Он уходя спросил

Я удалился в свое купе, хлопнув дверью, и погрузился в чтение новейшего справочника по френологии, купленного в книжном киоске криминалистического конгресса.

Алевтина Романовна вернулась уже затемно, но зато не на какой-нибудь маневровой «кукушке», а на мощном «десятиколеснике». Он мчал нас без остановок на скорости в девяносто верст, и утром мы оказались в Санкт-Петербурге.

Я хожу от стены к стене, безотчетно считая шаги, и отшагал уже несколько верст, оставаясь на одном месте, в то время как память переносит меня из страны в страну, мелькают лица, воскресают сцены из прошлого, и я то улыбаюсь, то вздрагиваю, то зажмуриваюсь.

В том большом мире сияет солнце, льет дождь, звенит и пульсирует жизнь, он полон звуков, а здесь темно и бесшумно. Я ступаю беззвучно, мои ноги не шаркают на каменном полу, каблуки не стучат. Я невидимая тень. Меня здесь нет. Я весь – там, на весенней петербургской улице. Извозчик только что доставил меня домой, к Торговому мосту. Разбухший от паводка Крюков канал напирает на гранитные края, ему в них тесно, того и гляди выплеснется.

Я недовольно смотрю на мутную воду, несущую всякий весенний мусор. Настроение у меня скверное. Я не люблю, когда поток жизни выходит из берегов, я встревожен. Ничем хорошим всё это не кончится, мрачно думаю я.

Семь тысяч триста два шага

V

Я природный москвич, но я люблю Санкт-Петербург. Он такой же, как я: оплот аккуратности и респектабельности в чрезвычайно неаккуратной и нереспектабельной стране. Его парадные улицы и чинные набережные – то же, что мои идеальные воротнички и белоснежные манжеты. Он, как и я, старается держать марку. За это я уважал столицу и всегда называл ее полным именем, без фамильярности: «Санкт-Петербургом», а не просто «Петербургом» или, упаси боже, «Питером». Крошечный кусочек земли на самом краю полупустынного пространства, именуемого «Россией», держал огромную дикую территорию под своим контролем. Я тоже старался не терять контроля над окружающей меня жизнью или по меньшей мере соблюдать пристойность.

Возвращаясь в город и любуясь его европейским обликом, я всегда об этом размышлял. Так было и утром 7 апреля, когда я ехал с Варшавского вокзала.

Мы условились, что, исполнив необходимые дела, я отправлюсь в особняк Хвощовой. Мари Ларр и ее помощница поселятся прямо там. «Использование хлороформа позволяет предположить, что мы имеем дело с преступниками современного типа, – сказала сыщица. – Это значит, что они скорее всего вступят в контакт не по-старинному, посредством письма, а позвонят по телефону. Мадам Хвощова не должна отдаляться от аппарата, и мы тоже будем рядом».

Предположение, что выкуп потребуют по телефону, и стало поводом для моей отлучки. Я объяснил, что для использования необходимых технических средств и прочей поддержки мне нужно заручиться санкцией начальства. Пусть формального обращения в полицию не будет, но неофициально руководство Департамента известить придется, иначе у меня связаны руки.

На самом деле потолковать с вице-директором Ворониным я собирался в третью очередь. Перед тем нужно было заехать еще в два места.

Прежде всего я отправился повидаться с дочкой, по которой очень соскучился. И поговорить с Ириной, посмотреть на нее – вдруг сменила гнев на милость. С непредсказуемыми людьми такое бывает.

Наше семейное гнездо, мой потерянный рай, находилось в хорошем доходном доме на углу Измайловского и Садовой. В свое время я купил эту квартиру на неправедные хвощовские деньги, да и жалованье после перевода в столицу у меня почти удвоилось.

В нарядную, украшенную лепниной парадную я входил с замиранием сердца. По привычке проверил перед зеркалом узел галстука и симметричность усов. Лицо у меня было странноватое: лоб нахмурен в ожидании объяснения с Ириной, но губы расползались в улыбке. Сейчас я увижу Ленусю!

