Казаки в Абиссинии

Атаман Петр Николаевич Краснов

Казаки в Абиссинии

Предисловие

Выпуская в свет настоящий свой труд, я считаю долгом предупредить читателя, что это не более как дневник, в который я с полной добросовестностью заносил всё то, что меня поражало, трогало и восхищало дорогой. Особенно в начале нашего путешествия, в странах культурных, мне пришлось видеть то, что давно всем известно и давно описано. Я описывал эти места с той подробностью, с какой видел сам. Мой дневник не может служить гидом для путешественника, желающего поехать в Африку, хотя бы потому, что в иных местах я, занятый конвоем, видел слишком мало, в других смотрел чересчур узко – лишь как кавалерист и охотник.

Не найдут в моем описании и научного исследования малоизвестной страны, потому что я имел слишком мало времени для этого, не обладаю достаточными знаниями и не был снабжен нужными для того средствами.

Мой дневник – это моментальная фотография глаз моих. Чего я не видел, про то и не пишу. Если я смотрел на что-либо не так, как надо, прошу простить мне великодушно мои ошибки. Не записать же и не отметить хотя бы и мелочей такого грандиозного факта, как посылка гвардейских казаков в Абиссинию, я не мог.

Еще раз предупреждаю, что ничего научного в моем дневнике не найдется – лишь беглый обзор пути от Петербурга до Аддис-Абебы и обратно. Это легкое кавалерийское кроки, сопровождаемое легендой, и только.

Feci quod potui – faciant meliora potentes[1].

Рисунки, приложенные к этому изданию, исполнены по фотографиям, любезно предоставленным мне моими товарищами по путешествию Л.С.Давыдовым, К.Н.Арнольди и Г.В.Коховским, которым приношу свою сердечную благодарность за сделанное одолжение этими фотографиями и за те замечания, при помощи которых я вернее мог передать наши общие впечатления в заграничной командировке.

П. Краснов

д. Николаевка 2 июня 1899 г.

Глава I

От Петербурга до Одессы

Мое назначение начальником конвоя – Сборы в путь – Молебствие – Состав конвоя – По железной дороге – Погрузка на пароход «Царь» – Одесса

Двадцать третьего сентября 1897 года, возвратясь из Области войска Донского в Петербург и просматривая бумаги, получившиеся в полку в мое отсутствие, я нашел отношение штаба гвардейского корпуса о командировании казаков в Абиссинию в составе конвоя императорской дипломатической миссии. Сейчас же в уме моем мелькнула мысль хлопотать о назначении в состав этого конвоя. Объехать чужие страны, увидеть новые места, новую природу, попасть в «коловращение людей», как выражался Чичиков, наконец, расширить жизненный кругозор путешествием – всё это было слишком заманчиво, чтобы жалеть на это время и труды. И я стал хлопотать. На первых же порах я потерпел фиаско. «Поздно» – вот ответ, который мне был дан и начальником миссии, и вице-директором азиатского департамента Министерства иностранных дел. «Поздно» – состав отряда уже утвержден, смета составлена и переменить ее невозможно. Но, видно, мне суждено было ехать, и дело мое устроилось. Конвой, который первоначально было предположено сформировать из казаков и пехоты, составлялся исключительно из казаков; можно было думать, что и начальником этого конвоя должен был быть казак – шансы мои возвышались, наступало тревожное состояние, когда не знаешь, останешься ли дома, в Петербурге, или на очень долгое время покинешь его и всё, что так дорого на родине.

Около 1 октября приехал в казачьи казармы один из членов миссии, Генерального штаба полковник Артамонов, и официально передал приказание в полки формировать конвой. В состав конвоя назначалось: шесть казаков лейб-гвардии Казачьего полка, шесть казаков лейб-гвардии Атаманского полка, трое лейб-гвардии Уральской казачьей сотни, два артиллериста лейб-гвардии 6-й Донской Его Величества батареи и два гвардейской конно-артиллерийской бригады; кроме того, в состав конвоя входил также один гусар лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка, бывший в командировке в Абиссинии вместе с поручиком того же полка А.К.Булатовичем. Начальствование конвоем было вверено поручику Булатовичу, а за его отсутствием – одному из офицеров миссии по назначению ее начальника. Но так как конвой состоял почти исключительно из казаков, то начальник миссии, затрудняясь в выборе между бывшими в его распоряжении двумя пехотными офицерами, вошел с ходатайством о назначении меня начальником этого конвоя.

