bannerbanner
Наши за границей
Наши за границей

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
5 из 7

– Да что ты?.. – удивилась Глафира Семеновна.

– Вот рассказывает. Ведь этого в другой раз ни за что не услышишь. А кто у них дирижирует? Как вы сказали? – допытывался Николай Иванович.

– To есть как это? Я ничего не сказал, – удивился швейцар.

– Нет, нет… Вы сказали. Такая немецкая фамилия. Анти… Антиби…

– Я сказал, что там есть рыбы и амфибиен, – повторил швейцар.

– Послушаем, брат, хер Франц, этого Амфибиена, послушаем. Веди нас. Глаша, одевайся! Это недалеко?

– Да почти рядом. Unter den Linden, – отвечал швейцар.

– Это что же такое? Я по-немецки не понимаю.

– Наш бульвар Под Липами. Я давеча вам показывал.

– Ах, помню, помню. Ну, Глаша, поворачивайся, а то будет поздно. Да вот что, хер Франц, закажи, брат, нам здесь в гостинице ужин к двенадцати часам, а то я боюсь, как бы нам голодным не остаться.

– Зачем здесь? – подмигнул Николаю Ивановичу швейцар, ободренный его фамильярностью. – Мы найдем и получше здешнего ресторан, веселый ресторан.

– Ну вали! Жарь! Вот это отлично. Люблю, кто мне потрафляет. Глаша!

– Я готова.

Из-за алькова вышла Глафира Семеновна в ватерпруфе и шляпке, и супруги стали выходить из номера. Сзади их шел швейцар.

XV

Глафира Семеновна и Николай Иванович, в сопровождении швейцара, сошли по лестнице гостиницы и вышли на улицу, прилегающую в бульвару Unter den Linden, и вскоре свернули на него. Был уже девятый час вечера; некоторые магазины запирались, потушив газ в окнах, но уличное движение не утихало. Громыхали колесами экипажи, омнибусы, пронзительно щелкали бичи, вереницами тянулись ломовые извозчики с громадными фурами, нагруженными поклажей чуть не до третьего этажа домов и везомыми парой, тройкой и даже четверкой лошадей в ряд и цугом. Легкие экипажи сторонились и давали дорогу этим чудовищам.

– Вот эта наша знаменитая улица Под Липами, – похвастался швейцар. – Наш Невский перспектив.

– А ежели это у вас на манер нашего Невского проспекта, то зачем же у вас ломовых-то пускают загромождать дорогу? – спросил Николай Иванович. – Смотри-ка, какие фуры! Чуть не с дом.

– А куда же деваться? Ведь это улица. Они едут по свой дело.

– Объезжай по задним улицам. Тут прогулка чистой публики, и вдруг лезет ломовой. Да еще какой ломовой! На саженных колесах и в тройку лошадей! Нет, у нас, в Петербурге, по главным улицам этим дубинам ездить не позволяют. Колеси по закоулкам. Нехороши, брат Франц, у вас насчет этого порядки, нехороши, хоть и Берлин.

– Но ежели ему нужно. Ведь он по делу, – опять повторил швейцар.

– Мало ли что нужно! Мало ли что по делу! Объезжай. Куда ему торопиться! Над ним не каплет. Ведь не в театр к началу представления спешит.

– Но ведь через это доставка товара должна быть дороже.

– To есть как это?

– Да так. Ехать по прямой путь – он сделает больше рейсов и может за провоз взять дешевле! Тут экономи, большой экономи.

– Глаша! Слышишь, как рассуждают! Вот на обухе-то рожь молотят! – отнесся Николай Иванович к жене.

– Да уж известно, немцы. Как же им иначе-то рассуждать! – отвечала та.

– И зачем у вас такие телеги громадные, чтобы их в три и четыре лошади таскать? – дивился Николай Иванович. – У нас телеги в одну лошадь.

– Большие телеги тоже экономи, – отвечал швейцар. – Каждой маленькой телега в одна лошадь нужно один извозчик, и к большая телега в три лошадь тоже нужно один человек. Большая телега везет столько, сколько везет три телега, – и вот два человек, два извозчик в экономи. Эти извозчик могут работать другое дело.

