Человек пишущий

Аркашка сидел нахохлившись, округлившимися глазами не выпускал лицо из клещей взгляда, ловя каждое слово вылетавшее изо рта. При этом будто тоже впадал в молчаливый транс – практически не моргал. Отговорившись и напившись горького чая, Заваркин оказывался в расслабленном полусонном состоянии.

Существование после сеанса становилось заметно легче, снисходило просветление, почти нормально на душе делалось и очень хотелось спать. Поругав немного нынешнюю продажную окружающую действительность, Аркашка уходил, а не более, чем через час после его ухода, Глебу делалось много хуже прежнего, хотелось сразу по-простому зайти в сортир, где срочно повеситься на прочной канализационной трубе. Казалась при этом, что труба изначально сделана так надежно именно для того, чтобы ему было удобней на ней повеситься.

Депрессия оказалась бездонной и тягучей, как смола для комара. Никак не выбраться, ни самостоятельно, ни посредством психоанализа.

Очень холодно и абсолютного нуля здесь не существовало: вот, кажется, сейчас уж так плохо, так плохо, что хуже некуда, ан нет, через час наступает следующий провал, с грызущими мыслями – чертями, у которых когти на полметра длиннее. Как он мог быть так безжалостен и бесчеловечен с тем-то и тем-то, а той-то и той-то? Зачем уничтожил тексты, на которых выписал, будто родил свои персонажи, они жили там, жили. А он взял и убил. Их не стало. Поди теперь снова так напиши… Невозможно. И просто людей многих по жизни обидел. Нет, конечно, идти сейчас к ним просить прощения бессмысленно, однако определённо наступило время наказания. Может, действительно ему сегодня повеситься, а? Не будет земля носить на себе такого чудовищного гада. Нет, ну правда, какого хрена дальше жить?

В один из дней тяжесть внутреннего груза оказалась сверх того, что он мог претерпеть, и мысль о самоубийстве оформилась окончательно. Это был единственный по его мнению, реальный выход из мучительного положения, причем вполне осуществимый подручными средствами. Захотелось поговорить с кем-нибудь на прощание, обсудить. Несколько раз он звонил Аркадию, но так и не смог его найти. Через три дня мучений, газовую фирму-посредник, куда Заваркин не смотря ни на что, продолжал ходить на работу, богоугодное заведение, жившее за счет опустевшего местного бюджета, расформировали, после чего вместе с коллегами он сделался совершенно никому не нужным, безработным человеком, приживалом пенсионерки-матери.

Мысль о самоубийстве тем самым получила дополнительное подкрепление в виде аксиомы о собственной абсолютной никчемности, зряшности пребывания на свете, воссияла, затмив собою прежнюю тьму уныния и не оставляла более ни на минуту, настоятельно призывая к решительным действиям. Чего зря ждать на земле царствия небесного? Не будет его. Никогда.

Только о том ему и думалось, каким бы образом наименее болезненным уйти из жизни и никакие другие мысли в голову Заваркина не лезли. Да как можно жить в мире, где все люди без исключения – волки, самые близкие в том числе? Когда в новостях одни окровавленные трупы, на улице страшный мороз и мгла, кругом развал, бандитские разборки, всеобщая ненависть с газетных полос, всех программ ельцинского жуткого телевидения? Когда, в конце концов, сам он есть полное ничтожество, и любому встречному это отчетливо видно.

Остановился на самом легком варианте – выпить таблеток снотворного и заснуть навсегда. При этом ухмыльнулся на собственный счет недобро – всегда выбирает, ленивец, наилегчайшие пути. В качестве первого шага дал в газете объявление, что купит снотворное. Скоро позвонил расстроенный дедок, оказавшийся после похорон супруги в безденежье: предложил оставшиеся после смерти жены, неиспользованные пять стандартов. По страшному морозу, на грязной обледеневшей трамвайной остановке произошла купля-продажа, в результате принес и спрятал снотворное в свой кроватный тайничок, впервые за последнее время испытывая некое подобие удовлетворения и спокойствия, надобного человеку ежедневно для существования: теперь можно будет уйти в любой момент. С вечера вежливо пожелать всем спокойной ночи, выпить таблетки, и до свидания. Больше никому не удастся его мучить. Да. Вот так. А вы думали, что можно бесконечно мучить Глебушку? Нет, нельзя, всякое безобразие имеет свой предел.