Впредь до решения моей участи полковник Артамонов поручил мне присмотреть за снаряжением казаков и дал указания относительно того, что должны они иметь с собой в далеком походе. Имея надежду в непродолжительном времени принять конвой на законном основании, я с радостью принялся за дело его снаряжения.

В конвой было приказано дать отборных людей от полков. Каждый человек, помимо красивой внешности, представительного роста, должен был обладать известным развитием и характером, чтобы импонировать туземному населению; кроме того, он должен был быть не обузой, не мертвым грузом в походе, но полезным сочленом экспедиции. Все отобранные казаки удовлетворили бы самому строгому требованию. Это были рослые люди, хорошо грамотные, развитые, между ними были мастеровые, сапожники, портные, были люди, знающие плотничное и столярное ремесло, были певцы.

На другой день моего экс-назначения начальником конвоя по моему требованию мне был представлен казаком лейб-каза-чьего полка Любовиным список вещей, которые, по мнению всего их «круга» (общего собрания), им нужны будут в походе. При дальнейшем составлении описи вещей полковник Артамонов руководствовался этим личным желанием казаков, вычеркнув из списка весьма немногие вещи, вписанные казаками вследствие неполного понимания, в какие условия предстоит им попасть в Африке.

Все эти вещи можно было разбить на три категории по способу укладки и по местам их употребления и на две по роду вещей – казенные и собственные. К первой категории я отнес те вещи, которые казаку понадобятся только на месте во время жизни в Энтото, столице Абиссинии, – это парадное снаряжение и часть белья; во вторую категорию вошли вещи, нужные в походе по пустыне, – оружие, патроны, седла, вьюк, фланелевое белье и пр., и, наконец, к третьей категории – вещи ручного багажа, бурки, верблюжьи куртки, запас белья, мелочи походной жизни, белые фуражки и пр.

Первая категория вещей укладывалась в одинаковые ящики длиной 10 вершков, шириной 8 и вышиной 6; ящики обшивались рогожей и подготовлялись к отправлению на мулах и верблюдах; вес их был не более трех пудов.

Ящики, вместившие в себя вещи второй категории и подлежащие перевозке только по железной дороге да в трюмах пароходов, имели различную длину, форму и вес.

Все эти вещи шли до Джибути – порта в Красном море.

Офицеры миссии и гвардейской казачьей бригады благословили конвой иконой изящной работы. Икона эта изображала образ Спасителя в венце из эмали, в дубовом ящике; на задней крышке складня привинчена серебреная доска с надписью: «Конвою Императорской Российской дипломатической миссии в Абиссинию чины миссии и гвардейская казачья бригада, 12 октября 1897 года».

На заготовление предметов обмундирования и снаряжения, которые от казны не полагаются, каждому казаку было выдано по сто рублей подъемных.

Как начальник конвоя, я взял с собою те же самые вещи, какие были у нижних чинов, и уложил их таким же образом: то есть ящик до Энтото, ящик до Джибути и ручная кладь. Исключение составляли мой статский костюм и ящик с чертежною принадлежностью, красками и мелочью.

Для укладки моего имущества мне любезно был предоставлен поручиком кавалергардского полка Ч-вым на испытание выработанный в полку вьюк. Вьюк этот состоит из двух переметных сум для мягких вещей и большого четырехугольного ящика из желтой парусины, разгороженного на две части. В этот ящик вошла походная канцелярия, краски и пр.

Снаряжение конвоя подвигалось весьма быстро. Лейб-гвардии Казачий и лейб-гвардии Атаманский полки открыли свои мастерские для изготовления курток, белых брюк, подков и ящиков. Целыми днями заготовлялись, принимались и упаковывались вещи, с особенным вниманием снаряжал в путь своих людей заведующий хозяйством лейб-гвардии Казачьего полка полковник А.В.Родионов. Каждая вещь, выдаваемая им казаку, проходила через его строгий контроль. Не одно простое казачье «спасибо» срывалось с их уст в пустыне, где по достоинству оценены были плоды его заботливости.

