Провинциальная Мадонна

– Ура! С Новым годом, с новым счастьем, поздравляю, мамочка! Надька, с Новым годом! Полина Марковна, Сережа!

Принялись возбужденно прикладываться друг к другу с поцелуями. Сергей вступил в эту обманную чехарду и потянулся губами к щеке Нади. Она вздрогнула, отстранилась, глянула на него, видать, в таком отчаянии, что он застыл, удивленно таращась. Но в следующую секунду отвлекся, глядя, как смахивает со щеки слезу умиления сентиментальная Полина Марковна.

А странное чувство-отчаяние не отпускало. Может, воздуху не хватает? Вдохнула поглубже, застыла, удерживая его, а на выдохе… Вдруг расплакалась. Глупо, смешно, по-ребячьи. Навзрыд.

– Надька, Надь… Ты чего? Что это с тобой, а? – строго проговорила мама, будто извиняясь перед гостем за поведение дочери.

– Чего, чего! – выступила вперед Полина Марковна, протягивая ладони и обхватывая ее за плечи. – Не надо было дитю шампанского наливать, вот чего! Как на него ни гляди, а все одно – вино! Много ли надо-то ребенку… Чуть глотнула, уже и расклёкало!

– Ну все, Надежда, отметила Новый год, и ладно… – снова сдержанно-строго произнесла мама. – Иди, иди спать… Надо же, выдала номер, аж перед людьми неудобно…

Та с шумом отодвинула стул, бросилась в комнату в закутке, захлопнула за собой дверь. Последнее, что видела, – сочувствующий Сережин взгляд… По-настоящему, искренний, без обмана. Так смотрит любящий брат на горячо любимую сестренку. Но легче не стало. Наоборот…

* * *

Свадебное гуляние плавно двигалось к завершающим аккордам вместе с угасающим июньским днем, довольно пасмурным. Уставшие звуки гармони резали на куски влажные сумерки, охрипшие от песен голоса были вялыми, нестройными, гасли в общем хмельном гомоне. Осунувшаяся от усталости мама присела на бегу к замшелой тетушке из Крюкова, примостившейся на завалинке.

– Теть Рая, да вы никак всплакнуть собрались? Радоваться ж надо…

– Да я радуюсь, Танюшка, радуюсь… Жаль, твой Иван до этого дня не дожил… Из родни нашей никого не осталось, все чужие нынче на свадьбе-то!

– Да, теть Рай, с родней у нас дефицит, что поделаешь. Судьба, видно, так распорядилась. Случись с моими девчонками чего – и голову приклонить не к кому.

– Ну тебя, не каркай! Чего с ними может случиться? Да и ты еще баба сильная, на тебе мешки таскать можно! А вот Григория зря, зря на свадьбу позвала, какой с него толк… Не в себе мужик, сразу видно…

– А как было не позвать, тетя Рая? Он же Иванов брат, хоть и двоюродный. Какой-никакой, а родственник. Других-то никого нету.

– Ты смотри, кабы из дома не спер чего!

– Я уж Надюшке наказала, чтоб за ним присматривала…

Дядя Гриша, папин брат, и впрямь был немного не в себе. То ходил неприкаянно по дому и по двору, заглядывал во все углы, то вдруг оборачивался к следующей за ним по пятам Наде, спрашивал резко:

– А ты кто – старшая или младшая Ванькина дочка?

– Я младшая… Старшая, Наташка, замуж выходит.

– А… Ну да. Ваня-то рано помер, жалко.

– Жалко, дядь Гриш…

Во дворе, где были накрыты столы, тем временем произошло небольшое оживление. Кто-то из гостей, исхитрившись незаметно пролезть под стол, стащил с ноги невесты белую туфлю, и все сгрудились вокруг добычи, выдавая веселые комментарии:

– Пусть жених невестину обувку выкупает, пусть раскошеливается!

– Да не… Не по обычаю жениху раскошеливаться, вы что…

– А как там по обычаю, что с ней теперь делать-то?

