Черный Леопард, Рыжий Волк

Вот, в первый раз ведь слышу, как ты смеешься, Инквизитор.

Ты не впервые слышишь о мужчинах-шога. Говори о них на языке поэзии, как делаем мы на севере: мужчины, для кого первично желание. Подобно воинам Узунду, что безжалостны, потому как глаза им нужны, только чтобы видеть друг друга. Или говори о них так грубо, как делаете вы на юге, вроде мужчин мугауи, что носят женскую одежду, так, чтобы не было видно дырку, куда ты суешь. У тебя вид баша, покупателя мальчиков. А почему нет? Мальчики прелестные зверьки, боги дают нам соски и дырки, а решает все вовсе не член, или, по-нашему, коу, а золото в твоем кошельке.

Шога сражаются на ваших войнах, шога охраняют ваших невест до замужества. Мы учим их искусству быть женой и вести дом, учим красоте и тому, как доставлять удовольствие мужчине. Мы даже мужчину научим, как доставить удовольствие жене, так, чтобы она вынашивала ему детей, или так, чтоб он всю ее орошал своим молоком каждую ночь. Или чтоб она царапала ему спину и испытывала острейшие удовольствия, от каких поджимаюся пальчики на ногах.

Только я не знаю ничего про искусство ублажать женщин. Иногда мы станем играть музыку тарабу[21] на коре, джембе и говорящем барабане[22], и один из нас возляжет как женщина, а другой возляжет как мужчина, и мы покажем ему сто девять поз, от каких твой любовник получит удовольствие. У вас такой традиции нет? Может, потому-то вам и нравятся ваши жены молодыми, ведь откуда бы им узнать, что любовник вы тягостный? Мы с Кавой обходимся одними только руками. Не считая одного раза, может, двух, точно не помню. По-моему, тут нет ничего странного, может, потому что я все еще ношу женщину у себя на кончике.

Раз я попросил колдуна срезать его, потому как ему, как известно, можно делать такое, что другим запрещено. Он глянул на меня со всей своей ушедшей мудростью, на месте какой не осталось ничего, кроме замешательства, да складки между бровями, да подслеповато сощуренных век. Колдун сказал:

– Ты хочешь еще и один глаз или, может, одну ногу?

– Это вовсе не то же самое, – заметил я.

– Если бы бог Ома, создавший человека, желал, чтоб ты срезал и явил такую плоть, он явил бы ее сам. Может, что тебе и в самом деле нужно срезать, так это дурацкую умудренность мужчин, кто все еще лепит стены из коровьего навоза.

Вторая. На следующий день Леопард лягнул меня в лицо и разбудил. Я открыл глаза, глянул ему в лицо, на его буйные заросли волос, высокие и острые скулы, узкие губы, в глаза, какие в тот раз были все еще белыми с крохотной черной точкой в центре. Я больше боялся Леопарда-мужчину, чем Леопарда-зверя. Большая голова его и широкие плечи предупреждали: он и такой может подтащить обитающего на дереве зверя втрое тяжелее себя. Он улыбнулся, а я закрыл глаза, полагая, будто грежу наяву.

Он лягнул меня в лицо и вновь пробудил. Нежно лягнул: глаза мои скорее распахнул его запах, нежели нога. Я отвернулся от него, прежде чем открыть глаза, но они глянули прямо на солнце. Леопард ступил мне на грудь. Через правое плечо у него висел лук, в левой руке он держал колчан со стрелами.

– Просыпайся. Сегодня ты узнаешь, как пользоваться луком, – сказал.

Он вывел меня из дома, вниз по скрученным стволам провел на еще одно, видимо, дальнее поле. Мы прошли мимо деревца ироко, где он дал Каве поиметь себя. За этим и за журчаньем небольшой речки – еще на одно поле, поросшее деревьями, до того высокими, что они царапали небо, чьи ветви напоминали лапы паука, спутанные вместе. Сзади волосы у него спускались с головы по шее, тянулись по спине, сходясь в точку, и пропадали над ягодицами. Волосы вновь пробивались на бедрах и спускались до пальцев на ногах.