Под мышкой я держал большую коробку, обернутую золотой бумагой. Внутри – великолепная кукла, купленная в Париже еще по дороге на конгресс. Каким наслаждением было выбирать подарок, отвечая на вопросы услужливой продавщицы: каковы вкусы «малютки» по части причесок, платьев, туфелек. Поскольку я затруднялся с ответами, пришлось дополнительно приобрести целый гардероб и набор паричков разного цвета. Я предвкушал, как Ленуся будет визжать от восторга, увидев всю эту парижскую красоту.

Чемодан и саквояж я оставил в пролетке и велел извозчику дожидаться – из суеверия. Если жена смягчилась, вернусь и заберу вещи.

Но визит получился коротким.

Ирина открыла дверь сама. На ее лице мелькнуло выражение, не предвещавшее хорошего: будто она увидела нечто досадное или неприятное.

Вместо того, чтобы впустить меня в прихожую, Ирина вышла на лестницу и прикрыла за собой створку.

По первым же словам мне стало ясно, что жена заранее приготовилась к разговору. Тон ее был решителен.

– Вернулся? – сказала она. – И очень хорошо. Нам нужно окончательно объясниться. У меня было время собраться с мыслями, и я пришла к выводу, что самый лучший и даже единственно возможный выход из положения хирургический. Надобно произвести ампутацию, пока антонов огонь не погубил нас обоих. Не будем больше мучить друг друга. Наш брак – ошибка. Я еще молода, ты тоже не стар. Расстанемся и будем жить дальше каждый сам по себе.

Мое сердце больше не замирало, оно словно оцепенело, стиснутое ледяной коркой. Я открыл рот, чтобы возразить, но Ирина только заговорила быстрей.

– Не перебивай! Дай мне закончить. Знаешь, я рада, что ты изменил мне. Это избавило меня от тяжкого чувства вины и позволило всецело отдаться моей любви к Виталию. (Так звали Виолончелиста.) Я поняла, что могу жить лишь с человеком, который делит со мной не только земную, но и небесную сторону бытия. В нашей с тобой жизни не было музыки, Василий. А я не могу без нее обходиться! И это всё, что я собиралась тебе сказать. Давай разойдемся цивилизованно, без драм и скандалов.

Потрясенный до глубины души, я пролепетал, что по крайней мере хочу повидаться с Ленусей.

Лицо жены окаменело.

– Что ж, поговорим и об этом. Лена привязалась к Виталию. Они полюбили друг друга. Он учит ее музыке, рассказывает ей сказки, поет песни. Из него получится отличный отец. Не мучай ребенка, не заставляй маленькое сердце разрываться. Я знаю, это будет тебе тяжело, но думай не о себе – о Лене. Ты же умный, добрый, ответственный. Ты не можешь не понимать, что так будет лучше. Для всех. В конечном итоге и для тебя.

– Для меня это… не будет лучше! – еле выговорил я, задыхаясь. – И для Ленуси! Развод – изволь. Но я не позволю украсть у меня дочь!

Глаза жены сверкнули, губы плотно сжались.

– Я наняла юриста, – сказала она после короткой паузы. – Это опытнейший адвокат по разводным делам. Он взял показания у твоей Эльжбеты. Да-да, не изумляйся. Нашел ее и убедил, подкупил, запугал – мне все равно. Но на суде будут предъявлены доказательства твоей неверности. Никаких прав на Лену ты не получишь, только угодишь в газеты и навредишь своему служебному положению.

Ирина хрупкая и тонкая, вся эфир и невесомость; я корпулентен и широкоплеч, но она сильнее меня, я всегда это чувствовал. Теперь эта сила обратилась против меня, и я спасовал. Я не мог ей противостоять. Да и как?

– Ладно. Я ухожу, – пролепетал я. – Передай Ленусе вот это. Там кукла. Хорошая. Из Парижа.

– Не нужно подкупать ребенка дорогими подарками, – отрезала Ирина. – Девочке еще нет шести. Она маленькая. Если ты не будешь мешать, она скоро тебя забудет.

Шелест платья. Дверь захлопнулась у меня перед носом.

– Ну так скажи, что куклу купил твой виолончелист! – крикнул я, но не уверен, что Ирина меня услышала.

Я положил коробку на пол и побрел вниз на подгибающихся ногах.

Разлюбившая женщина всегда жестока. В ней нет ни горечи, ни ненависти, а лишь отсутствие всякого интереса к тебе. Желание, чтобы ты навсегда исчез из жизни – и только. Ты – не более чем досадное воспоминание, которое поскорее нужно стереть.