– Ой, ой, ой, как рассуждают! Глаша, слышишь?

– Да уж слышу, слышу. Дай шляпки-то дамские мне посмотреть.

Глафира Семеновна в это время остановилась около модного магазина.

– Вот наш знаменитый аквариум, – указал наконец швейцар на подъезд, освещенный электричеством. – Пожалуйте наверх.

– Как наверх? Да разве у вас «Аквариум»-то не сад? – удивился Николай Иванович. – У нас в саду.

– Как возможно в саду! Тут есть такие рыбы и амфибиен, что им нужно теплый цонне…[91] теплый климат… Вы пальто снимите и отдайте. Будет жарко.

– Снимем, снимем. Ну поднимайся, Глаша. А я думал, Франц, что у вас в «Аквариуме» этот… как его?.. Вот что к нам-то приезжал… Штраус, вот кто, – вспомнил Николай Иванович. – Я думал, что у вас в «Аквариуме» Штраус, – продолжал он.

– Штраус на Зоологический сад[92]… Там и штраус, там и жираф, там и гиппопотам, там и ваш русский ейсбер – ледяной медведь.

Супруги взяли билеты и в сопровождении швейцара вошли в аквариум. Направо и налево стеклянные резервуары с плавающей в воде рыбой. Николай Иванович взглянул мельком и сказал швейцару:

– Ну мимо! Чего тут простых-то рыб рассматривать! Этого добра у нас в Петербурге в каждом трактире в садке много плавает. А ты веди к ученым рыбам, которые вот музыку-то играют.

Швейцар покосился на него и повел дальше. Показался террариум с черепахами.

– Вот тут шильдкрете, – указал он.

– Черепахи? – заглянула Глафира Семеновна, сморщилась и проговорила: – Фу, какая гадость! Ведите скорей нас к эстраде-то.

Швейцар опять покосился. Он недоумевал, отчего это путешественники пришли в аквариум и ни на что смотреть не хотят.

– Сейчас будут знаменитый орангутанг и горилла, – сказал он.

– Это то есть обезьяны? – спросила Глафира Семеновна. – Не надо, не надо нам обезьян. Ну что на них смотреть! Эка невидаль! Вы ведите нас скорей к этому… Как вы его назвали-то? Да… Амфибиен… Ведите туда, где этот Амфибиен играет. А здесь и публики-то нет.

– Мадам хочет амфибиен смотреть? – улыбнулся швейцар. – А вот многие дамы не любят на амфибиен смотреть. Вы храбрый дама… Вот начинаются амфибиен, – указал он на бассейн. – Тут крокодилен…

Глафира Семеновна так и шарахнулась в сторону, увидав выставившуюся из воды голову крокодила.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевалась она. – И как вам не стыдно на такую гадость указывать! Мы вас просим, чтобы вы нас к Амфибиену вашему вели, а вы, как назло…

– Да ведь это амфибиен и есть… – начал было швейцар.

– Дальше, дальше, Франц! Что это в самом деле! Тебе русским языком говорят, что мы не желаем этой дряни смотреть! – крикнул Николай Иванович.

Швейцар недоумевал.

– Мадам просить амфибиен…

– Ну так и веди к нему! А ты каких-то ящериц да лягушек показываешь.

Сделали еще поворот.

– Вот, – указал швейцар.

За стеклом из-под камня выставилась громадная змея, обвила сук дерева и, поднимая голову, открывала пасть. Увидав ее, Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и бросилась к мужу:

– Коля! Голубчик! Уведи меня скорей!.. Не могу, не могу… Ты знаешь, я змей до страсти боюсь… У меня руки, ноги трясутся. Мне дурно может сделаться.

Она вся нервно тряслась. На глазах ее показались слезы.

– Хер Франц! Да будет ли этому конец! Что это за безобразие! – закричал Николай Иванович на швейцара. – Тебе русским языком сказано, что не хотим мы смотреть этой дряни! Тысячу раз тебя просят, чтобы ты нас на музыку вел, а ты, черт тебя знает, к чему нас подводишь!

