Царствие бесное

«Ой, нет, только не сейчас, только не здесь, не вспоминать! Подсознание, миленькое, пожалуйста, иди на фиг!»

Вздохнула. Вытерла пот со лба.

А вообще церковь была немаленькая, даже весьма крупная, наверняка еще сто лет назад здесь было большое, процветающее село. Похоже на поздний классицизм, подумала Марина (надо же, еще помню что-то). А это значит, церкви может быть куда больше сотни лет. Например, двести. Треугольные фронтоны с пилястрами, квадратное основание, казалось бы, небольшое, но из него вырастал один единственный, и потому просто дух захватывало, насколько широкий барабан с зонтичным куполом, почти как у Исакия, только без позолоты. Такая прямо мощная вертикаль… красивая церковь… была. Верхняя часть купола своей гниющей чернотой сбивала половину всей красоты.

А вот колокольня, похоже, новее. Или ее реставрировали? Нет, скорее заново достроили, конец XIX – начало XX века, псевдорусский стиль… «если я опять ничего не путаю». Восьмерик в основании, круглый барабан с узкими окошками, словно отсылающий к Ивану Великому. Серьезно подошли. Только черные остатки купола – обугленные, обломанные журавцы – нагоняли печаль и что-то зловещее, словно клыки, хватающие небо.

Марина отложила фотик и села на травянистый склон. Сейчас бы лечь в позу морской звезды и раствориться в блаженстве, усталости и стихах Есенина. Только манту мочить нельзя. Жажда сухости и чистоты, почти побежденная… легкая свежесть и банно-домашний аромат от лица и рук, утопленных в тройной порции крема… даже эта многослойная занавеска была слишком тонкой. Уж лучше думать, что холодно, сыро и пора назад.

«Ничего не поделаешь. С этим придется жить. И с этим тоже».

Солнце катилось все ниже, уже совсем оранжевое, большое и тусклое, а значит, надо скорее решать, звонить домой, извиняться, передавать привет… или не звонить и сразу идти обратно, пока не устроила тут себе новое приключение, с простудой и народной медициной.

«Звонить. А то эта тишина меня с ума сведет. В конце концов, не буду же я им все рассказывать. Только это… если возьмет папа, спрошу у него насчет церкви… что же я хотела спросить? Блин, забыла. Ладно, он вряд ли возьмет».

Взяла мама.

– Алло. Марин, ты?

– Да, мам, это я. Как вы уже поняли, я сегодня не приеду.

– Да… э… а…

– Мам, алло, меня слышно? Я хотела сказать, что я задержусь до завтра. Я тут…

– Э… и… о…

– Ничего не слышу, мам. Алло! Ал-ло! Блин.

Марина сбросила и попыталась перезвонить. На этот раз вместо мамы праздный голос ответил, что телефон вне зоны. Отошла на несколько шагов – ничего не изменилось. Четыре палки в углу экрана были надменно темными. Еще несколько попыток, и так же без толку. А между тем становилось не по-летнему холодно. На горизонт наплывали новые кучевые облака, громоздкие, резко очерченные. Сильный ветер дул без устали, монотонно, в одном направлении, словно сквозняк, который твердо решил скинуть мушку с форточки вниз, в овражно-лесную бездну.

Обратно шла быстрее и кривее, чем туда, уже не запоминая кочки и лужицы… хорошо, кроссовки одела, и то отмывать придется. Зато холода почти не было. Ветер будто оправдывался, что на самом деле он свежий, терпкий и вкусный – кажется, где-то шли сенокосы – но это не больно радовало. Долбанный звонок. Какую часть услышала мама, если сама смогла донести только первые три слова? Как это выглядит со стороны? Звонит дочь, кричит на ветру какие-то невнятные слоги, и тут связь обрывается на неопределенный срок? Нормально! Уж лучше б вообще не звонила. Хоть беги сейчас отсюда пешком домой.

А еще ей не понравился мамин голос. Какой-то он был неспокойный, с самого начала звенел на высоких тонах, и как будто хотел сказать между строк «Ну наконец-то, доченька, сама уже хотела звонить!». Может, это и не тревога, а просто раздражение (опять папа что-нибудь учудил?) или удивление, что так поздно звонит. Или вообще показалось, из-за ветра, громкости и… всего остального. Да, точно показалось. Не могла же она узнать… черт, не вспоминать, не думать!