Бессмысленно искать справедливости, ее нет, мрачно думал я, спускаясь по лестнице. Мы с Ириной – два мира, и у каждого свое собственное строение. Во вселенной Ирины самое большое и яркое светило – она, а все остальные – планеты на орбите. В том числе и я. Планета не может сойти с заданной траектории, не может изменить светилу. В этом случае она просто выпадает из солнечной системы. Может быть, потому я Ирину и любил – меня влекло ее сияние, ее притяжение.

Но солнце оттолкнуло меня, и я летел через темное холодное пространство в одиночестве. Хуже всего, что я лишился своей Луны-Ленуси, своего маленького спутника, сиявшего мне милым и нежным светом.

Выйдя на улицу, я посмотрел на синее весеннее небо с ненавистью. Там надменствовало яркое, но холодное, бесконечно далекое солнце.

– Теперь к Торговому мосту, – буркнул я извозчику.

И вот я у своего подъезда, угрюмо смотрю на грязную воду Крюкова канала, пытаюсь понять, как мне жить дальше.

Гарсоньерка, которую я снял неподалеку от службы – надеясь, что ненадолго, – находилась на втором этаже. Форточка в комнате была открыта. Оттуда доносился лай.

И мое сердце немного оттаяло.

Второе дело, которое я должен был сделать, прежде чем отправлюсь к начальству, – повидаться с Видоком.

Так звали мою собаку. Во время командировок, иногда продолжительных, за нею ухаживал дворник-чухонец. Дважды в день давал корм и водил гулять. Видок был пес самостоятельный, ко всему привычный. Я отлично разбираюсь в кинологии, я ведь создал первую в России школу полицейских собак, так вот скажу со всей компетентностью: умнее и нюхастей пса я никогда не встречал. Это был настоящий Моцарт среди ищеек.

Мой бесценный помощник, мой верный товарищ! Вот кто мне рад, растроганно подумал я, прислушиваясь к заливистому «гав-гав». Вообще-то Видок был молчалив, но тут не сдержался. Почуял, что я вернулся. Нюх у него был совершенно феноменальный.

Выглядел мой друг непрезентабельно: здоровенная криволапая дворняга с диспропорционально крупной башкой и косматой мордой. Нрав тяжелый – атаковал врагов, неважно двуногих или четвероногих, без рычания, а клыки у него были не хуже, чем у немецкой овчарки.

И еще с Видоком можно было разговаривать. Он понимал почти всё, разве что отвечал на обращение не на русском языке, а на собачьем.

– Всё, теперь у меня кроме тебя никого на свете нет, – сказал я ему, когда он положил лапы мне на плечи.

Нежности у нас были не в заводе, но тут он впервые в жизни лизнул мой нос шершавым языком. Это означало: «Ну и что? У меня тоже кроме тебя никого, и мне достаточно».

Я, чуть не всхлипнув, оттолкнул его.

– Ну еще ты меня пожалей.

Из хвощовского вагона, где к завтраку подавали всякие деликатесы, я прихватил ветчинную кость – Видок их обожал. Он с удовольствием понюхал, но есть не стал. Сел, выжидательно на меня уставился. Правое ухо висит, левое – торчком.

– Не волнуйся, – сказал я. – Отныне куда я, туда и ты.

Левое ухо опустилось, пес осклабился. Кость захрустела в желтых зубищах.

VI

Теперь можно было заняться и хвощовским делом.

По должности мне полагался служебный телефон. Я позвонил надворному советнику Лабазову, замещавшему меня во время отсутствия. Сказал, что вернулся раньше срока, но из отпуска пока не выйду. Попросил доложить, всё ли в порядке.

– Всё нормально, – ответил мой помощник.

Это было любимое слово Ивана Захаровича. Если он говорил «ненормально», значит случилось нечто чрезвычайное – инцидент, кризис, апокалипсис. Хаоса Лабазов совершенно не выносил, любые проблемы улаживал быстро, четко, с минимальными затратами, и всё опять становилось «нормально». Всякому маньяку – а я, разумеется, маньяк порядка – нужно иметь рядом еще большего маньяка, тогда не чувствуешь себя психованным. Поэтому я выбрал такого заместителя.