– На какую музыку? – удивленно спросил швейцар. – Здесь никакой музыки нет.

– Как нет? Да ведь это «Аквариум»?!

– Да, аквариум, но музыки нет.

– Как же может быть «Аквариум» без музыки? Что ты нас морочишь-то! Везде «Аквариум» с музыкой… Будто мы не понимаем! У нас в Петербурге тоже «Аквариум» с музыкой.

– А у нас в Берлине без музик…

– Как же ты раньше говорил нам, что здесь музыка, что здесь даже ученые рыбы играют, что здесь какой-то ваш немец Амфибиен оркестром дирижирует.

– Никогда я этого, ваше превосходительство, не говорил.

– Глаша! И он еще мне смеет врать в глаза!

– Говорили вы, говорили. Мы даже сейчас вас спросили про Штрауса, а вы сказали, что Штраус дирижирует в Зоологическом саду, а здесь Амфибиен, – подхватила Глафира Семеновна.

– Мадам, вы меня не так поняли. Никогда я про музыку не говорил. Амфибиен – звери: крокодилен, змеи; штраус тоже звери – птица.

– Что вы мне про Штрауса-то зубы заговариваете? Штраус дирижер, капельмейстер – музыкант, композитор. Я сама его вальсы на фортепьянах играю.

– Ах да, да… Но тот Штраус не в Берлин, а в Вене. А я вам говорил про штраус-птица.

– Ну переплет! Нет, Неметчина нам не ко двору! – прошептал Николай Иванович. – Даже и по-русски-то говорим, так друг друга понять не можем. Так нет в здешнем «Аквариуме» музыки? – спросил он швейцара.

– Нет, нет. Здесь звери. Амфибиен тоже звери.

– Никакой музыки нет?

– Никакой.

– Так на кой же шут ты нас, спрашивается, привел сюда? На кой же шут я зря три немецких полтинника в кассе отдал, да еще за хранение платья заплатил! Веди назад!

Швейцар пожал пленами и поплелся к выходу. Сзади следовали Николай Иванович и Глафира Семеновна.

– Ведь ты знаешь, что я не могу смотреть на змей… Когда я увижу змею, у меня делается даже какое-то внутреннее нервное трясение и я становлюсь больна, совсем больна, – говорила она мужу.

XVI

– Куда ж теперь? – спрашивал Николай Иванович Глафиру Семеновну, выходя из аквариума на улицу.

Сопровождавшей их швейцар хотел что-то сказать, но Глафира Семеновна раздраженно воскликнула:

– Никуда! Решительно никуда! С меня и этого удовольствия довольно. Прямо домой, прямо в гостиницу, и завтра с первым поездом в Париж. Не желаю больше по Берлину ходить. А то опять вместо музыки на какую-нибудь змею наскочишь. Достаточно. Будет с меня… Угостили в аквариуме… Ну что ж вы стали! Ведите нас обратно в гостиницу! – обратилась она к швейцару.

– Я хотел предложить для мадам…

– Ничего мне предлагать не нужно… Прямо в гостиницу…

– Глаша! Но зайдем хоть в какую-нибудь биргале пива выпить, – начал Николай Иванович.

– Пива в гостинице можете выпить.

И Глафира Семеновна пошла одна вперед.

– Не туда, мадам. Не в ту сторону… В гостиницу направо, – сказал швейцар.

Она обернулась и переменила направление. Николай Иванович и швейцар шли сзади.

– А какое веселое место-то я вам хотел указать, – шепнул швейцар Николаю Ивановичу. – Там поют и играют, там можно и поужинать.

– Глаша! Вот Франц хочет какое-то место показать, где поют и играют. Там бы и поужинали, и пива выпили.

– Опять с змеей? Нет, уж благодарю покорно.

– Никакой там змеи нет. Там поют и играют. Там шансонетен и оперштюке… Там танцы… Там хороший кухня и можно хороший ужин получить, – продолжал швейцар.

– Чтобы змеи наесться? Давеча живую преподнесли, а теперь хотите жареную… Спасибо!