Однако имея под рукой достаточно близкую и лёгкую смерть, как ни странно, Заваркин попытался от неё воздержаться, использую довод: «Помереть всегда успею», к тому же пришел два раза подряд Аркадий, вздернул настрой до терпимого уровня. После его ухода во второй раз даже подумалось: «Не все так плохо, не всё, годик-другой можно еще перетерпеть».

Стоило, однако, посетить бюро трудоустройства, сбегать бесполезно в три места, где работы не оказалось, вернуться и включить телевизор, увидеть новости насыщенные чёрной кровью на белом снегу автотрассы, трупами погибших в катастрофах, фильмы, в коих самые изощерённые издевательства, будто над собственным достоинством, а потом в траурном молчании пойти спать. «Нет, со страной покончено, народом тоже, в мире остались сплошные выродки, все без исключения, а я так особенный».

Не пожелав «спокойной ночи» брату, как только свет погас, нашарил припрятанные таблетки. Хватит, сколько можно терпеть? Но как глотать без воды? Аркаша, где ты, приди – спаси, помоги. Короче, все как всегда – решил умереть и не умер. Зажевал пару таблеток перед тем, как сходить за стаканом воды, задумался что-то и уснул, представляете? Ну, полнейшее ничтожество, небольшая, опрятная помойная ямка, дальше просто некуда – край, конец огорода.

Сдохнуть толком, как следует, и то не умеет. В школе не проходили? Утро и день промаялся, дожидаясь следующей ночи. Решил напоследок сходить – прогуляться. И вдруг по бульвару в районе Политехнического навстречу идет, как сама судьба – друг, нет – брат Аркадий, идёт и улыбается ему радостно-радостно. В воду опущенным утопленником Заваркин подплыл к нему как-то боком, рта раскрыть не в состоянии, зубы сжал и, знай, одно твердит про себя: умереть, умереть, умереть. Но внутренне сознает предстоящее: «Спасёт, значит, сегодня умирать не буду».

Однако, как на зло, Аркадий куда-то безумно спешил, времени поболтать не нашлось, кивнул знакомому трупу, коих на улицах нынче много плавает, бросил острый взгляд и пошел себе далее.

«Ну вот и всё. Наконец-то! – воскликнул громко, не обращая внимания на прохожих. – Пришла пора, не отвертишься больше мне!».

Его вроде как мрачная радость охватила: надо умереть сегодня, таков перст судьбы. Ждать ночи совершенно даже не к чему, пора наконец-то одним разом оборвать дурацкое существование и прекратить эти ужасные мучения. Пора снизойти к себе, освободиться.

Аркашина спина удалялась дальше и дальше, глядя ему во след, Глеб вдруг наткнулся на простое решение всех своих проклятых вопросов, принял его и заспешил на окраину города, где в ларьке купил бутылку водки для снятия тормозов, выпил через силу одним махом со стакан, остальное выбросил и направился в сторону пригородной лесополосы. Миновал университетский стадион, вдоль речного обрыва по аллее, на которой, несмотря на жару конца апреля, все ещё лежали остатки снега, залитые многочисленными лужами, под которыми скользкий чёрный матёрый лёд. Земля и не думала еще оттаивать.

Туфли в лужах промокли, зачмокали. Разболтанным шагом углублялся в лес, пьяно бормоча себе под нос нечто невнятное. Там, где дорожка снижается и делает изгиб, поскользнулся, плашмя рухнул лицом вниз, проехался по льду и грязи несколько метров, замочив, перемазав весь костюм, лицо и руки. Поднялся, осмотрел себя внимательно с неким даже удовольствием, чиститься не стал, заторопился дальше, как был.

Зачем? Все равно никто больше не увидит его живым, скоро он умрёт и наступит желанное освобождение от мерзости этого мира. Это даже хорошо, что шлёпнулся и костюм парадный, в котором прежде ходил искать работу, а теперь отправился гулять в грязи, извозюкал так, что никакая химчистка не возьмет, значит, возврата нет. Судьба. Мосты к прошлому и будущему сожжены. Ощупал стандарты во внутреннем кармане пиджака, нет, не промокли, но все равно надо поторопиться.