– Так надо в туфлю вина налить, пусть из нее пьет до дна, по-гусарски!

– Ух ты, здорово… Серега, чего пить будешь? Вино или водку?

– А ну, дайте-ка сюда… – решительно воспротивилась мама этим гусарским замашкам, выхватывая туфлю из рук хмельного затейника. – Ишь чего, обувь вином портить… Небось денег стоит, да немалых…

– Ну-у-у, Татьяна Ивановна, весь интерес испортила…

– Ничего, без интереса обойдетесь. Вон включайте магнитофон да пляшите себе, как приличные люди.

– Да уж наплясались вроде…

– А давайте частушки, девки! Мы ж еще частушки не пели!

– Давайте! Дядь Вася, бери гармонь, хватит выпивать-закусывать!

Мама с тревогой поискала глазами приглашенную на свадьбу заведующую клубом Виолетту по прозвищу «Сто рублей новыми деньгами». Агрессивно-культурная, эта женщина получила его вовсе не за любовь к деньгам, а за то, что который уже год пыталась поставить в драмкружке при клубе одноименную пьесу Памфилова. Неизвестно, откуда у нее взялась неистовая любовь именно к этой пьесе, но репетиции возобновлялись с завидным упорством и гасли по разным причинам – то не хватало претендентов на мужские роли, то актерские данные работниц швейной фабрики не устраивали. Поймав мамин тревожный взгляд, Виолетта успокоила ее значительным кивком головы: ничего, мол, не беспокойся, сие народное творчество заранее прошло редактуру относительно нечаянных прецедентов антисоветчины…

Первой в круг выскочила лихая Тамарка, Наташкина одноклассница, взмахнула выбеленными перекисью кудрями:

Печку письмами топила,Не подкладывала дров,Все смотрела, как горелаМоя первая любовь!

Мама улыбнулась, кивнула одобрительно. Хорошая частушка, душевная и всем приличиям соответствует. Молодец Виолетта, наверняка сама сочиняла. Если все частушки в таком духе – можно и расслабиться.

Полюбила летчика,Думала, летает!Прихожу на эродром,Он там подметает!

Вслед за Тамаркой частушечное приличие подхватила приятная во всех культурных отношениях Галина Семеновна, сестра директора фабрики, орденоносца Владимира Семеновича Чепикова:

Мой миленок на работеВсех по нормам обогнал,Потому что вдохновился —Ночью «Капитал» читал!

В кругу хлопали вяло, скучновато. На лицах были улыбки, но скомканные какие-то, будто от неловкости.

– Нет, что за народ, – проговорила мама тихо, устало, – все им пошлую частушечную матерность подавай, никакой культуры…

Махнула рукой, пошла в дом – пора торты из погреба доставать, накрывать столы к чаепитию. И вдруг остановилась…

Перестройка, перестройка,До чего ты довела,Вместо милого ребенкаДевка гласность родила!

Ах, сволочь Тамарка… Нет, ну что за народ, на минуту отойти нельзя!

Я пойду в коператив,Денег там захапаю,Кофту модную куплю,Пусть миленок лапает!

– Тамара! – крикнули они с Виолеттой возмущенно почти в унисон. И переглянулись, в смятении замолчав.

– А чего такого-то! – запыхавшись, девушка кинула со лба белую челку. – Чего трясетесь, все вам по правилам да по приличиям надо… Все, Татьяна Иванна, кончились ваши приличия! Теперь можно что хочешь говорить! Тем более – частушки петь!

– Ну, тогда бы уж лучше матерные пела… А то – кооператив… Захапаю, главное… Ты не забывай, на чьей свадьбе-то гуляешь…

– Ой, да ну вас! Что, отчет о свадьбе будете в райком писать? И чего я такого спела? Будто для всех большой секрет, что в кооперативах нормальные деньги зарабатывают, а мы на фабрике гроши получаем!