– Уговорите ее, монсье, вашу супругу… Место очень веселое… Красивые женщины есть, – шепнул швейцар.

– Нет, уж теперь закусила удила, так ее не только уговорить, а и в ступе не утолочь, – отвечал Николай Иванович. – Веди домой и заказывай ужин для нас.

Через четверть часа они были дома. Глафира Семеновна с сердцем сбросила с себя ватерпруф, шляпку, села в угол и надулась. Николай Иванович взглянул на нее и покачал головой. Швейцар подал ему карту кушаний и отошел к стороне. Николай Иванович повертел ее в руках и сказал:

– Я, брат, по-немецки ежели написано, то гляжу в книгу и вижу фигу, так уж лучше ты заказывай. Глаша! Ты чего бы хотела поесть? – обратился он к жене.

– Ничего. У меня голова болит.

– Нельзя же, милый друг, не евши. Завтра рано утром поедем в Париж, так уж не успеем до отправления поесть. В котором часу, Франц, идет поезд в Париж?

– В восемь часов утра. Вам придется на Кельн ехать, и там будет пересадка в другие вагоны. В Кельн приедете вечером и только в Кельне можете покушать, а до Кельна поезд нигде не останавливается больше двух-трех минут.

– Ну вот видишь, Глаша; стало быть, тебе необходимо поклевать с вечера, – уговаривал Николай Иванович жену. – Скажи, чего ты хочешь, – вот Франц и закажет.

– Спасибо. Не желаю змей есть по его заказу.

– Ах, мадам, мадам! И как это вы эту змею забыть не можете! – начал швейцар. – Разве я хотел сделать вам неприятное? Я не хотел. А что змея, так это аквариум. Аквариум не может быть без крокодил и змея, рыбы и амфибиен…

– Врете вы, может. У нас в Петербурге есть «Аквариум» без крокодила и без змеи. Даже и рыбы-то нет. Плавает какой-то карась с обгрызенным хвостом да две корюшки – вот и все.

– Ну это не настоящий аквариум.

– Врете. Самый настоящий. Ваш же немец там оркестром дирижирует.

– Поешь что-нибудь. Полно козыриться-то, – сказал Николай Иванович.

– Да ведь гадостью какой-нибудь немецкой накормят. Вот ежели бы щи были.

– Есть щи, Франц?

– Нет, щей здесь не бывает. Щи – это только в России.

– Ну тогда нельзя ли дутый пирог с рисом и с яйцами и с подливкой? Здесь я, по крайней мере, буду видеть, что я ем.

– Пирог, мадам, русский кушанье. Здесь в Берлин это нельзя.

– Все нельзя, ничего нельзя. Ну так что же у вас можно?

– Хочешь, Глаша, сосиски с кислой капустой? Сосисок и я поел бы… А уж в Берлине сосиски, должно быть, хорошие – немецкая еда.

– А почем вы знаете, чем они здесь начинены? Может быть, собачиной.

– Я, мадам, могу вам сделать предложение майонез из рыба.

– Нет, нет, нет. Ничего рубленого. Вместо рыбы змею подсунете.

– Опять змею? Нет, мадам, здесь змея не едят.

– Ну, так угря подсунете. Та же змея.

– Она и стерлядь не ест. Говорит, что змея, – сказал Николай Иванович и спросил швейцара: – Ну можно хоть селянку-то на сковороде сделать?

– И селянки я есть не стану, – откликнулась жена. – Что они тут в селянку наворотят? Почем я знаю! Может быть, мышь какую-нибудь. В крошеном-то незаметно.

– Ну поросенка заливного под сметанным хреном. Можно, Франц?

– Селянка и поросенок, монсье, опять русский кушанье, – дал ответ швейцар.

– Тьфу ты пропасть! Опять нельзя! Даже поросенка нельзя! Ведь поросенок-то свинина, а вы здесь, немцы, на свинине и свиных колбасах и сосисках даже помешались. Прозвище вам даже дано – немецкая колбаса.

– Верно. Я знаю. Я жил в России. Но поросенки здесь не кушают. To есть кушают, но очень мало.