– Кава говорил, что, когда впервые увидел тебя, пытался убить тебя копьем.

– Тоже мне рассказчик, – буркнул Леопард, продолжая шагать.

Мы остановились на поляне, шагах в пятидесяти от нас стояло дерево. Леопард снял лук.

– Ты его или он твой? – спросил я.

– Правду эта старуха говорит про тебя, – покрутил он головой.

Леопард засмеялся.

– Следом ты станешь о любви выспрашивать, – хмыкнул он.

– Пусть эта баба катится зад лизать прокаженному. Ну так есть ли в тебе любовь к этому мужчине и любит ли этот мужчина тебя?

Он глянул на меня в упор. Либо он только-только отпустил усы, либо я только что увидел их.

– Никто не любит никого, – выговорил он.

Он отвернулся от меня и кивнул на дерево. Дерево широко распахнуло объятья, приветствуя его, и открыло дупло совсем близко от места, где было бы сердце, дупло, через какое я видел насквозь. Леопард уже держал лук в левой руке, тетиву – в правой и стрелу меж пальцев. Не успел я заметить, как он поднял лук, натянул тетиву и пустил стрелу, а та беззвучно прошла сквозь дупло, Леопард же меж тем успел вынуть и выпустить другую. Вынул и выпустил еще одну, после чего протянул лук мне. Мне казалось, что тот легкий, но он оказался так же тяжел, как ребенок в лесу.

– Следи за моей рукой, – велел он и протянул ее прямо к моему носу.

Двинул влево, и глаза следили за ним. Рука его тянулась очень далеко, и я вертел шеей, чтобы увидеть, не собирается ли он шлепнуть меня или другую какую мелкую пакость учинить. Потом он повел рукой вправо, и я следил за ним глазами, пока не потерял руку из виду.

– Держи в левой руке, – сказал он.

– Твоя стрела, – произнес я.

– Что с ней?

– Она блестит, как железная.

– Она и есть железная. Ты такую никогда не видел?

– Все стрелы у ку из кости и кварца.

– Ку до сих пор убивают детей с верхними передними зубами.

Вот так Леопард учил меня убивать луком и стрелами. Держать лук со стороны того глаза, что меньше в ходу. Натягивать лук со стороны того глаза, что больше в ходу. Ноги расставлять так, чтоб они на ширине плеч были. Тремя пальцами держать стрелу на тетиве. Поднимать и натягивать лук, тянуть тетиву до подбородка – и все это махом. Целься в мишень и пускай стрелу. Первая стрела взлетела в небо и едва не попала в сову. Вторая ударилась в ветку над дуплом. Третья… не знаю, во что она попала, но что-то взвизгнуло. Четвертая попала в ствол около земли.

– Оно на тебя сердится, – заметил Леопард. И показал на дерево. Велел мне собрать стрелы. Я выдернул первую из ветки, и маленькая ранка затянулась. Извлекать вторую мне было страшно, но Леопард рыкнул – и я мигом вырвал ее. Повернулся бежать, но тут какая-то ветка хлестнула меня прямо по лицу. Ветка, какой раньше не было. Теперь уж Леопард хохотал.

– Я не умею целиться, – понурился я.

– Ты не умеешь смотреть, – поправил он.

Я не умел смотреть не мигая, не умел натягивать тетиву без дрожи, не умел выбрать позицию, опирался не на ту ногу. Стрелу выпустить я мог, только никак не по его команде, и стрелы всегда попадали не туда, куда я целился. Я думал, уж не целиться ли в небо, чтоб попасть в землю. По правде, не думал, что Леопард способен так долго хохотать. Однако он не ушел, пока я не послал стрелу сквозь дупло на дереве, и всякий раз, как я попадал в дерево, дерево хлестало меня веткой, какая либо всегда была там, либо ее там никогда не было. Ночное небо насупилось, прежде чем я пронзил стрелой мишень. Мы пошли обратно в хижину по тропе, какую я не узнавал: скала, песок и камень, покрытые мокрым мхом.