– А ты не ори, не на митинге. Да и там особо не болтай всякие глупости. Сегодня, может, и гласность, и кооперативы, а завтра один бог знает чего будет… И вообще, давайте уже пейте чай да расходитесь, молодым покой дать пора…

– Это кто ж молодой? Ваша Наташка, что ли? – уже несло обиженную Тамарку. – Рады небось, что дочку-перестарка замуж сбагрили?

– А ты не завидуй, Тамара. Завидовать нехорошо. Ничего, и на твоей улице когда-нибудь праздник будет.

Все застыли в неловком молчании, ожидая Тамаркиного ответа. Она стояла бледная, злая, теребила легкий шифоновый шарф на груди, собиралась с духом. Но, видно, так и не собралась. Лишь оглянулась на притихших молодых, махнула рукой и медленно пошла к распахнутой настежь калитке. Надя с жалостью смотрела ей вслед – она любила лихую Наташкину школьную подружку. По крайней мере, всегда доброй была. Помнится, с ней, маленькой, возилась, с рук не спускала. А папа смотрел на Тамарку и говорил: «Хорошей матерью будешь, замуж поскорее бы выскочить…»

– Надь… Надька… – послышался откуда-то из-за спины сдавленный знакомый голосок.

Обернулась – так и есть, Машка со Светкой за изгородью стоят, подзывают к себе воровато.

– Надьк, иди сюда…

– Чего вам, девчонки?

– А принеси чего-нибудь вкусненького, а?

– Ладно. Конфет хотите?

– Давай! И колбаски еще захвати, и сыру, который с дырками. Только смотри, чтоб мамка не увидела!

– Да ладно… У нас же свадьба, ей не жалко.

– Ну прям… Моя бабушка говорит, что у твоей мамки снегу зимой не выпросишь… Ну, чего встала? Неси давай, раз обещала!

Ох, уж эта Машка Огородникова – до чего ж противная… Самая вредная девчонка в классе! Вот огрызнуться бы и послать к черту, да ладно, все-таки свадьба, ссориться неохота…

Вздохнув, девочка поплелась в дом. В прихожей замешкалась на секунду – глянуть на себя в зеркало, воротничок на платье поправить… И застыла, прислушиваясь к доносящимся из кухни голосам – судя по всему, Виолетта с Галиной Семеновной вовсю мамины да Наташкины косточки перемывают…

– Ты смотри, как ловко этого детдомовца к рукам-то прибрали, он и опомниться не успел! Это и понятно, парню семьи хочется, тепла домашнего… Татьяна у нас баба ушлая, сразу все козырные карты вычислила! Не мытьем, так катаньем, все равно бы свое взяла! Прикинулась доброй лисичкой…

– И не говори, Виолетта! Знаешь, мне сегодня так жалко этого паренька стало… Хороший же, скажи?

– Конечно, хороший… Но, как говорится, коготок увяз, и птичке конец… Наташка-то едва дотерпела, по-моему, чтоб характер свой зловредный до свадьбы не обнаружить. Эх, пропадет парень ни за грош… Изведут, слопают – не подавятся!

– Ага, ага… Эй, чего такими крупными кусками торт режешь! Татьяна же сказала – помельче!

– Нуда, забыла… Смотри-ка, и тут жадничает, окаянная. Пошли, что ли, к столу? Чаю попьем да по домам разойдемся…

Увидев девочку в прихожей, ойкнули, переглянулись испуганно:

– Надюшка, ты чего здесь… Давно стоишь, что ли?

– Нет, Галина Семеновна, только вошла…

– А… Ну ладно. Пойдем чай с тортом пить, смотри какой, пальчики оближешь! Новомодный, «Птичье молоко» называется!

– Да, я сейчас…

Прошмыгнула на кухню, встала неприкаянно, забыв, зачем принта. Щеки горели огнем, и было так стыдно, словно ее саму обвинили в неискренности. Будто и она тоже – хитрой лисичкой…

Вспомнила! Она же обещала девчонок вкусненьким угостить: конфетами, колбасой, сыром с дырками. Вон сколько всего в холодильнике… Уж ей-то не жалко нисколечки!