Тем не менее я прошелся по всем пунктам составленного еще в поезде списка. Лабазов отвечал обстоятельно, с подробностями. Беседа продлилась почти час. Всё действительно было нормально – и в регистрационном секторе, и в антропометрическом, и в дактилоскопическом, и в фотографическом, и в обеих лабораториях, и на сыскных курсах, и в секции экспертов, и в школе. Большое, но отменно налаженное хозяйство работало как часы, помощник держал всё под контролем. Мое присутствие не требовалось. Если бы меня спросили, какой начальник самый лучший, я бы сказал: тот, кто умеет так организовать работу, чтобы она отлично осуществлялась и в его отсутствие. Сим победиши.

Напоследок я как бы между делом, чтобы Лабазов не навострил уши, поинтересовался, на месте ли Константин Викторович – я-де обязан сообщить ему о своем возвращении. О том, зачем мне нужен вице-директор на самом деле, я говорить не стал.

Константин Викторович Воронин был не просто один из вице-директоров Департамента. В известном смысле он и был Департамент полиции. Другие вице-директора и наивысшие начальники сменялись, но Воронин занимал свой пост уже пятнадцать лет и если не продвинулся в карьере дальше, то, значит, имел на то свои основания. Он был из людей, которые красят собой место, а не наоборот. Хотя чинами и наградами отнюдь не обойден: и превосходительство, и член министерского Совета, и две звезды на груди. Он являлся одной из важнейших персон в разветвленной, могучей системе имперского правопорядка. Всем было известно, что господин директор не принимает без Константина Викторовича никаких важных решений, да и министр с шефом Жандармского корпуса, если нужно обсудить какое-нибудь тонкое, политичное дело, без Воронина не обойдутся.

Никак не мог бы обойтись без воронинской санкции и я. Мы относились друг к другу с уважением. Я ценил в нем кругозор и глубокий ум, он во мне – профессиональные знания и добросовестность. Осложнений при разговоре я не ожидал.

– Его превосходительство сегодня в Апраксине, – сказал помощник. – Срочные документы велено отправлять туда.

В своем служебном кабинете Воронин бывал нечасто, проводя гораздо больше времени на так называемой «явке». Сим ироническим, несолидным словом он называл вполне солидную квартиру в Апраксине переулке, где на средства департаментского Особого фонда для господина вице-директора арендовалось помещение. Дела, которыми занимался Константин Викторович, и посетители, которых он принимал, не терпели публичности, а в казенном корпусе было слишком много посторонних глаз.

Это было очень кстати, что вице-директор на «явке».

Я попросил Лабазова приготовить для меня необходимые технические средства, подробно объяснив какие именно, погрузить их в мой служебный «форд» и перегнать его в Апраксин.

– Отпуск у вас, говорите? Ну-ну, – сказал на это Иван Захарович, но вопросов задавать не стал. Еще одной его золотой чертой была тактичность.

От Торгового моста до Апраксина переулка неблизко, но нам с Видоком было полезно прогуляться после разлуки.

Встречные поглядывали на нас с удивлением. Должно быть, им казалось странным, что такой важный господин в пальто с бархатным воротником и сверкающем цилиндре ведет на поводке небонтонную дворнягу.

У Видока было прекрасное настроение, у меня прегрустное, но уже не такое похоронное, как прежде. Прав поэт: с собакой ты один, но ты не одинок.

Перед неприметным двухэтажным домом, где у входа стоял черный «паккард» (шофер так и впился в меня профессиональным, немигающим взглядом), я отстегнул своего четвероногого спутника, сказал «ждать» – Видок сел и зевнул.

В обычном на вид подъезде имелась одна необычность, известная только посвященным: пневматическая трубка, спрятанная в бутафорском почтовом ящике.

– Статский советник Гусев. Без предварительной договоренности, – сказал я прямо в щель, сначала удостоверившись, что рядом никого нет.

Мне ничего не ответили – секретарь должен был узнать, может ли шеф меня принять, но шофер утратил ко мне интерес. То ли понял, что я здесь не впервые, то ли узнал.

Дверь щелкнула. Замок в ней был сверхсовременный, электрический, как в банке.