Миссия должна была тронуться 14 октября… Было уже 10-е, а мое назначение всё еще не состоялось. Руки опускались, энергия пропадала. Наступали минуты отчаяния, я бросал живое дело снаряжения конвоя и шел в канцелярию, гонял смену трубачей, словом, занимался обычными будничными делами.

Двенадцатого октября в церкви казачьей бригады после обедни было отслужено напутственное молебствие. Почти вся миссия собралась в церкви помолиться Господу Богу. Впереди других казаков посредине церкви в парадных алых, синих, малиновых и черных мундирах стояли люди конвоя. Сбоку отдельной группой, тоже в парадной форме, стали члены миссии: Генерального штаба полковник Л.К.Артамонов, секретарь посланника, коллежский секретарь А.А.Орлов, поручик лейб-гвардии Измайловского полка К.Н.Арнольди, поручики лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской фамилии батальона Г.В.Коховский и Л.С.Давыдов и кавалергардского полка Г.Г.Чертков; доктора отряда надворный советник М.И.Лебединский, коллежский асессор Н.П.Бровцын, провизор Б.П.Лукьянов, классный фельдшер коллежский регистратор С.Э.Сасон и кандидат на классную должность Кузнецов. Все офицеры обоих казачьих полков вместе с командирами присутствовали на молебствии. Священник в короткой прочувствованной речи объяснил казакам обязанность их как христиан в чужой далекой стране, увещевал их терпеливо сносить все трудности пути в землях с климатом, столь отличным от того, в котором они родились и выросли. Затем конвою была передана икона и каждому казаку – по маленькому тельному крестику. При выходе из церкви казаки были собраны, и начальник штаба гвардейского корпуса генерал-майор Глазов обратился к ним с напутственной речью.

Если просмотреть дневники нижних чинов за этот день, то можно видеть, какое сильное впечатление произвел на них этот молебен в присутствии всего начальства. Впервые им ясно стало, что путешествие их необыкновенно, что это не переход в Красносельский лагерь, а настоящий поход. «Сердца наши открылись, – пишет грамотей Любовин, лейб-казак, обладатель прекрасного баритона, – жалко нам стало расставаться с товарищами, идти в те страны, о которых мы знали лишь понаслышке или читали в учебниках…» «Молебствие, грустно расстаться, начальники наши прощались с нами», – коротко и просто отмечает этот день здоровый Могутин, красивый бородач.

Тринадцатого октября я был вызван в Главный штаб, и здесь мне было объявлено, что я назначен начальником конвоя.

Двадцать четыре часа было в моем распоряжении на сборы, и я приступил к мобилизации.

Всю ночь с 13 на 14 октября в конвое никто не ложился. Стучали топоры, раздавался визг пилы. Одни ящики приносились из мастерских, их обделывали окончательно, приспособляли к вещам, укладывали, забивали досками, обшивали рогожей и надписывали. Люди работали весело и бойко. Не было и тени желания выпить на прощание, все были озабочены и заняты сборами.

Бледное петербургское утро осветило комнату, заставленную ящиками для далекого путешествия. Свежий осенний ветер дул по улицам, бледное синее небо с обрывками облаков было тоскливо.

Минута отъезда, очень тяжелая для провожающих, легче переносилась уезжающими. Толпа народа, собравшаяся к 3 часам дня на Николаевском вокзале, сердечные пожелания – всё это повышало настроение, разлука казалась не такой заметной, мало думалось о будущем, все мысли были еще назади, в Петербурге. Однако многие из казаков плакали. Это были слезы, вызванные исключительно волнением неожиданных и трогательных проводов…

Самая скучная часть пути началась. Поезд тронулся, все сняли шапки и перекрестились. «Счастливого пути!» – кричали со станции. Пошли мелькать мимо знакомые заборы, багажные вагоны, платформы. Показались красные казачьи казармы, манеж, замелькал переплет моста, пошли болота и леса родного севера, Петербург остался позади, члены миссии начали знакомиться друг с другом.