Далее побрел уже совершенно не разбирая дороги, с нарочитым самоуничижительной ненавистью шлепая по воде, снегу, грязи напролом, как-то до обидного быстро сделавшись похожим на бездомного, грязного бомжа. Но улыбался себе снисходительно: чем хуже, тем лучше. Так ему и надо. И пусть. Такому смерть поделом.

Дорожка уперлась в знакомую садовую калитку. На зиму калитку закрывали, даже заматывали толстой проволокой, но он знал другой проход. Вот и бывший их садовый домик, дверь новые владельцы оставили незапертой, как им советовали: все равно и замок сломают зимние посетители и дверь раскурочат. А так заходи – бери кто что хочет, все равно ничего нет. В садах сильно смеркалось, внутри домика было темно.

На крохотной веранде стояли перевернутые кверху дном ржавые бочки, затащенные сюда новыми владельцами. Протискиваясь мимо них в комнату, где находился только сколоченный чёрт знает из чего стол, три стула да голая кровать, сильно замазался о ржавчину днищ бочек мокрыми фалдами пиджака и снова подумал: всё к лучшему. Сейчас выпьет таблетки, упадет на кровать и заснёт навсегда, какая радость! Здесь ему никто не помешает исполнить замысел. Вроде как дома, и все же не дома. Через пару дней на майские праздники, но не ранее, приедут хозяева, найдут, испугаются сначала, конечно, но не так чтобы очень, Глеб им просто знакомый, а не родной сын и брат, вызовут милицию, «скорая» отвезёт в морг, и только потом пригласят родственников. Так лучше, много лучше, чем умирать дома. Вдруг до утра не сдохнешь, вдруг откачают, спасут, как потом в глаза всем смотреть? Стыдно.

Достав снотворное, Глеб сел на голую кровать, стал выковыривать таблетки на ладонь, как вдруг осенило: воды-то нет! Чем запивать такую гору таблеток?

Воды действительно нигде не оказалось, только с северной стороны домика впотьмах нащупал остатки снежного сугроба. Несомненно, прегрязного, покрытого твёрдой чёрной коркой. Разбил корку каблуками туфель, наскреб стеклянистого крупнозерного снега в стакан, забытый новыми хозяевами на веранде, сунул за пазуху, чтобы растопить его в воду. Пришлось долго сидеть на кровати, сжимая в одной руке горсть готовых к употреблению таблеток снотворного, а другой придерживая омерзительно ледяной стакан под мышкой. Совсем уже ничего не было видно, однако некто повторял ему гневно: «Какое ты дерьмо и смердяков, тебе надо срочно умереть, чтобы не поганить белый свет. Умри, гад, умри же скорее, будь честным человеком!».

Наконец снег растаял. Для проверки количества воды сунул невидимый палец в невидимый стакан, там была вода и хорошо, не видно, насколько грязная. Жаль мало её, пришлось проглотить все таблетки разом, а потом запить тремя маленькими глотками с противными примесями. Конечно, таблетки встали в горле. Тем не менее, улёгся спиной на ржавую панцирную сетку поудобнее и закрыл глаза. Сделалось очень холодно. Заваркин подумал, что если не умрет от снотворного, всё равно ночью во сне замерзнет тихо и незаметно для себя. «И это хорошо, умри, поскорее умри, сколько можно надоедать всем своим присутствием? Ты всех заколебал!», – орал в мозгу голос, жаждущий его смерти. Даже более жаждущий, чем он сам. А вдруг это он сам и есть? Последнее напутствие от жизни. Пришлось подчиниться.

Уже не стало сил двинуть рукой, как захотелось расплакаться напоследок от бессмысленности произошедшего – и прошлой жизни и будущей смерти, но и того не успел – растлились глаза мраком. Проспал Глеб на даче двое суток, а потом вдруг проснулся от недостаточности дозы ли, крепости ли никому не нужного организма, неизвестно, и тихой сапой, придерживаясь городских закоулков и дворов, стыдливо возвратился домой.