– Когда-то это было речкой, – сказал Леопард.

– И что с ней стало?

– Ей ненавистен запах человека, и она течет под землей, стоит нам приблизиться.

– Правда?

– Нет. Сейчас конец сезона дождей.

Я собрался уж было сказать, что он слишком долго живет с Сангомой, но сдержался. Вместо этого сказал:

– А ты – Леопард, что обращается в человека, или человек, что обращается в леопарда?

Он пошел дальше, ступая по грязи, перебираясь через валуны там, где когда-то была река. Ветки и листья скрывали звезды.

– Иногда я забываю вновь обратиться.

– В человека.

– В леопарда.

– И что случается, когда забываешь?

Он обернулся и посмотрел на меня:

– В таком обличье, как у тебя, нет никакого будущего. Меньше. Медлительней, слабее.

Я не знал, что сказать, а потому делал вид, будто я вопрос задал. Потом выговорил:

– По мне, ты выглядишь быстрее, сильнее и умнее.

– В сравнении с кем? Знаешь, что бы сделал настоящий леопард? Он бы тебя уже слопал.

Он меня не испугал, да и не хотел этого. Все, что у меня защемило, находилось ниже пояса.

– Ведьма рассказывает сказки получше, – сказал я.

– Она тебе сказала, что она ведьма?

– Нет.

– Ты знаешь повадки ведьм?

– Нет.

– Значит, ты либо говоришь через зад, либо бздишь через рот. Берегись, мальчик. Тебе уготовано жуткое кушанье. Мой отец раз обратился и забыл, как обратно обратиться. Остаток жизни провел в страданиях от этого тела.

– Где он теперь?

– Его упекли в камеру умалишенных: охотник подстерег его, когда он в образе человеческом имел гепарда. Он удрал, сел на корабль и уплыл на восток. Так я слышал, во всяком случае.

– Слышал?

– Леопарды слишком хитры, мальчик. Мы способны жить лишь в одиночку, предоставь нам таскать друг у друга добычу. Мать свою я не видел с тех пор, как сам сумел завалить антилопу.

– И ты не убиваешь детей. Это удивительно.

– Такое делает меня одним из вас. Я знаю, где находит пропитание моя мать. Видел братцев своих, только куда им бежать – это их дело, а куда я бегу – мое.

– У меня нет братьев. Потом, придя в селение, я услышал, что брат у меня был, но его убили гангатомы.

– И твой отец стал твоим дедом, Асани мне рассказывал. А твоя мать?

– Моя мать сорго варила да ноги не забывала разваливать.

– Ты мог бы жить в единой семье, а все равно разметать ее.

– К матери у меня ненависти не было. У меня к ней ничего не было. Когда она умерла, я ее не оплакивал, но и не смеялся.

– Моя мать давала мне сосать молоко три месяца, а потом кормила мясом. Этого хватило. Впрочем, я же зверь.

– Дед мой был трус.

– Если бы не твой дед, тебе бы не жить.

– Уж лучше б он дал, чем можно было б гордиться.

– Гордости-то в тебе и без того через край. Что боги-то скажут?

Он подошел ко мне так близко, что я у себя на лице его дыхание чувствовал.

– Рожа у тебя кислой стала, – сказал он.

Он впился взглядом в меня так, словно хотел добраться до пропавшего лица.

– Ты ушел, потому что твой дед трус.

– Ушел я по другим причинам.

Он отвернулся, широко раскинул руки на ходу, будто говорил с деревьями, а не со мною.