Кулек с «вкусненьким» получился довольно увесистым, и пришлось проявить чудеса изворотливости, чтоб дотащить его незаметно до изгороди, где ждали девчонки. Машка ловко цапанула кулек, спрятала под кофту, воровато отступила на шаг.

– Пошли быстрее, пока ее мамка нас не застукала! – испуганно позвала подругу Светка. Но Машка медлила отчего-то… И вдруг, повернувшись, бросила Надьке в лицо:

– А свадьба-то у вас никаковская получилась, вот! Невеселая совсем, даже рожу никому не набили! И плясали мало, и пели… Значит, не будет молодым счастья!

– Машк… Ты чего злая такая? Просила вкусненького – я принесла…

– Ну и что? Оно ж все равно по блату купленное! Твоей матери лишь бы схватить, что плохо лежит! Бабка говорит – она и жениха для твоей сеструхи так же схватила! Будто по блату из-под прилавка! А он, малахольный, и поддался!

Надя ничего не ответила, лишь грустно пожала плечами. Чего с нее возьмешь, с этой злой Огородниковой… Она и в школе, например, говорит, что Наде хорошие оценки по блату ставят. Да это ничего, пусть… Но зачем же так про Сережу-то… И никакой он не малахольный, просто очень добрый. И не виноват, что Наташке поверил… Та доброй прикинулась, а парень вовсе не виноват!

Хотя поначалу, тогда, после Нового года, ей показалось, что у старшей сестры и впрямь характер начал меняться в другую сторону. Собиралась на свидание с Сережей, напевала что-то веселенькое себе под нос, крутилась перед зеркалом. Особенно долго ресницы красила, поплевывая в коробочку с тушью и смешно вытягивая перед зеркальцем лицо. Раньше редко когда красилась, а тут…

– Губы-то зачем так ярко намалевала! – озабоченно подглядывала из кухни мама. – Еще подумает, что ты девица легкого поведения, не дай бог! Такой помадой, поди, одни проститутки красятся!

– Ой, мам… – беззлобно отмахивалась Наташка, вытягивая губы перед зеркалом. – Понимала бы чего… Это же самый сейчас модный цвет – яркая морковь…

– Да сама ты морковь! – раздражалась мама, бухая на плиту чайник. – Тебе ж не мода сейчас главное, а до загса его довести… Дура ты, все неправильно делаешь! Вот скажи, какого лешего ему твоя модная помада сдалась?

– А что ему сдалось, по-твоему?

– Ну, не знаю… В гости бы позвала, я бы пирогов напекла…

– Он и так придет в выходной, тогда и будешь свои пироги подсовывать. Я же все-таки девушка, а не клуша с домашними пирогами…

– Ну-ну. Девушка она, гляди-ка. После Володьки Подкорытова как есть девушка и осталась… Нашла с кем связаться! Поматросил и бросил. Интересно, где у тебя глаза-то были?

– Мам, ты опять… Ну сколько можно, ей-богу? Пять лет с тех пор прошло! Он уж женат, двоих детей воспитывает!

– Да он-то воспитывает, это понятно… А ты на бобах осталась. И сейчас, если будешь морду красить да перед зеркалом вертеться, счастье просвистишь. Смотри, хоть на этот раз удержи. Теперь от меня ничего не зависит…

– Как это – не зависит? – насмешливо повернулась к ней Наталья. – А пироги в воскресенье? Я, что ли, возиться буду?

– Ну да, воскресенье – это само собой… А сегодня куда идете?

– В клуб, на танцы. А потом он меня до дому провожать будет.

– Целовались уже?

– Не-а… Знаешь, такой скромняга оказался, даже с поцелуями не лезет…

– Это хорошо, что не лезет. Значит, серьезные намерения имеет. А о чем хоть разговариваете-то?

– Да так, перебираем ерунду всякую. Вообще-то Сережа скучный: ни анекдота рассказать не умеет, ни выпить с ним, ни поругаться толком… По-моему, он даже голоса повысить не может, не то чтоб по-настоящему разругаться.