Наверху находились приемная и канцелярия. Из последней выглянул молодой человек с аккуратным пробором, в обманчиво скромной, но превосходно сшитой пиджачной паре. Фамилия его была Вельяминов, имени я не знал.

– Пожалуйте, господин Гусев, – прошелестел секретарь. Здесь всегда говорили очень тихо, потому что сам Воронин никогда не повышал голоса.

Я поднялся на один пролет. Дверь, обитая кожей, тоже открылась сама. Я знал, что у Воронина на столе есть для этого кнопка.

– Входите, Василий Иванович, входите, – сказал хозяин кабинета. При знакомстве с новым сотрудником он говорил, что просит не заботиться о пустой вежливости. Здороваться, поздравлять с праздниками или комментировать погоду у Воронина не полагалось. – Почему вы вернулись из Франции так рано? Какое у вас ко мне дело?

Он всегда был таким. Сразу к делу, всё по существу, и ничего лишнего.

В том же духе заговорил и я. Коротко рассказал, как в Монако ко мне обратилась госпожа Хвощова, у которой похитили единственную дочь. Свое согласие немедленно уехать в Санкт-Петербург объяснил, во-первых, давней историей отношений с промышленницей, а во-вторых, вероятной политической подоплекой преступления – причастностью большевиков.

– Подготовка проекта о «молниеносных бригадах» важнее, – нахмурился его превосходительство. – Вам следовало довести командировку до конца. Вполне можно было ограничиться письмом, в котором излагалось бы то же самое, что вы мне сейчас сказали. Быть может, миллионерша сумела вас каким-нибудь способом особенно заинтересовать?

Это тоже был Воронин: проницательный, никогда не ходящий вокруг да около.

Его светлые, с металлическим отливом глаза остро смотрели на меня из-под очков. Одет Константин Викторович был в том же стиле, что его секретарь – с элегантной сдержанностью. (То есть, разумеется, наоборот – это Вельяминов подражал своему начальнику.) Цепочка часов и запонки, например, были не желтого, а белого металла. Полагаю, платиновые.

– Я мзды не беру! – побагровев, воскликнул я. – Да, Хвощова предлагала мне деньги, но я отказался, даю вам честное слово!

– Тссс, – приложил палец к губам Воронин. – Не кричите, а то Вельяминов прибежит. Несущественно, почему вы согласились. Может быть, вы неравнодушны к женским чарам табачной королевы. Либо же пожалели ее, потому что у вас дочь того же возраста. – (Тут я вздрогнул – не думал, что вице-директор до такой степени осведомлен о моей семье.) – Существенно, что вы сочли необходимым лично приехать. Ладно. Что сделано, то сделано. Коли вы здесь, вам этим делом и заниматься. Само собой, официального расследования не нужно. Оно действительно подвергнет ребенка лишней опасности. А кроме того, если на подозрении революционеры, эту драму следует разыгрывать на другой сцене…

Он на минуту задумался, постукивая сухими пальцами по столу. Грибоедов – вот на кого он похож, вдруг подумал я. Тоже великий драматург – в своей сфере.

– Вот как мы сделаем, Василий Иванович. Вы с вашей американкой будете рядом с Хвощовой, на виду. На полицейского вы не похожи. А для обеспечения я дам вам в помощь, опять-таки неофициально, человека из смежного ведомства. Фамилия его Кнопф, он специалист по большевикам.

– Из Охранного отделения? – догадался я.

– Откуда ж еще? Вы за ним приглядывайте, слишком инициативничать не давайте. Ему прищучить большевиков важнее, чем спасти девочку. Ну и вообще, Кнопф – изрядный прохиндей. Однако весьма толковый и полезный. Да вот я прямо сейчас, чтобы не откладывать, с ним и поговорю.

Он тут же позвонил какому-то «Петру Ксенофонтовичу» – вероятно, новоназначенному начальнику столичной Охранки полковнику Попову (у того, я видел в приказе, инициалы «П.К.») и попросил вызвать к проводу ротмистра Кнопфа. Меня впечатлило, что Воронин даже не стал объяснять полковнику суть дела, лишь сказал: «Я у вас на несколько дней его одолжу».

Минуту спустя он уже говорил с Кнопфом, тоже очень коротко. Известил, что тот временно поступает в распоряжение статского советника Гусева, и передал мне трубку.