– Как же! Ты ушел цель отыскивать. Потому как просыпаться, жрать, срать и сношаться – это здорово, только ничто из этого не цель. Вот ты и искал ее, а цель привела тебя в Ку. Только твоя Ку-цель состояла в том, чтобы убить человека, какого ты даже не знаешь. Подтверждаются мои слова. В твоем обличье, каков ты есть, нет никакого будущего. Вот мы и дошли. Вот, пожалуйста, и женщины Гангатома моют своих детей прямо по ту сторону реки. Можешь пойти убить нескольких. Выправить неправедное. Даже ублажить богов с их мерзким чувством равновесия, – выговорил Леопард.

– Ты богохульствуешь?

– Богохульствовать – значит верить.

– Ты не веришь в богов?

– Я не верю в верованье. Не потому, что оно ошибочно. Я твердо верю, что в лесах будут антилопы, а в реке – рыба, что мужчинам всегда будет хотеться поиметь кого-то, и это единственная из их целей, какая мне приятна. Однако мы говорим про твою. Твоя цель – убить гангатома. Вместо этого ты бежишь к дому гангатомки и играеть с детишками-минги. Асани, как открытую книгу, я смог прочесть в один день, а вот тебя? Ты для меня загадка.

– Что ты вычитал про Асани?

– Ты можешь пройти мимо этого.

– Я уже прошел мимо этого.

– Но это все равно сидит в твоем сердце. Люди убили твоего отца и брата, и все ж гнев ты держишь на свою же собственную семью.

– Я здорово устал от людей, пытающихся прочитать меня.

– Тогда перестань разматываться перед ними, словно свиток.

– Я один.

– Спасибо богам, иначе брат твой был бы тебе дядей.

– Я не то имел в виду.

– Знаю, что ты имел в виду. Ты один. Только от этого душу твою корежит одиночество. У нас такое не в обычае. Учись не нуждаться в людях.

Я учуял хижины у нас над головами.

– Тебе как больше сношаться нравится, как мужчине или как зверю? – произнес я. Он улыбнулся. Выглядело это еще чуднее, чем его смех.

– Есть сольца́ в этом вопросе!

Я согласно кивнул.

– Ты питаешь чувство к Асани, – сказал он.

– Почему ему имя такое дали – Асани?

– Мне нравится, когда его грудь на моей груди, его губы на моей шее, нравится смотреть, как он радуется мне. Ему нравится, когда мой хвост бьется о его лицо.

– Он к тебе с любовью, а ты к нему?

– Нет, гляньте на маленькую девочку, задающую девчоночьи вопросы!

– Так ответь.

– Я о любви понятия не имею. Я понимаю голод, страх и жару. Я понимал, когда горячая кровь брызгала мне в пасть, когда я прокусывал тело свежей добычи. Асани, он был просто человеком, забредшим на мою территорию, кого я вполне мог и убить. Но он нашел меня в ночь с красной луной.

– Не понимаю.

– И не поймешь. Кстати, о территории. – Он пошел от одного дерева к другому и мочился на землю, метя ее. Подошел к дереву, что вело нас вверх, и обмочил комель. – Гиены.

Я вздрогнул:

– Гиены идут?

– Гиены уже тут. Следят за нами издали. Ты бы не смог… Нет, ты их запаха не знаешь. Они знают, кто живет тут вверху на этом дереве. Так у тебя так же? Стоит узнать запах, как можешь следовать за ним повсюду?

– Да.

– Меня?

– Да.

– И на какую даль?

– Мог бы прямо сейчас с закрытыми глазами найти своего деда, даже если он в семи-восьми днях пути. И любую из его трех дрючек, в том числе и ту, что в другой город переехала. Иногда запахов так много, что разум у меня сбой дает, во тьму уходит и возвращается со всем разом, будто я просыпаюсь среди городской площади, а все орут на меня на языке, какого я не знаю. Когда я молодым был, так приходилось нос прикрывать: едва не до смерти мучился, когда они орали слишком громко. До сих пор иногда крышу сносит.