Дверь отворил Валентин. Оглядев с болезненным отвращением, сказал, глядя куда-то в сторону: «А ты, оказывается, брат, гуляка. Вот не знал!».

Глава 3

После двух суток, проведенных в бессознательном состоянии на чужой даче, существование приобрело несколько иную окраску. Заваркин не только осознал преподанный жизнью урок, объяснявший даже несколько в грубой форме, чем нельзя пренебрегать человеку ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах, но понял так же, что нужно делать, чтобы не нарваться на рецидив: потихоньку, не торопясь, принялся за старое, то бишь начал восстанавливать по памяти и под настроение содержимое двух сумок, выброшенных в мусорный контейнер, не всего, разумеется, но хоть что-то, хоть чуть-чуть. Память в общем-то, неплохая, грех жаловаться, а вот как услышать внутреннюю единственную музыку, под которую та или иная штука когда-то создавалась? На этот вопрос ответа нет.

Само собой разумеется, чтобы восстановить написанное за несколько лет один к одному, не могло быть и речи. Выходило несколько другое, чуть-чуть хуже или лучше – неважно, когда дело касалось средненьких опусов, самые же лучшие вещицы, которые не отсылал никогда ни в какие редакции, те, что, по его собственному мнению, составляли личный золотой фонд, воссоздать не удалось, просто не мог заставить себя за них взяться.

Нет, правда, возьмешься – да не получится, кто бы сомневался – стопроцентно не получится, времени прошло уйма, та единственная внутренняя музыка давно отзвучала, о чем пела она, кто теперь знает? Что в итоге получится? Что он в основном и главном есть ничто, а на эту тему Заваркин предпочитал более не размышлять: тут же со злобным скрипом открываются мрачные врата…

Это касалось и рассказа, герой которого явился к Глебу во сне, вызвав одним своим взглядом чреду печальных событий. Тьфу-тьфу, по крайней мере депрессия оставила его немедленно, стоило взяться за перо, одновременно с этим семейное положение день от ото дня ухудшалось: Глеб продолжал мыкаться без работы, мать хворала, существовали кое-как на одну ее пенсию – брат заболел очень серьёзно, как на зло, тоже пребывая в безработном состоянии, оказался без больничного листа.

Еще случилось нечто странное с Глебом: в одночасье разочаровался он в милом друге Аркадии, причем отношения прекратил без всякой ссоры, потому как физически его нынче сносить не мог. Именно физически. Стоит заслышать только голос – сразу руки в ноги и бежит куда глаза глядят вон из дому. Что с чего? Лишь явится тот поддержать болезных, немедленно исчезает под любым предлогом, лишь бы не слышать ласкового, увещевающего голоска бывшего милого друга, чем, конечно, страшно расстраивал родню, как всегда благодарную Аркаше за ту моральную и духовную поддержку, которую он им оказывает в трудную минуту.

Потом мать с братом один за другим скоропостижно скончались: родительница от инфаркта, у Валентина вскоре после того обнаружилась неоперабельная уже онкология в последней стадии, узнав о чем, он сгорел буквально за два месяца.

У Заваркина начались видения: то утром, бреясь, вдруг увидит, как в зеркале у него за спиной братец пройдет, то смотрит вечером телевизор и вдруг ловит себя на том, что слушает, как на кухне мать с Валентином ведут привычную беседу о житье-бытье, не тамошнем, запредельном, но здешнем, самом обыкновенном, привычном, будто и не умирали вовсе. И как только Глеб поймет, что слышит не то, разом смолкнут, ровно ничего не было, кроме его, Заваркинского, расстройства психики.

Проснулся Глеб однажды в 4 часа утра с ощущением несбывшегося счастья: что-то упустил, о чем-то архиважном забыл и во сне укорил себя, заставив проснуться. Есть очень хочется, хлеба забыл купить. Это? Лежал – вспоминал недолго, а вспомнив, кинулся на кухню чистить и варить круглую картошку, ведь в холодильнике стоят баночки самодельно приготовленной селедки с черным перцем и другими ароматными специями, вот штука, забыл про них совершенно. Пока готовил в соленом растворе – мечтал, как вкусненько предстоит жить через три дня, вчера уже можно было пробовать, а у него из головы выскочило, вообще забыл что-то про еду.