Марина споткнулась о какую-то железку в траве и чуть не упала. Потому что нельзя зажмуриваться на ходу. «Показалось, – сказала она себе. – Не, ну серьезно, что такого могло случиться? Ничего. Это здесь случилось, здесь, а не там, и то все обошлось – жива, здорова, сыта, умыта. Чего еще ждать? Утро вечера мудренее».

Добралась до дома (хорошо, хоть не забыла, куда идти) и поняла, что не хочет больше ничего от этого дня. Тучи ускоряли сумерки, ветер не стихал, и вопреки всем оправданиям, в голову лезли не красивые виды, не оранжевые игры солнца на кирпичах церкви, а некрозный бурьян, да сухие деревья, эти окоченелые рогатины (и правда, почему их так много?), нелепые, окаменелые твари, скелеты старорежимных вандалов, столпившиеся вокруг разоренного храма.

В доме горел свет. Не везде, а только в коридоре и в пристройке с большими окнами, но все лучше, хоть какая-то управа на сумерки. Марина уже была в двух шагах от крыльца, когда что-то сверкнуло, раздался хлопок и все погасло.

* * *

Подключены или не подключены конденсаторы, вот в чем был вопрос. С одной стороны схема плавного пуска вроде барахлила, а без нее бросок тока немедленно выбьет пробки. Но с другой стороны стабилизация, вещь необходимая. Надо вскрыть и проверить перед тем, как совать в розетку.

Однако именно на этом работа застопорилась

Универсальный блок питания представлял собой ящик 300х200х100 мм, имел панель управления, сетевой провод и два выходных разъема – самых толстых и самых суровых. К ним подключены не менее суровые толстые провода на основе акустического кабеля сечения больше 10 кв. мм. Эти провода вели к первичной обмотке в виде спирали цилиндрической формы из сантиметровой медной трубы. Восемь витков, двадцать с небольшим сантиметров в диаметре, напоминали гигантский кипятильник. Первичку часто делают в виде плоскости, однако это не всегда удобно при транспортировке: в цилиндр можно хотя бы положить что-нибудь вовнутрь, а спираль легко погнуть в плоскости. Из первички росла полая пластмассовая труба, пресловутая вторичная обмотка, в которой и рождается то самое напряжение, амплитуда которому сотни киловольт. Важно, чтобы эта труба была пустой, никаких сердечников, никаких посторонних проводников, ибо это не обычный трансформатор.

Не помню уже, как давно последний раз включалась эта катушка Тесла. И этот блок питания. Старый и, как и все пионерское, громоздкий и барахлящий, он не давал разряды больше 20 сантиметров – транзисторы не те; и все остальное тоже. Иоганн запускал от него не более, чем старую, неаккуратную мелочь, которую не жалко, соответственно и от источника ожидая конца в любой момент. Надо сказать, не без грусти. Ненужные вещи всегда немного жалко, всегда каким-то маленьким детским сердечником хочется прижать к себе, взять с собой под подушку и просто пожалеть [не вспоминая правды и пустоты], погладить по мутной обмотке [интересно, что ее заменяло в те времена?], потому что ни на что другое они уже не годны. Их место занимают другие вещи, нужные, серьезные и интересные. Жалость растворяется, как звезды в утреннем небе. А днем Иоганн запихнул их в рюкзак и понес отдавать, продавать, предавать, фыркая от нетерпения и млея от образа новых, желанных суперкомпонентов. Ночь подкралась незаметно. Иоганн споткнулся и задел рубильник дня. И остался один в темноте, наедине с несколькими искорками, соединенными вместе, готовыми работать и даже простить хозяина за предательство.

Но это все фигня; проблема была в том, что корпус не открывался без отвертки, а отвертку с собой он не взял. Вторая проблема: несовместимость евровилки и местных розеток; требовался переходник. Именно эти две проблемы занимали разум моего знакомого Иоганна спустя пару часов после катастрофы, а их решение – весь тот неправильный день до самого вечера. Кроме того, за это время пришлось немного больше узнать о хозяине дома, которого звали, как было неоднократно показано выше, Николай.