– Отчего?

– Экономи. Поросенок может вырости в большая свинья. Свинья большая кушают.

– Глаша! Слышишь? Опять экономия! – воскликнул Николай Иванович. – Ну немцы! Слышишь, Франц, зачем вы умираете-то? Вам и умирать не надо из экономии. Ведь хоронить-то денег стоит.

Швейцар улыбнулся.

– Можно, по крайней мере, у вас хоть ветчины с горошком достать? – спросила наконец Глафира Семеновна швейцара.

– Это можно, мадам. Ветчина с горохом и с картофель и с русский зауэркол, с кислая капуста.

– Ну так вот ветчины. Ветчины и бульон. Бульон можно?

– Можно, мадам.

– Да вали еще две порции телячьих котлет да бифштекс, – прибавил Николай Иванович. – Надеюсь, что это можно?

– Можно, можно, но только бараний котлет, а не телячий. Телячий нет в карта.

– Тоже экономи? – спросил Николай Иванович.

– Экономи, – улыбнулся швейцар.

– Ах, черти, черти жадные! Ну вали бараньи котлеты. Цыпленком нельзя ли, кроме того, позабавиться?

– Можно, монсье.

– Так пару цыплят. Да пива, пива побольше. Нельзя ли в какой-нибудь большой кувшин его налить?

– Можно, можно, – кивал головой швейцар и спросил: – Все?

– Чего же еще больше? И этого довольно. Или нет. Закажи, брат, мне порцию сосисок немецких. Хоть они, может быть, у вас и собачиной копченой набиты, а все-таки хочется попробовать… Жена есть не будет, а я съем. Нельзя быть в Неметчине и немецких сосисок не попробовать! Вот жаль, что у вас тут простой русской водки нет.

– Кюмель есть, – отвечал швейцар.

– Сладость немецкая. Какая это водка! Ну да уж вели подать, делать нечего.

Ужин был заказан. Через час его подали в номер. Николай Иванович был голоден и принялся его есть так, что у него только за ушами трещало, а потом навалился на пиво. Ела с большим аппетитом и Глафира Семеновна.

Часа через два Николай Иванович, изрядно пьяный, лежал на постели и бормотал:

– Слава богу, завтра в Париж. Ужасти как надоела Неметчина.

XVII

Утром Николая Ивановича и Глафиру Семеновну разбудили рано, еще только свет брезжился. Тотчас же появился кофе, тотчас же швейцар Франц принес счет за пребывание в гостинице и сказал Николаю Ивановичу:

– Ежели, ваше превосходительство, хотите к первому поезду попасть, то торопитесь: без семи минут в восемь отходит.

– Скорей, Глаша, скорей!.. – засуетился Николай Иванович и принялся расплачиваться. – Ой, ой, какой счет-то наворотили! – воскликнул он, увидав в итоге счета цифру 38.

– Да ведь это, господин, тридцать восемь марок, а не рублей, – заметил швейцар.

– Еще бы за одну-то ночь тридцать восемь рублей! Пьянством и буянством не занимались, вина не пили, сидели только на пиве да вашей немецкой стряпни поели. Бифштекс-то, брат, был наверное из лошадки. Им можно было гвозди в стену вколачивать.

– Что вы, господин… У нас кухня хорошая, провизия первый сорт.

– Какой бы сорт ни был, а тридцать три полтинника за еду и за пиво ужас как дорого. Ведь комната-то всего пять полтин стоит.

– Нет, монсье, за кушанье меньше. Тут в тридцати восьми марках пять марок за комнату, две марки за сервис…

– Как, и за сервиз у вас берут?

– Везде берут.

– Глаша! Смотри-ка, за сервиз, на котором мы ели, взяли. Ну немцы!

– Это значит – за прислугу, – пояснил швейцар и продолжал: – Четыре марки за меня, что я вчера вечером вашим проводником был, – это значит одиннадцать марок, марку за свечи, марку за лишнюю кровать для вашей супруга…

– Как за лишнюю? Да разве моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считают! – воскликнул Николай Иванович.