– Я тебе поругаюсь! Ты это… Характер-то раньше времени не выказывай, знаю я тебя! Лучше помалкивай да поддакивай больше, поняла?

– Да без тебя знаю, не учи. А только все равно – скучно.

– Ага… Вон жене Володьки Подкорытова, говорят, шибко весело – каждый день на работу с синяками приходит. А чего он такого рассказывает, что тебе скучно?

– Да так… Про детдом свой, про воспитательницу, про армейских друзей… А еще много читал, про книжки рассказывает. Да и вообще – про жизнь, про планы…

– И какие там у него планы?

– Да обыкновенные. Работа, дом, семья, много детей.

– Ну, и какого еще рожна тебе надо? Или так и собираешься в девках-перестарках около матери жить?

– Нет, мам, не собираюсь. Мне и самой такая жизнь надоела, когда все, кому не лень, возрастом в глаза тычут. Не торопи меня, сама знаю, что делаю. Будет у меня муж, хоть и скучный, но будет. Успокойся.

– Ну, дай-то бог… Только смотри, чтобы наши профурсетки с фабрики не увели…

– Не уведут. Мы каждый вечер теперь встречаемся, так что, считай, он у меня в кармане.

Надя сидела в своей комнате, вслушиваясь в этот диалог, и замирала душою. Ну почему Наташка с мамой… такие, как не стыдно человека обманывать? Тем более Сережу… Такой открытый, добрый, искренний. Он же сестре верит… Не знает, что та, как в сказке, может из царевны-лебеди в одночасье в злую лягуху превратиться. Однажды в воскресенье, когда парень в гости на мамины пироги пришел, решила даже шепнуть ему на ухо тихонько: «Не верь…» Да только не посмела, застеснялась. Она в его присутствии вообще очень стеснялась, глаз не могла поднять. Да чего там – даже дышать трудно было, все дрожало внутри странной неловкостью, подступало к горлу волнением. Даже за стол с пирогами не садилась, отговаривалась несделанными уроками. Сидела в своей комнате, слушала, как мама с Наташкой сладко воркуют над гостем… Как потом смеются над ним – простым, честным…

И вот теперь – свадьба. Уже ничего не поделаешь. Наташка сидит за столом в белом платье, в нарядной фате, улыбается горделиво. И Сережа улыбается, целует ее, когда «горько!» кричат. И лицо у него счастливое…

Гости, напившись чаю, начали потихоньку расходиться. Вот Виолетта трогательно расцеловалась с мамой, сладко приговаривая: «Все было чудесно, Татьяна Ивановна, миленько так, пристойненько…» Ушли группкой Наташкины приятельницы с фабрики, и было слышно, как взорвался их дружный смех в конце улицы. Дядя Гриша совсем осоловел – сидел на стуле, свесив длинные руки вниз. Мама с тетей Раей принялись было убирать со стола, разбили красивое синее блюдо из сервиза и махнули рукой – потом, завтра…

– Надька, ты где?

– Здесь, мам…

– Ступай-ка к Полине Марковне ночевать, я договорилась.

– А что, в моей комнате…

– В твоей комнате молодые спать будут. А им свидетели в первую брачную ночь не нужны, сама понимаешь. Свечкой светить не надо, сами разберутся, чего да как.

– Мам! Ну зачем ты такое при Надьке… – стыдливо одернула ее Наташка. – Смотри, она сейчас от стыда сквозь землю провалится! Вишь, вспыхнула как!

– Ой, да ладно… Пусть привыкает, дело житейское. Иди, Надька, не путайся под ногами. Поздно уже, спать пора.

Девочка медленно побрела по улице, зябко поеживаясь и неся в себе странное, довольно болезненное ощущение – то ли это были непролитые слезы, то ли засевшая от маминых слов пугливая пристыженность. Благо идти было недалеко. Вот и неказистый, одним боком чуть завалившийся на землю домик Полины Марковны, выглядывает плотным желтком окон из зарослей палисадника.

– А, Надюшка… Я тебя жду, спать не ложусь… Иди, я там на топчанчике постелила. Если ночью всхрапну – не обессудь.