Первый раз Николай застал его уже с собранной Теслой и расстеленными по полу проводами. Вопреки всей пожароопасной наглости задумки, домовладелец ругаться не стал, и, видимо, не умел. Лишь улыбнулся и пожелал постояльцу не устроить конца света, поскольку сеть убогая, непредсказуемая и часто вырубается, и вообще «Тесла, говорят, чуть не уничтожил Землю. И Тунгусский метеорит на самом деле из-за его эксперимента». Иоганн не стал спорить, так как наслушался подобной ахинеи на годы вперед, да и собеседник к злобе не располагал. Высокомягкий гуманитарий; для таких физика – это раздел черной магии; а разбираться в теслах означает знать самого этого сербского изобретателя (кажется, Иоганн сказал «чешского» и был тут же поправлен), как будто физические законы зависят от того, кто их открыл и какую еще завораживающую фигню он там напридумывал.

Далее Николай спросил, как давно «юноша» занимается этим делом, и долго удивлялся, как человек всего за один год может достигнуть таких успехов. Иоганн усмехнулся: вы еще не знаете, каких за год можно достигнуть падений.

В таком режиме прошло минут десять. Николай не собирался уходить, а Иоганн не чувствовал желания крикнуть «оставьте меня в покое!» и забыться сном, раз уж автобуса ждать бесполезно. Незаметно речь зашла об учебе, и он поймал себя на мысли, что уже вовсю рассказывает, а скорее ноет о том, какая моща резонансный трансформатор Тесла и каким бессмысленным он считается для народного хозяйства. Трудно представить, как он, ненавидевший нытье, опустился до такого; очевидно, усталость подкосила его защитные механизмы. Дело в том, что скоро диплом, а пресловутое экономическое обоснование грозило опрокинуть все его триумфальные планы. Конечно, всегда можно что-то придумать, но почти все применения девайса были сугубо лабораторные (а значит, можно заменить чем-то более простым, вроде генератора Кокрофта-Уолтона) или сугубо развлекательные, т.н. «хихоньки да хахоньки». А выбирать что-то другое поздно [и невозможно в принципе, как выйти тела], да и не из чего, т.к. преподаватели унылы, немотивированны, ничего им не надо, кроме совковых стереотипов о полезности и бесполезности, и то сквозь пелену маразма, и такими же оставляют студентов, а потом ругаются, что не чтут их предмет и уходят из специальности. В итоге это заупокойное нытье кончилось тем, что Иоганн пересказал легенду, которую некогда слышал в своей альма-матери от одного, как водится, старого профессора. Якобы ходил к ним на кафедру годах в 80-х преподавать один ведущий инженер с предприятия – как-то на Н его звали – страшный был человек. Демиург собственного предмета. Валил даже отличников и каждую неделю приходил с новыми ноу-хау и рацпредложениями. Но дело даже не в этом. Дело в том, что это знание, эта любовь/болезнь/страсть во время экзаменов вонзалась в глазницы каждому, кто сядет с ним за один стол. Одни троечники, заваленные им, потом пересдавали на твердые пятерки другим преподавателям; другие, наоборот, сами уходили из института как самураи из жизни; некоторые даже плакали после экзамена; но никто не оставался равнодушным.

Странно, что это подействовало снова, но ему действительно стало легче. Как тогда, на шоссе, вроде совсем недавно, а уже в другой жизни. Впрочем, радоваться было рано. В ответ на «притчу» Николай завел свою собственную философскую исповедь, начав с утверждения, что проблема современного общества [как эпично и сонно звучит одна эта фраза!] в избыточном следовании канонам строгости, рационализма и ответственности за будущее. Ответственность и строгость, конечно, помогает побеждать, но в результате побеждают не сильнейшие, и не умнейшие, а просто педантичные дураки, которые не справляются с элементарной спонтанностью и неизбежно подводят вверенный им народ (страну, человечество) на следующем этапе истории.

Если выше описанное еще можно было расслушать и оценить, то далее началось что-то совсем унылое. Как следствие, значительную часть выступления Иоганн прослушал, шуруя по сумке в поисках хотя бы заменителя отвертки (см. выше, зачем). Однако тревожные последствия, наступившие в скорости, вынудили его тщательно воссоздать в памяти даже это недоразумение.