Состав офицеров и врачей мною назван выше. Я позволю теперь остановиться на нижних чинах вверенного мне конвоя. Их двадцать человек, один уже уехал, налицо девятнадцать. В видах удобства управления конвоем я разбил его на три звена (отделения): лейб-казачье, атаманское и сводное (из уральцев и артиллеристов). Старшим, на правах вахмистра, назначен с утверждения полковника Артамонова старший урядник лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка Духопельников, молодец 2 аршин 12 вершков роста, с широкой окладистой бородой и ясными голубыми глазами, православный, холостой, характера спокойного, немного резонер. Важничает, но слегка. Старший лейб-казачьего звена – младший урядник Еремин, православный, холостой. Ростом не ниже Духопельникова, но имеет более жидкую бороду, поет звонким тенором. Казаки Изварин и Могутин, женаты. Трубач Терешкин, худощав и строен, слегка горбится, мастер на все руки. Характера мрачного. Казак Любовин, холостой парень, невысокого роста, с глазами навыкат, носит небольшие усы. Любит почитать книжку, поговорить; смесь писарского шика с казачьим самомнением; обладает прекрасным баритоном. Слегка презирает своих остальных товарищей – серые, дескать, ничего не понимают. Знаток различных напевов, человек бывалый, весьма любознателен. Старший атаманского звена – старший урядник Авилов, большого роста, худощавый, характером похож на Духопельникова, но ниже и слабее его. Женат, часто задумывается. Трубач – урядник Алифанов. Бледное лицо, обрамленное густой черной бородой, с черными же задумчивыми глазами. Портной, плотник и кузнец. Весьма исполнителен, но говорить много не любит. Приказный Крынин, казак среднего роста, человек расторопный и почтительный. Соваться вперед не любит – порученное исполнит тщательно. Приказный Архипов, плотный и сильный мужчина, старовер, угрюмого и задумчивого характера; глаза, сверкающие из-под нависших бровей, скрывают добрую душу; чертежник и съемщик. Казак Кривошлыков, длинный, худой, некрасивый с виду детина, кузнец и паяльных дел мастер. Приказный Демин, почти мальчик, с пробивающимися черными усиками, 2 аршин 11 вершков росту. Старший сводного звена – фейерверкер 1-й батареи Гвардейской конно-артиллерийской бригады Недодаев, малоросс, уроженец войска Донского; толст и солиден, не без малороссиянского юмора; любит петь, разговаривать, весьма любознателен. Фейерверкер 2-й батареи Полукаров, уроженец Рязанской губернии, не имеет ни усов ни бороды, поет звонким нежным тенором, человек очень рассудительный. Артиллеристы лейб-гвардии 6-й Донской батареи Щедров и Мазанкин, оба красивые видные бородачи, оба моряки, низовых станиц, дома, на Дону, занимались рыбачеством. Уральцы – Сидоров, лихой запевала, гармонист, длинный безбородый и безусый, весельчак и шутник, хороший музыкант. Панов, рыжебородый, с монгольскими чертами лица уралец, отличный танцор, любитель поболтать и поспорить, и, наконец, Изюмников, невысокий и круглолицый казак.

Конвой едет в особом вагоне третьего класса. Люди сбились по кучкам. В одном конце грамотеи читают рассказы про Абиссинию, в другом переписывают русскими буквами написанную «Марсельезу».

Унылая осенняя природа видна из окна. Желтые поля, голые коричневые леса, лужа, болотце, черная деревушка на скате – и опять поля и леса. Так до Москвы, без перемен, с короткими остановками на станциях, на которых едва успеваешь проглотить стакан чаю и опять несешься дальше и дальше.

Девять часов вечера. Люди становятся в одну шеренгу на перекличку в тесном проходе вагона. Трубач Терешкин заводит кавалерийскую зорю. Дружно пропели «Отче наш» и «Спаси, Господи». Ночь…

В Москве к отряду присоединился мальчик-кадет 1-го Московского корпуса Хейле Мариам Уонди, сын Ато Уонди, харарского землевладельца, абиссинец родом.

Восьми лет от роду он приехал в Петербург совершенным абиссинцем, теперь ему четырнадцать лет, он отлично говорит по-русски, но забыл свой родной язык. Доктор Бровцын, кандидат Кузнецов и классный фельдшер Сасон пытаются воскресить в его памяти абиссинский язык, но это не всегда им удается. На вопросы по-абиссински мальчик сконфуженно улыбается и отрицательно качает головой.