– Ладно, теть Поль. Сейчас умоюсь и лягу. Выключайте свет…

Топчан притулился в самом углу единственной комнатенки, переходящей напрямую в кухоньку-закуток. Девочка легла, завернулась в одеяло, дала волю слезам… Горячие, обильные, они бежали по щекам, скатывались на ситцевую, пахнущую сухой травой наволочку, застревали в носу, не давая дышать. Хлюпнула тихонько пару раз, пытаясь сглотнуть их вовнутрь…

– Надюха… Ты чего там, ревешь, что ли?

– Нет, теть Поль… – прогундосила слезно, сопливо.

– Да я ж слышу! А чего ревешь-то? Радоваться надо – сеструха замуж наконец выскочила, а она ревет…

– Я радуюсь, теть Поль… Я… Я просто устала сегодня…

– Конечно, надо радоваться! Знамо ли дело – до двадцати семи лет в девках засидеться! Раньше вон таких вообще в монастырь посылали…

– Ну уж и в монастырь! Да за что?

– А ты как думала! Считалось, если замужем не пригодилась, пусть хоть богу послужит.

– Ничего себе… Но она ж не виновата…

– А кого интересует, виновата иль нет?

– Так сейчас ведь не старые времена, теть Поль!

– Да все одно, что старые, что не старые. Отношение-то к таким девкам одинаковое. Вон твоя мать знаешь как за Наташку переживала? Прямо ночами не спала, все мечтала ее замуж спихнуть… Так что не реви, а, наоборот, радуйся. Иль ты о чем другом ревешь?

– Нет, нет… Да я и не реву больше…

Ладошкой торопливо вытерла слезы, притихла. Прошел по телу испуг: вдруг ушлая Полина Марковна и впрямь поймет, о чем девочка плачет? Хотя – о чем таком вообще можно думать, если она сама себе ответ на этот вопрос толком дать не может? Да и не догадка это вовсе, а так, маета непонятная, давно поселившаяся внутри маленьким зверьком, иногда сердито щекочущим сердце, иногда ласково-тревожным… Кому он мешает, этот зверек? Пусть себе живет, жалко, что ли? Его никто и никогда не увидит, явью не обнаружит. А плакать и впрямь нельзя… Да и не о чем, собственно… Все же не так уж плохо сложилось в конце концов! Может, и Наташка рядом с Сережей поменяется, подобреет… И она сама теперь парня каждый день будет видеть, чем плохо?

Часть II

– …За отличную учебу и примерное поведение почетной грамотой награждается ученица десятого класса Истомина Надежда!

Завуч Антонина Степановна торжественно вскинула голову, тряхнув рыхлым подбородком, заулыбалась девушке, торопливо идущей по проходу актового зала. Вручив грамоту, похлопала по плечу, шепнула интимно на ухо:

– Молодец, Наденька, молодец… Так держать… Если и в одиннадцатом классе так же будешь учиться, может, на золотую медаль тебя вытянем…

– Спасибо, Антонина Степановна!

– Да на здоровье, моя умница. Гордость школы…

Надя взяла в руки лощеную грамоту, еще раз пробормотала тихое «спасибо» и под жиденькие аплодисменты разомлевшего от майской жары школьного собрания быстро пошла на свое место в предпоследнем ряду. Сердце в груди все еще бухало, перемогая волнительную неловкость.

– Надьк, дай хоть позырить, что за бумажки за хорошую учебу дают! – протянулась из-за спины нахальная рука Машки Огородниковой. – Мне-то не светит, я над учебниками задницу не просиживаю… Как моя мать говорит, пятая точка у нормального человека не казенная…

Цапнув грамоту, Машка хихикнула, посопела насмешливо, потом произнесла не без ноток тщательно скрываемого завистливого пренебрежения:

– Ну, и чего? Бумажка, она и есть бумажка… Я понимаю, если б денег отвалили… У отца вон этих почетных грамот – целая пачка накопилась. Как напьется, все грозится уборную во дворе ими обклеить…