Итак, Николай признался, что по специальности он историк, причем, кажется, высококлассный и любящий свою профессию. Однако низкая востребованность таких профессионалов вносила существенный импеданс в его жизнь. Историки преподают и пишут книги, но чаще работают не по специальности, как универсальные гуманитарии, которые на «ты» с документами, датами, литературой и т. д. Что касается прошлого, то и там нечем похвалиться. Государство растило инженеров из тех, кто поумнее, и рабочих из тех, кто поглупее, а историки, тем более историки-исследователи, как себя называл Николай, скорее входили в группу риска, для которых советская идеология так же неочевидна, как божественная сущность молнии:

«Иногда я жалею, что не пошел в инженеры. Хотя какой из меня инженер? Лампочку не всегда могу ввернуть. Исследователь – да, но исследовать я любил время, а не пространство. Историю. Вы даже не представляете, какая это вселенная, сколько там загадок в таких вещах, которые, казалось бы, известны вдоль и поперек».

Далее в качестве примера Николай привел какую-то странную историю, видимо, в продолжение темы конца света Николы Тесла: якобы в какой-то жуткой древности (на самом деле, в 1492 году) по какому-то другому календарю (от «сотворения мира») была какая-то круглая дата (7000-ый год), и это дало очередной повод пугаться конца света. Плюс ко всему, закончился старый календарь пасх (оказалось, дату этого праздника как-то хитро вычисляли, и была целая таблица), посему люди даже поля не засеивали, а когда конца света не произошло, случился голод. Пришлось обращаться за новым календарем в Рим (Странно, подумал тогда Иоганн, вроде Рим пал за несколько веков до этого), потому что сами вычислять пасхи на Руси тогда не умели («А что, Ломоносова еще тогда не было?», спросил Иоганн, но Николай почему-то оставил этот вопрос без ответа). В заключение историк сказал следующее: «А можно посмотреть на это с другой стороны: хочешь с минимальными затратами повлиять на широкие массы населения, пусти слух о конце света».

Хорошая была попытка, но Иоганн все равно не любил гуманитарные дисциплины. Вероятно, следовало честно признаться лектору в своей далекости от истории даже рода Кирхгофов, не говоря уже о всяких Да Винчи и прочих «доэлектрических» гениях. Однако обижать хозяина язык не поднимался. Пришлось смириться с тем, насколько хозяин «ценит» гостя. Настолько ценит, что готов поделиться сокровенным – уже не студенческими, а самыми настоящими историческими легендами и былями про неведомые гребаные рукописи, плащаницы и либереи.

Собственно, о последнем из выше приведенных слов речь [как бы невзначай] и зашла. Николай когда-то занимался этой проблемой и пояснил, что Либерея – это потерянная библиотека Ивана Грозного, в которой по легенде содержатся какие-то жуткие античные знания [тоже мне жуткие, они даже закон Кулона не знали!], и многие до сих пор пытаются ее найти, хотя нет никаких доказательств того, что это собрание книг вообще существовало. Любопытным представляется само развитие этого мифа и его срастание со многими другими загадочными историями, в разное время ходившими по Русской земле, в частности, жизнью Якова Брюса.

Николай наконец-то замолчал. Его меланхоличный взгляд был направлен как раз на ту странную паленную хрень в углу комнаты, однако не замечал ее или не считал нужным фиксировать пустяки. Этот взгляд, видящий целое без деталей, как нельзя прямо напоминал о неделимом мире, где человеку не всегда есть место. Иоганн уже помнил это ощущение, все там же, после аварии: человек не отсюда. А поскольку он сам был здесь еще более человеком не отсюда, мысли о родстве душ не могли не остудить его перегретый разум. Оставалось непонятным следующее: «Почему он так привязался ко мне? И вообще, что он здесь делает, этот абстрактный мечтатель?»

Хозяин словно услышал его мысли. «Вас наверно, интересует, какого шиша я тут делаю, в этой полумертвой деревне?». Именно так, «какого шиша». Иоганн даже вздрогнул. С учетом того, что людей на пенсии часто тянет на садоводческий покой, можно было смело отменять этот некорректный вопрос, однако не гость задал его, а сам хозяин, и замолчал он, будто за ответом действительно скрывалась если не тайна, то уж точно проблема. «Вы не поймете…», начал он, словно подтверждая загадочность загадки, а потом и вовсе сказал: «Мне нужна ваша помощь».