16 октября. Поздно ночью проехали через Киев. Дул пронзительный осенний ветер. Днепр катил свои холодные волны. «Ни зашелохнет, ни прогремит. Глядишь и не знаешь – идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь он вылит из стекла и будто голубая зеркальная дорога реет и вьется по зеленому миру…» Железнодорожный мост навис над Днепром. У берега привязано несколько лодок, на них горят красные фонари, и огни их отражаются длинными алыми полосами в воде. Немного выше идут улицы. Огненные точки фонарей параллельными рядами взбегают на холмы. Где-то пожар, широкое зарево заняло полнеба, и на фоне его резко вырисовываются силуэты домов. Пирамидальные тополя растут здесь и там. Вот показались фонари, поезд остановился, и началась перегрузка на юго-западную дорогу.

За Киевом пейзаж изменяется. Становится теплее. В садах много зелени. Пожелтели одни дубы и клены, акация же, береза и другие деревья еще зелены. Появились жиды с рыжими, черными и седыми бородами, в длиннополых сюртуках, с косматыми волосами, толпились они по платформам маленьких станций. Виды становятся красивей и богаче. Маленькое озеро окружено коричневой дубовой рощей. Группа малороссиянок граблями сгребает сухие листья; телеги, запряженные мутно-серыми волами с широкими разлатыми[2] рогами, стоят в линию… Красивая картина парка быстро скрывается из глаз, и видна широкая, чуть всхолмленная поляна, а там хутор с белыми домиками, высокая церковь с зеленым куполом и снова роща.

В Одессу прибыли 17 октября, около 9 часов вечера. Толпа комиссионеров гостиниц окружила с предложениями услуг. Начальник миссии озаботился оставлением комнат в гостинице «Лондон». Люди конвоя ночевали в своем вагоне на станции.

18 октября. С раннего утра команда грузит свои вещи, вещи аптеки и царские подарки на пароход Русского общества пароходства и торговли «Царь». Вагон железной дороги подан к самой пристани. Дрягиль в сером пиджаке – впрочем, нет, назвать серым это смешение пятен, дыр, заплатанных и незаплатанных, немного смело – и таких же штанах, в серой шляпе, круглой, с широкими полями, опущенными вниз, заведует нагрузкой. Всё лицо его, грязное и загорелое, покрыто потом. Глубокие морщины избороздили его по всем направлениям. Из улыбающегося то и дело рта торчит единственный зуб. Такие типы, кажется, созданы портовой жизнью. Загорелые, покрытые потом и углем, с обветренными лицами, они день и ночь толкутся на пристани, болтая на всех языках вообще и ни на одном в особенности. Другой такой же тип стоит на палубе «Царя» и распоряжается нагрузкой в трюм.

– Майна! – кричит седой нагрузчик.

– Помалу! – мягким басом отвечают сверху.

Со стуком вертится колесо на лебедке и натягивает цепь. Цепь тянет веревочную петлю – «строп», тяжелые ящики медленно поворачиваются на покатых досках, перекинутых с пристани на борт судна, ползут по ней, еще мгновение – и они висят над морем.

Казак Изварин с испугом смотрит, как качаются над морем ящики с драгоценными императорскими подарками.

– А не оборвется? – робко спрашивает он нагрузчика. Тот отвечает взглядом глубочайшего презрения.

Нагрузка длится часа три. Три часа раздаются однообразные восклицания «майна!» и глухой ответ – «помалу».

Погода довольно теплая. Серые тучи нависли над морем. В порту вода мутно-зеленого цвета, дальше Черное море оправдывает свое название – оно графитового цвета; вдали сгустились тучи. Семь дней здесь свирепствовала буря, и разведенное ею волнение обратилось в мертвую темную зыбь.

Нагрузка кончена. Последние ящики погребены в широком темном отверстии трюма. Я иду на берег: нужно кое-что закупить; интересно взглянуть на физиономию незнакомого города. Я подымаюсь по грязной улице, на которой вокруг трактиров толпятся дрягили и матросы различных национальностей, и попадаю в город. Чистая широкая улица, мощенная каменными брусками, чистый тротуар, обсаженный в два ряда белой акацией, такие же чистые однообразные домики с большими окнами и красивыми дверьми без подъездов. Направо такая же улица оканчивается изящной церковью, дальше видно грандиозное здание театра, сад вокруг него и в саду цветник. Невольно думаешь о голых деревьях петербургских садов и темных клумбах, быть может, теперь уже запорошенных снегом.