Леопард долго смотрел на меня. Я смотрел в сторону на светящиеся во тьме сорняки и старался распознать, как они выглядят. Когда я вновь повернулся к нему, он по-прежнему смотрел на меня.

– А незнакомые тебе запахи? – спросил он.

– Бздех вполне может и цветок выпустить.

Третья история.

Ночь потребовалась мне, чтоб понять, что мы уже две луны как тут.

– Десять и еще семь лет я обучалась во время тваса[23] тому, что должна знать и уметь настоящая сангома, – сказала она.

Я забрался в самую маленькую хижину: в то и каждое утро я чувствовал ее зов. Дымчушка взлетела по моим ногам и груди и уселась на голове. Колобок попрыгивал у меня в ногах. Сангома играла с белыми бусами, которые за три ночи до этого схоронила в красной грязи. Я заметил, что она больше не давала грудь малышу. Малыш упрямо с разбегу бухался в стену, отходил назад, бросался к стене – снова и снова, а она не останавливала его. Накануне Сангома известила меня, что Леопард поведет меня учиться стрелять из лука. Я только то и узнал, что очень здорово умею бросать топорик. Даже два разом.

– Десять и еще семь лет непорочности, самоуничижения себя самой перед предками я постигала прорицание и искусство наставницы, которую я звала Иянга. Я училась с закрытыми глазами находить спрятанные вещи. Врачеванию, избавляющему от колдовства. Эта хижина священна. Все предки живут тут, предки и дети, кое-кто из них – вновь рожденные предки. Некоторые просто дети, наделенные способностями. Так же, как и ты, ребенок со способностями.

– Я не…

– Скромен, верно. Это-то ясно, мальчик. Еще ты и нетерпелив, не умен и даже не очень-то силен.

– И все ж вы с Кавой и Леопардом затащили сюда этого никчемного мальчика. Мне уйти?

Я повернулся, чтобы уйти.

– Нет!

Получилось у нее громче, чем она хотела, – и мы оба это понимали.

– Делай, как хочешь. Ступай назад к своему деду, представляющемуся твоим отцом, – произнесла она.

– Чего ты хочешь, ведь… Сангома?

Она кивнула малому с длинными ногами. Он пошел в дальний угол комнаты и вернулся с подносом из плетеного бамбука.

– Во время моего тваса наставница предрекала мне, что я буду видеть далеко. Слишком далеко, – сказала Сангома.

– Тогда закрывай глаза.

– Тебе нужно уважать своих старших.

– Буду, когда встречу старших, кого смогу уважать.

Она рассмеялась:

– Столько много всякой всячины выходит из твоей дыры спереди, что стоит ли удивляться, как много лезет тебе в ту, что сзади.

У нее не было намерения доводить меня до обиды. Или слушать меня, или ловить мой запах. Или сообщать новости о луносветлом малом или Леопарде. Ни на единое мгновение.

– Чего ты хочешь?

– Взгляни на эти кости. Я бросаю их каждую ночь вот уже луну и еще двадцать ночей, и всякий раз они ложатся одинаково. Первой падает кость гиены, а значит, мне следует ждать охотника. И вора. Сразу после первой ночи, как ты пришел.

– Это уведомление меня опередило.

– Зачем во благо дается зрение? Я знаю двоих, кто мог воспользоваться им получше тебя.

– Женщина…

– Я ничуть не закончила. Воспользуйся носом, какой тебе боги даровали, или в следующий раз ты гадюки не заметишь.

– Тебе нужен мой нюх?

– Мне нужен малец. Уже семь ночей как он пропал. Кости говорят мне, только я думала, что ни один малец не убежит далеко от доброй пищи.

– Доброе – это не…

– Не перечь мне, мальчик. Он перестал верить, как ребенок, перестал верить тому, что я твердила ему в течение всех этих лун. Воровкой детей назвал он меня! Увы, так уж повелось: какой ребенок захочет знать, что его собственная мать бросила его на съедение диким псам? Назвал он меня воровкой детей, потом ушел искать свою маму. Даже ударил меня, когда я встала на его пути. Дети мои были слишком потрясены, не то и вправду убили бы его. Он спрыгнул с дерева и побежал на юг.