Однако ответы по существу так и не родились. Николай опять ушел в абстракции, на этот раз спросив о какой-то то ли церкви, то ли колокольне на окраине деревни. Иоганн покачал головой, скорее машинально, чтобы сменить тему, ибо церковные проблемы интересовали его еще меньше, чем исторические. Но тема не сменилась. Николай пояснил, что церковь была когда-то «сердцем» этого населенного пункта, однако уже давно пребывает в заброшенном состоянии и постепенно разрушается. Тем не менее, постройка по-прежнему остается высотной доминантой, и нужно серьезно постараться [конечно, ты как всегда гениальнее всех], чтобы ее не заметить. Что касается Николая, то он знает ее с детства, а ныне питает к ней любовь не только ностальгическую, но и чисто научную, археологическую, и, похоже, очень неслабую.

«Я как раз хотел туда пройтись. Не составите мне компанию?», спросил он, наивный как изобретатель вилки Авраменко.

Как-нибудь в другой раз, сказал Иоганн, окончательно проснувшись, после чего, уже ни на что путное не надеясь, спросил хозяина, нет ли у того отвертки и/или переходника на евророзетку.

«Дайте подумать», ответил хозяин, однако думать не стал. Вместо этого подошел к ближайшей стене, отодвинул стул и словно вытянул из ниоткуда метровую дверцу, открывающую путь в темноту. Запахло терпким землистым воздухом. Дверца была покрыта обоями, такими же, как остальная стена, вот почему Иоганн не заметил ее раньше. А зря. Брызнувший в лицо запах изобиловал не только застарелостью, но и куда более родным множеством ароматов, отличающим поистине добротную кладовую. Николаю не пришлось становиться гидом. Иоганн сам еле удержался от крика «Вау!». Тусклый свет уже вывел перед ним груды приборов, инструментов, проводов и другой политехнической утвари, буквально растаскивающей на куски его воображение.

Кажется, даритель говорил что-то еще: извинялся, если что-то отсырело, предупреждал о низком потолке, о пыли и острых углах, но Иоганн не слушал его. Старый осциллограф, громоздкий, почти антикварный, но зато классический, аналоговый (тесластроители не любят цифру), это и другие открытия уже сносили ему башку киловольтами настоящей эйфории. «Отвертка, переходник? – думал он. – Да какой к черту переходник? Да с таким сырьем я тут целый реактор с нуля построю!».

05

Это утро умудрилось наступить раз, наверное, шесть. Яркое окно сотворялось из пустоты, проглатывало несколько минут, или десятков минут, и вновь опускалось под налет сна цвета молотого кофе. И снова утро. И снова сон. Марина не помнила, во сколько проснулась первый раз и даже сомневалась, что такая грань существовала. Но раз на пятый или шестой, окончательно разочаровавшись в пользе сновидений, она спустила ноги на прохладный дощатый пол и увидела на часах время: без пяти девять. Пыльные занавески пропускали молочную пасмурную реальность. Было более чем прохладно. Тишина и неподвижность рисовали образ нерушимого покоя… или плена… и напоминали бы нечто округлое, кроваво-сырое и сдавливающее сердце из последнего букета снов, если бы не свет окна. Комната была прохладная, но добротно сухая. Соседняя кровать была пуста и небрежно заправлена. Аллилуйя!

Марина вовремя подставила руку под свое тонущее тело. Протерла глаза, потянулась, попыталась возрадоваться новому дню, но тут же снова скукожилась, опершись руками в матрас. Сон уже не домогался, но и повторять задорный прыжок девушки-модели с упаковки утреннего завтрака хотелось меньше всего. Усталость и ломота с концами не ушли, ушибы и растяжения еще давали о себе знать, к тому же проступило несколько синяков, а щиколотки навязчиво чесались (Черт! Вроде не было же комаров?). Конечно, бывали ночки и похуже. А тут как на подносе: свобода, каникулы, свежий воздух, спокойствие, рано легла, не слишком поздно встала… но нет, организм не привык попадать в ДТП… и оставаться живым. Да еще соседка эта… вроде спокойной казалась… ну да, пришибленная немного, но кто же знал, что она еще и во сне пришибленная? Не то, чтобы разговаривала во сне. Больше сопела и дергалась. Но «впечатление» произвела, и проснуться среди ночи позволила. Хотя, наверно, дело не в этом, дело в собственной голове, которая умудрилась отравиться свежим воздухом. А сны все-таки надо забывать. Это нормально. Сны легко забываются, если спишь долго и спокойно, как нормальный человек, с двенадцати до девяти без отдыха и перерыва. Другое дело, когда перекур каждые полчаса.