Я пообещал дать разъяснения при встрече, сообщил, что через полчаса сам заеду, и попросил за это время собрать сведения о некоем инженере Миловидове, предполагаемом члене партии большевиков.

– О «Химике»? – переспросил бодрый голос. – Это же свет моих очей, моя неразделенная любовь! Знаю, как облупленного!

Такая развязность мне не понравилась.

– Будьте у входа, – сухо сказал я. – Не имею времени заполнять бумажки в вашей проходной.

Я в Охранном иногда бывал по служебной надобности. Туда так просто не войдешь. Во времена террора, опасаясь бомбистов, они ввели у себя особые меры предосторожности, да так и не отменили, хотя террор давно остался в прошлом. Секретные ведомства любят иметь легкий доступ к каждому подданному, а сами при этом оставаться труднодоступными. Такая уж это служба.

– Докладывайте о продвижении дела, – велел мне на прощание Воронин и, не дожидаясь, когда я удалюсь, уткнулся в бумаги.

VII

Помощник меня не подвел.

Когда я вышел на улицу, позади воронинского «паккарда» уже стоял мой скромный автомобиль. Рядом вертел хвостом Видок. Положил лапы на капот, лизнул фордовскую эмблему. Видок обожал кататься на машине.

Я посмотрел, всё ли в сборе, хотя мог бы Лабазова и не проверять. Телефонный аппарат с проводом и адаптором, переносная лаборатория, служебный «бульдог» в подмышечной кобуре. Отлично.

Полицейского шофера я отпустил – любил находиться за рулем сам. В свое время я, воспользовавшись должностью, самым первым в Москве получил удостоверение автоводителя.

Видок занял свое место на соседнем сиденье. Во время езды он смотрел только вперед, словно был капитаном корабля, а я всего лишь матросом у штурвала.

Я погнал машину по булыжной мостовой, время от времени гудя клаксоном – не столько по необходимости, сколько ради пса. Гудки его радовали, он приветствовал каждый одобрительным лаем.

Так, под «ту-ту» и «гав-гав», мы домчали до Морской, где располагалось Охранное.

У входа нетерпеливо прохаживался поджарый господин в английском кепи и клетчатом спортивном пиджаке, с портфельчиком под мышкой. Завидев «форд», он встрепенулся, подрысил, представился ротмистром Кнопфом и сразу, с полуоборота, скороговоркой принялся докладывать:

– Прихватил папочку на Миловидова. Заодно освежил в памяти. Готов отвечать на любые вопросы, хотя, конечно, сначала было бы желательно узнать, по какому поводу уголовной полиции понадобился наш клиент.

– А мне сначала желательно было бы знать, как вы меня опознали, – сурово молвил я. – Мы ведь с вами прежде не встречались. Вдруг вы ошиблись и выкладываете чужому человеку конфиденциальные сведения?

Усатая физиономия с остро подбритыми височками оскалилась.

– Еще прежде, чем найти досье Миловидова, я, разумеется, поднял вашу папочку. А как же, имеется такая. Не в плохом, упаси боже, смысле, а в порядке общей информации. Ответственный пост занимаете, как же нашему ведомству вами не интересоваться? Там и фотокарточка есть.

Я всегда неважно относился к так называемым особым службам – Охранному отделению и жандармерии. Не только потому, что у них лучше жалованье и масса привилегий, а потому что государство явно ценит их выше нашего брата. Это несправедливо и, хуже того, неправильно.

По моему глубокому убеждению, в стране, где исправно поддерживается порядок, где суды беспристрастны, а обычная полиция умело оберегает покой мирных граждан, надобность в полиции тайной вообще не возникает. Ибо граждане уважают власть и не помышляют о ее свержении. Однако суды наши были кривы, а полиция – уж мне ли не знать – груба, неумна, да часто и воровата. Но можно ли требовать неподкупности и достоинства от городового, получающего двадцать рублей в месяц? А всё оттого, что львиная доля государственных средств уходила на содержание специальных ведомств, озабоченных борьбой не с преступниками, а с недовольными. Господи, да сделайте так, чтобы люди были довольны – и не нужно никаких Охранок!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Статский советник, начальник отдела в российском Департаменте полиции (фр.).