Я оглянулся. Понял: кое-кто из этих детей мог бы убить меня, глазом не моргнув.

– Ты получишь мальца обратно.

– Этот паршивец может скукожиться, залезть своей маме в коу и пришить пуповину к своему животу – это меня не заботит. Но он украл кое-что драгоценное для меня.

– Камень драгоценный? Доказательство того, что ты женщина?

– Проклятым окажется день, когда твой разум угонится за твоим языком. Желчный пузырь козла, принесенного в жертву на церемонии моего посвящения. Он с тех пор был у меня в волосах. Сбежал он утром, но выкрал его раньше, ночью, когда я спала.

– Украл с твоей собственной головы!

– Пока я спала.

– Я думал, околдованные спят чутко.

– Что ты знаешь про околдованных?

– Что их любая мелочь разбудить может.

– Должно быть, потому ты и бродишь по ночам.

– Я не…

– Надеюсь, ты отыщешь, что ищешь. Хватит. Я должна пузырь вернуть. Тебе нравится болтать про ведьм. Так вот, без него ведьмы прознают про это место. Моим чарам не сдержать их всех. Прежде чем сказать мне, что тебе плевать на моих детей, знай: я уже знаю об этом. Тебе безразличны дети, зато не будет безразличной золотая монета, раз уж ты не оставил ни одной в доме своего деда.

– Нет никакой нужды в золоте в селе…

– Ты никогда больше не вернешься в то селение.

Она глянула на меня твердо, похожий на рубец узор вокруг ее глаз делал их лютыми. Я первым отвел взгляд.

– Забирай монеты и отыщи пацана.

Она послала нас с Леопардом. У него, сказала, тоже нюх есть.

– Почему б мне просто не взя…

Она швырнула мне в лицо набедренную повязку. Вонь ринулась мне в нос – я и дохнуть не успел.

– Потому что я знаю, как этот нюх действует, мальчик. Тебе ни за что не перестать разыскивать того, кто оставил запах, иначе это доведет тебя до безумия.

Она была права. Знать этого я никак не мог, зато почувствовал, как только Сангома высказалась. И не знал, что смогу возненавидеть ее еще больше.

– Бери монеты и отыщи пацана.

Она посылала со мной Леопарда. У него тоже нюх есть, пояснила. Я думал, она собирается отправить меня с Кавой. По виду Леопарда не скажешь, был он доволен или недоволен. Только перед самым нашим уходом я увидел их на крыше третьей хижины: Кава размахивал руками, как сумасшедший, Леопард же выглядел, как обычно. Кава бросил палку, и Леопард молнией взлетел к нему, вцепившись рукой юноше в горло. Кава засмеялся. Леопард отпустил его и пошел прочь.

– Следи, куда этот котяра долбаный ведет тебя, – предупредил меня Кава, когда мы с ним вскоре увиделись.

Я наполнял винные бурдюки водой из реки. И вот что произошло. Я спустился к реке наполнить мехи, потом отыскал красную грязь и белую глину. Провел белую линию, разделив ею лицо. Потом еще одну – прямо по надбровью. Потом красные линии на щеках и по ребрам, которые выдавались все больше, что не так меня беспокоило, как мою мать.

– Он никуда меня не ведет, – отозвался я. – Я иду отыскать того пацана.

– Следи, куда поведет тебя этот долбаный котяра, – повторил Кава.

Я промолчал. Пытался нанести раскраску позади коленей. Кава подошел ко мне сзади и зачерпнул горсть белой глины. Втер ее мне в ягодицы и ноги до колен и ниже, до самых икр. Я не стал говорить ему, что наносил другой узор.