Я прошел Ришельевскую, Дерибасовскую улицы, прошел Кузнечный переулок, набережную с ее красивыми грандиозными домами, зашел в громадный подъезд Credit Lyonnais, разменял там деньги, присмотрелся к восточным людям на улицах, к французам в банке, к грекам в ресторанах, харчевнях и парикмахерских, и убедился, что Одесса имеет иностранную и даже прямо французскую физиономию.

Видно, первый ее губернатор, памятник которому так властно смотрит на зеленый порт, обрамленный длинными молами, на темное, вечно волнующееся море, положил в основу ее широкую, прямую и просторную планировку городов своей изящной родины.

Я гулял по Одессе и поздним вечером. Я смотрел на намазанные физиономии гречанок, немок и француженок, разгуливающих по бульварам, смотрел на юрких молодых людей неизвестного звания и профессий, сновавших здесь и там, наблюдал эту шумную жизнь улицы вечером октябрьского дня. Немножко напомнила она мне платформы Стрельны, Петергофа в теплые летние вечера, наводненные толпой учащейся молодежи. И здесь преобладали гимназисты в серых курточках и серых брюках. Незаметно я вышел к памятнику Ришелье.

Какой чудный вид на море открылся предо мною! Повсюду огни. Белые – электрические, желтые, красные, зеленые. Море чуть шумело, теплым ветром тянуло от него. Внизу жизнь еще кипела. Здесь, наверху, изредка проходили парочки, исчезали в зеленом прибрежном саду, и веселый южный смех слышался из тенистых кустов. Я прошел к «Царю». При свете электрических фонарей нагрузка продолжалась. Стадо белых быков стояло у парохода. По очереди подгоняли одно из животных ближе к пароходу, подводили под него строп, обшитый снизу парусиной, раздавался крик «майна!», глухое «помалу!» отвечало с берега, и, беспомощно поджав короткие ноги свои и низко опустив рогатую голову с самым глупым выражением темных глаз, поднимался бык на воздух, поворачивался на кран и медленно опускался в широкий трюм. Первое время после воздушного своего путешествия бык себя чувствовал плохо, но его тянули за рога, крутили ему хвост, и он кидался в погруженную уже толпу быков… Вся верхняя палуба занята баранами. На крыше средней рубки тоже толпятся стада мериносов.

Команда моя только что построилась на перекличку.

– Ну что, хороший город Одесса?

– Очень хороший, – последовал дружный ответ.

– Можно сказать – прекрасный город.

– А моря вы не боитесь?

– Никак нет, ваше высокоблагородие.

Я осмотрел их помещение, недурное в общем, на нарах, наверху, под окнами, и ушел домой, в гостиницу «Лондон».

Дома я не мог заснуть; долго слышались мне скрипение цепи лебедки, крики «майна!» и угрюмый ответ «помалу!».

Раздавшийся в ширину, расширяющийся.

Глава II

От Одессы до Константинополя

Прощанье на пароходе – В открытом море – Впечатления качки – Босфор – Приход в Константинополь – Панорама рейда и города

19 (31) октября, воскресенье. Погода теплая, но пасмурно. С утра у парохода необыкновенное оживление: спешно догружают последние товары. Знакомые и родные приехали проводить отплывающих. На верхней палубе толкотня. Командующий войсками Одесского округа генерал-адъютант граф Мусин-Пушкин приехал проститься с посольством. Явился неизбежный фотограф, конвой построился на юте[3], сняли фотографию сначала с него, потом со своей миссии. Прощаются последний раз, дают последние поручения. Внизу на палубе происходит трогательное расставание нескольких стрелков 16-го стрелкового полка: они провожают фельдшеров своих на остров Крит. На прощание выпито было немало, и слезы текут обильно. Отъезжающий кинул свой платок остающемуся, тот бросил свой. Но и этого сердечного обмена платков им показалось мало. В последний момент, когда матросы уже взялись за поручни трапа, они бросились на него и крепко обнялись на прощанье. Вот мать целует сына, худощавая англичанка машет платком.