«Вообще-то я тут как бы в гостях, и как бы на халяву… поэтому хватит разлеживаться! Уже, небось, сопят все за дверью, когда ж она, наконец, вывалится отсюдова?»

И все-таки, прежде чем окончательно вывалиться в жизнь, Марина зажмурила глаза и плеснула на себя, словно лечебный бальзам, кувшин другого, светлого сна. Или не сна? Конечно, ей не снились чистые воспоминания, ей снилась всякая фигня вроде черных водопадов и гвоздик, распускающихся за пару секунд, но как же приятно под утро, на грани, на полпути к дому, такому близкому и такому недостижимому, вообразить себе хороший ностальгический сон! Она не любила жить воспоминаниями. Нет, правда! Год назад так вообще не любила спать. Но сны полезны для здоровья пострадавших в аварии. Особенно сны о доме. Они всегда приятней среднего по больнице. Им невдомек, как может все измениться буквально за год… и новая краска на школьных стенах, и новые голоса, и новые лица, наглые, свежеподросшие хозяева последних лет детства. Школьный двор запорошен золотистым порошком, причудливой попыткой сна обыграть палящее солнце. Мальчишки кричат низкими, уже глубоко мужскими голосами. Правильная девочка сидит под деревом с книжкой в руках. Туго затянутые мышино-русые волосы, серые глаза, тонкие губы, серое платье а-ля ностальгия по школьной форме. Как же ее звали? Лена? Пусть будет Лена; простое, знакомое имя, не положено долго вспоминать. Парни заглядываются на нее, всерьез, но как-то стеснительно, украдкой – Привет, а можно списать? Ну пожалуйста! – чтоб не позориться. Марина хорошо ее помнила. Слишком хорошо, ведь именно с нее началось… все остальное. Они жили в одном подъезде, играли в одном дворе, ходили за ручку в один первый класс… а во второй класс уже не за ручку – несерьезно. Но она все равно была стоящей подругой… отличница, собирательница похвал и обольстительница строгих училок, она была венцом творения все те годы, когда девочки – всегда нарядные, с бантиками, на первых партах – обгоняют мальчиков в развитии по всем предметам.

Господи, как это было давно! И как все успело измениться. Но детская дружба сильнее, чем кажется, и вот, когда пора бы уже определиться с дальнейшей жизнью, эта зануда как нельзя вовремя спутала все карты. Актриса, блин. Ну и что, что на утренниках участвовала, да какая из нее актриса? Манекен и то живей. Никто не спорит, отличница, серьезная, взрослая, но поступать на актерский… нет, не поступит, не поступит, скрестим пальцы… может, тоже попробовать?

Марина вздрогнула и резко встала с кровати. Полдесятого. Все, не видеть больше эту спальню! Надо было кофе из общаги отсыпать. Может, здесь дадут?

Но дом был пуст и бледен, словно уже продали, а новые жильцы не приехали. Интересно, кто здесь жил раньше? Наверно, большая семья. А теперь все, один Николай остался, и эта косулька, Света… интересно, где она сейчас? И откуда ощущение, что дом не только пуст, но еще и ватой забит, или газетами, как зимние сапоги на лето?

Марина вышла на крыльцо, намеренно тепло не одеваясь. Двор посапывал шелестящей травой, было пасмурно и не очень приветливо. В общем, со вчерашнего дня декорации не изменились. Еще несколько часов, и сюда приведут еще одну Марину и еще одного этого… Короче, уезжать надо, пока не поздно, пока гостеприимство не состроило гримасу.

– Ой, Марина доброе утречко, встала уже? – послышался голос тети Нади, особенно звонкий среди утренней тишины. – А Света дома?

– А… нет. Вроде.

– Ай, опять убежала, как всегда, даже не завтракала. Ну а ты как? Ничего не болит?

– Да нет, спасибо, все нормально.

– Ну ладно, давай завтракать, я молочка принесла свежего, и маслице вот, поди проголодалась?