– Леопарды животные хитрые. Тебе известны их повадки? Знаешь, почему они в одиночку бегают? Потому что они даже собственную породу предать готовы, да еще и за добычу, к какой и гиены не притронулись бы.

– Он тебя предавал?

Кава поднял на меня взгляд, но ничего не сказал. Он натирал мои бедра. Мне хотелось, чтоб он перестал.

– После того как вы вдвоем отыщете пацана, он намерен податься в южные земли. Луговые земли сохнут, и добыча портится.

– Если ему хочется.

– Он слишком долго был человеком. Охотники в две ночи его укокошат. Охотиться теперь опасней: полно зверей, что пополам его порвут. А у тамошних охотников отравленные ядом стрелы, и там убивают детей. Там есть звери больше этих деревьев, растут стебли трав, что обожают кровь, звери, какие п…

– Порвут его пополам. Тебе что нужно, чтоб он сделал?

Кава смысл с рук глину и принялся выводить узор на моих ногах.

– Он уйдет от меня, забудет эту женщину и ее проклятых детей. Это он придумал спасать их и сюда приводить, не я. Жить им или помереть – дело богов. Кто живет наверху?

– Я не…

– Она каждый день носит туда еду. Теперь тебя водит.

– Завидуешь.

– Тебе? Да моя кровь – это кровь вождей!

– Я тебе не вопрос задавал.

Он рассмеялся:

– Ты хочешь поиграть в ее темное искусство, и недовольные создания сделают, как ты пожелаешь. Но Леопард идет со мной. Мы возвращаемся в селение. Между нами: мы убили людей, повинных в смерти моей матери.

– Ты говорил, что родных твоих убил ветер. Ты говорил…

– Я знаю, что я говорил, я был там, когда говорил это. Леопард сказал, что как-нибудь он подстроит так, что вы вдвоем найдете пацана. Скажи ему, что ты решил не искать.

– И потом?

– Я все сделаю, чтоб он понял, – произнес Кава.

– В твоем обличье нет будущего.

– Что?

– Кто-то сказал мне на днях, – сказал я.

– Кто? Никто не проходил в этом месте. Ты так же сходишь с ума, как и эта сука. Видел я тебя на крыше той хижины, стоишь, воздух обнимаешь и играешь с ним, как с ребенком. Она заразила это место. Что тебе известно об этом пацане? Что он удрал, потому что он неблагодарный? Она называла его вором? Может, убийцей?

Он встал и смотрел на меня.

– Называла, значит? Место-то для твоих собственных мыслей оставила, или там у тебя одни ее? Ты скоро и сам заговоришь, как она. Пацан побег совершил, – заявил он.

– Ни в одной из известных мне тюрем нет всего двух стен.

– Чего ж он тогда сбежал?

– Он думает, что родители каждую ночь оплакивают его. Что он не минги.

– И кто говорит, что он врет? Сангома? Какое у нее есть доказательство? Ни один из здешних детей еще не вырос настолько, чтобы понимать как-то по-другому. Сангома прожила на деревьях десять лет, так где же дети, что повзрослели? Теперь ты и это животное отправляетесь охотиться за одним таким и вернете его. Что ты сделаешь, когда он скажет: нет, не пойду я обратно с вами?

– Теперь я тебя слышу. По-твоему, и Леопард для нее тоже дурак.

– Леопард совсем не дурак. Его-то я понимаю. Ему все равно. Она говорит: ступай на восток – и он идет на восток, покуда там есть рыба и бородавочники жирные. В душе же своей ему на все плевать…

– Не то что в твоей – яростью так и пышет.

– Вы двое трахались в лесу, – выпалил он.

Я глянул на него.

– Он сказал мне, что учил тебя из лука стрелять. Зверь долбаный, он меня сказками кормил.

Я счел за благо не отвечать. Оставить его в неведении или сказать, мол, ничего подобного не было и не будет, чтоб ему покойней стало? Только еще я подумал: а обделайся все боги с его нуждой в покое.