Надя промолчала, лишь слегка пожала плечами. Вообще-то она неплохая девчонка, эта Машка. Ну да, завистливая немного, это есть. Но не злая. Вот мать у нее – это да. Чуть что – сразу руки распускает. А отец пьет сильно, ему не до дочери…

– Фу, как жарко… – обмахиваясь Надиной грамотой, тоскливо проговорила подружка. – И когда только эта бодяга закончится? Отпустили бы уж домой…

– …Желаю вам, ребята, хорошо отдохнуть на каникулах и с новыми силами, так сказать… – начала закруглять свою прощальную речь Антонина Степановна, да осеклась на полуслове, потянулась к стакану с водой, одиноко стоящему на столе, крытом багровой суконной скатертью. Глотнула, поперхнулась, махнула рукой, докончила сдавленно: – Ну, все, отдыхайте, в общем…

Малышня дружно сорвалась с мест, затолклась на выходе из актового зала. Машка тронула Надю за плечо, поднимаясь из кресла:

– Ты домой?

– Домой, куда ж еще?..

– Ну, тогда пошли.

– Пошли…

Девочки медленно миновали школьный стадион, поглазели, как пятиклассники, вырвавшись на свободу, тут же затеялись с футболом, оглашая округу визгливыми пацанячьими криками. Немного прошли по центральной дороге, разделяющей поселок на две части, потом вырулили на свою улицу, принаряженную буйно цветущей в палисадниках сиренью. Машка остановилась, сломила веточку, быстро перебрала пальцами мелкие соцветия.

– Говорят, если пятилистник найти, счастье будет… О, смотри, нашла!

– Ну, так и загадывай желание.

– Ага… Так… Чего бы загадать-то? Машка возвела глаза к небу, старательно наморщила лоб, сосредоточиваясь. Потом произнесла не совсем уверенно:

– Даже не знаю… Пусть сегодня отец трезвым с фабрики придет, что ли…

Надя было вознамерилась усмехнуться – ну что за желание! – но вовремя сдержалась, чтоб не обидеть подругу. Но та уже почуяла ничтожность желания как такового и потому заговорила горячо, словно сама себя оправдывая:

– Нет, а что… Думаешь, приятно каждый вечер в их с матерью скандалах участвовать? Я вот ей недавно говорю: разведись… А она мне: жалко, говорит, его… Что это, говорит, за жизнь, когда мужик свою семью толком прокормить не может? Вон опять вчера зарплату наволочками да пододеяльниками дали… Нету, говорят, денег, берите, что дают! И куда мы с этими хозяйством? В город, на рынок торговать? Прямо нас там и ждали…

– Ага… – сочувственно вздохнула в ответ Надя. – Твоему хоть наволочками дали, а нашей Наташке так вообще сатиновыми халатами… Мама говорит – хорошо, не уволили, пока та с Мишенькой в декрете сидела. И из начальников цеха сестру выперли, когда маме с фабрики пришлось уйти…

– Да, наволочками лучше, конечно. Скорей бы школу закончить да работать пойти, ага? Еще один годок остался… Правда, мне только семнадцать будет…

– А мне после аттестата до восемнадцати всего ничего останется. У меня день рождения в октябре.

– Везет… Хотя ты-то, наверное, в институт поступать будешь?

– Буду. И мама этого хочет. Говорит, без высшего образования теперь никуда.

– Да кому оно нужно, Надьк! Кто поумнее – и без дипломов хорошо зарабатывает!

– Но деньги же не главное, Машк…

– А ты это мамке своей скажи, что деньги не главное! Она тебе быстренько объяснит, что главное, а что нет! Сама-то всю жизнь из-за копейки удавиться была готова! Теперь небось злится на всех…

Надя поморщилась, ничего не сказала. Если ответишь – опять ссориться придется. Нет, чего все так маму не любят, интересно? Столько времени прошло, а все недобрым словом поминают… Вот что она, например, Машке Огородниковой плохого сделала? Или ее матери с отцом? Да она и не знала их толком, когда на фабрике парторгом была…