– Позвольте, господин, позвольте. Комната считается всегда с одной кроватью, а ежели вторая кровать, то и лишняя марка. Итак, вот вам тринадцать марок! Да за омнибус со станции и на станцию четыре марки – семнадцать, стало быть, за суп всего двадцать один марк, – сосчитал швейцар.

– Фю-ф-фю! – просвистал Николай Иванович. – Тридцать восемь полтин за одну ночь. Ловко, Глаша! Ведь этак тысячи-то рублей далеко не хватит, на которую мы хотели в Париж на выставку съездить и обратно домой приехать.

– Да уж рассчитывайся, рассчитывайся! Чего тут торговаться-то! Все равно не уступят. Сам меня торопил, а теперь бобы разводишь, – сказала Глафира Семеновна.

– Дай поругаться-то за свои деньги. Ах вы, грабители, грабители! А еще говорят, что немецкая жизнь дешевая. Нет, верно, вы об вашей «экономи»-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Франц. Ну на, получай тридцать восемь полтин и вези на железную дорогу.

Николай Иванович звякнул по столу золотыми монетами.

– Шесть марок вы еще мне на чай обещали, ваше превосходительство, так прикажете тоже получить? – заметил швейцар.

– За что? Ведь сам же ты говоришь, что за тебя четыре марки в счет поставлено.

– Четыре марки наш готел поставил, а вы мне обещали, чтоб я вас в поезд посадил, чтоб вам не перепутаться. Сначала вы три обещали, а потом опять три.

Николай Иванович вздохнул.

– Ну получай, – сказал он. – А только, бога ради, посади нас в такой поезд, чтоб уж нам не путаться и прямо в Париж ехать без пересадки.

– Такого поезда нет, монсье. В Кельне вам все-таки придется пересаживаться в французские вагоны. В Кельн вы приедете вечером, два часа будете сидеть на станции.

– Ну, значит, пиши пропало. Опять перепутаемся! – иронически поклонился Николай Иванович. – Глаша! Слышишь? В каком-то Кельне придется еще пересаживаться.

– В французские вагоны – так ничего. По-французски я могу разговаривать, французских слов я больше знаю, чем немецких. Да, кроме того, у меня в саквояже французский словарь есть, – сказала Глафира Семеновна.

В половине восьмого часа утра супруги поднимались по лестнице в железнодорожный вокзал на Фридрихсштрассе. Швейцар сопровождал их.

– Да тут ли, Франц, туда ли ты нас ведешь? – сомневался Николай Иванович. – Это, кажется, та же самая дорога, по которой мы сюда приехали. Смотри, как бы не перепутаться. Ведь нам нужно в Париж, в Париж.

– Та же самая дорога, но вы не беспокойтесь, – отвечал швейцар. – Здесь, в Берлине, куда бы вы ни ехали – все по одной дороге и все с одного вокзал.

Николай Иванович толкнул жену в бок и прошептал:

– Глаша! Слышишь, что он говорит? Кажется, он врет.

– С какой стати врать-то?

– Просто на смех путает. Ну, смотри: тот же самый вокзал, та же самая меняльная будка, те же железнодорожные рожи, что и вчера. Я просто боюсь ехать. Вдруг как опять в Кенигсберг покатишь! Хер Франц! Ты не шути. Меня не проведешь. Это тот самый вокзал, к которому мы вчера из Кенигсберга приехали! – возвысил голос Николай Иванович.

– Да, да, господин, но в Берлине можно с одного и того же вокзала в какой угодно город ехать. Здесь дороги кругом, вокруг весь Берлин… Сюда все поезд приходят и все поезд отходят. В семь часов пятьдесят три минут вы сядете в поезд на Кельн.

– Да верно ли? – опять спросил Николай Иванович.

– Ах, боже мой! Да зачем же мне врать? – пожал плечами швейцар.

– Что-то уж очень странное ты говоришь. Побожись, что не врешь.

– Ах, какой вы, господин! Да верьте же мне, ведь каждый день гостей из гостиницы отправляю.

– Нет, ты все-таки побожись.

– Ну вот ей-богу… А только напрасно вы беспокоитесь! У вас французские деньги есть ли на расход? Ночью вы перейдете немецкую границу, и вам сейчас французские деньги понадобятся. Вот здесь у еврея вы можете разменять на франки, – указал швейцар на меняльную лавку.

– Нужно, нужно. Русскую сторублевую бумажку здесь разменяют?

– Конечно, разменяют. Давайте. А то в Кельне, так как вы не понимаете по-немецки, вас жиды надуть могут. А уж меня не надуют. Я сейчас для вас и счет с фирма спрошу.

Николай Иванович дал деньги. Швейцар подошел к меняльной будке и вернулся с французскими золотыми и серебряными монетами и со счетом. Николай Иванович взглянул в счет и проговорил:

– По тридцати девяти копеек французские-то четвертаки купили! Ловко! Вот грабеж-то! Вычистят нам полушубок за границей, ой-ой как вычистят! – покрутил головой Николай Иванович и прибавил: – Ну, да уж только бы благополучно до Парижа-то доехать, нигде не путаясь.

Успокоился, впрочем, он только тогда, когда ему подали квитанцию на сданный багаж и в этой квитанции он прочел слово “Paris”. Квитанцию эту он тотчас же показал жене и сказал:

– Ну слава богу, багаж до Парижа взяли, стало быть, и нам по этой же дороге до Парижа доехать можно. Фу, как гора с плеч! – вздыхал он, наталкиваясь на снующих по платформе пассажиров, ожидающих своих поездов.

А поезда так и подбегали к платформе и справа, и слева, останавливались на минуту, выпускали одних пассажиров, принимали других – и мчались далее. Поезда подкатывали к платформе один за другим.

– Да куда это столько поездов-то у вас мчится? – спросил Николай Иванович швейцара.

– Во все немецкие города и за границу. До четырехсот поездов каждый день проходят мимо этого вокзала.

– До четырехсот? Ну это ты врешь, Франц!

– Прочтите где-нибудь описание.

– Глаша! Слышишь? Четыреста поездов… Да ведь это ад какой-то. Как же тут начальник станции?.. Ведь ему тогда околеть надо.

– Здесь много начальники станций и дежурят по часам.

– Ну немцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая железная дорога, по которой четыреста поездов в день проходят, хитрее выдумки обезьяны! – воскликнул Николай Иванович. – Скоро ли, однако, наш-то поезд придет?

– Ровно в семь часов и пятьдесят три минуты. Вот глядите на часы. Три минуты осталось.

Подлетел поезд.

– Этот? – быстро спросил швейцара Николай Иванович.

– Нет, нет. Это в другое место. Видите, всего еще только пятьдесят одна минута. Ваш поезд теперь через две минуты.

Свисток, и подлетевший поезд уже помчался, но вслед за ним загромыхал колесами еще поезд.

– Вот ваш поезд, – заговорил швейцар. – Садитесь скорей. Не зевайте. Счастливого пути.

Через минуту супруги уже мчались в поезде.

XVIII

– Нет, совсем не рука нам, русским, эта самая немецкая жизнь! – говорил Николай Иванович жене, сидя в мчавшемся вагоне. – Тут год живи, да и то не привыкнешь к их порядкам. Заметила ты, как поезд-то отправился? Ведь ни одного звонка не было. Только что успели влезть в вагон, кондуктор свистнул – и покатили на всех рысях. Право, не будь при нас этого самого Франца, мы бы опять перепутались и попали не в тот поезд. За две-то минуты до нашего поезда подлетел поезд, так я и то хотел в него вкарабкаться, ежели бы меня Франц за рукав не удержал. А поезд-то тот шел в Вену. Ну кому в голову придет, что по одним и тем же рельсам в семь часов и пятьдесят одну минуту можно ехать в Вену, а через две минуты в другом поезде в Кельн! А уж спешка-то какая! Вот кому ежели с родственниками проститься перед отходом поезда да ежели провожают тебя пять-шесть родственников… Тут и одного чмокнуть не успеешь.

На страницу:
5 из 7