В районе пяти утра, вкусив вожделенного, остро-соленого наслаждения с маленькой кастрюлькой вареной рассыпчатой картошечки, придя в высшей степени удовлетворенное расположение духа от легко и просто осуществленной мечты, лег досыпать на диване, где под головой оказалась материнская подушка. А может, и не на этой она умерла, их ведь несколько, и все одинаковые по размеру, хотя различные по удобности, время прошло много, подушки перепутались.

Диванная не очень мягкая.

Когда рассвело, от неудобной подушки ли, слишком тонкого ли покрывала, съеденного соленого или того, что лежал на сердце, приснился ему сон, из которого чрезвычайно трудно оказалось выбраться. Даже проснувшись, долго пребывал в оцепенении с закрытыми глазами, не состоянии шевельнуться. Отходил.

Приснилась мать. Сразу сделалось Глебу хорошо, тепло, уютно, что она рядом, причем стоят они недалеко от его школы, на трамвайной остановке. Она в возрасте лет сорока, но лица не видно, повернуто в сторону, ему лет двадцать. Будто собрались в Тальменку зачем-то ехать. Зачем в Тальменку? Кто там живет? Про то ничего неизвестно. Но раз в Тальменку, значит на вокзал надо идти.

До вокзала каких-нибудь полторы остановки, если по прямой идти. Вещей при себе никаких, можно и пешочком прогуляться, однако мать уверяет Глеба, что до самой Тальменки можно доехать на трамвае. И даже есть путь более короткий, про который она пока не говорит. Ждут трамвая. Глеб не спорит, хотя и не в состоянии понять, как на трамвае они доедут до самой Тальменки, туда же электричка ходит. Хорошо просто так рядом с матерью постоять, давно ведь не виделись, поговорить о чем-нибудь, да хоть о Тальменке. Где у них, опять же, вроде никто близкий не проживает.

Трамвая нет и нет, даже люди с остановки бесследно куда-то исчезли, будто движение совсем отменили. А в Тальменку надо позарез. Тогда мать вспомнила про запасной короткий вариант пути. Зашли они в проулок школьный, мать впереди, Глеб, очень сомневаясь, следом, в небольшой домик продолговатый, с грязными белёными стенками внутри, какие раньше бывали в станционных залах ожиданий, но очень уж маленький даже для самого малого населенного пункта. И совершенно пустой. Комната буквально коробочная, а они в дверь далее проходят, там вообще чуланчик грязноватый с земляным полом, без мебели, без окон, три квадратных метра, однако свет горит. Мать встала лицом к облупленной стенке, и стоит молча, ждет чего-то, будто в очереди к кассе, а никаких касс в помине нет. Не зная, что здесь делать, Заваркин по сторонам настороженно оглядывается. Нехорошо как-то, непонятно. Тогда она, не поворачиваясь, ему говорит: «Знаешь, я, пожалуй, одна съезжу в Тальменку, ты иди».

В полном недоумении, но с неким внутренним облегчением, вышел Глеб в коробочную комнату, куда вдруг навстречу, с улицы, зашли, оживленно разговаривая, два человека. Одного частенько встречал в их подъезде – парень-наркоман с четвертого этажа, и с ним видно такой же.

«Неужели у них здесь точка цыганская, что как-нибудь они наркотики получают через какую дырку, чтобы милиция продавца не поймала? Неужели моя мать тоже наркоманка?» – страшно разволновался Глеб, проходя мимо двоих парней, которые, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжали разговаривать на неком тарабарском языке, прошли в ту дверь, из которой он только что вышел.

Отец наркомана умер давно, старший брат утонул в реке года два назад, оставив жену с маленьким ребенком. А наркоман этот умер даже прежде старшего брата от передозировки. В квартире остались мать наркомана, жена старшего брата и ребенок. Этим летом, надо же такому случиться, оставшийся без присмотра ребенок влез с дивана на пластиковый подоконник, окно было открыто, он навалился на москитную сетку и вместе с этой сеткой упал вниз с четвертого этажа на чью-то машину. Умер не сразу, через неделю.

После этого мать погибшего ребенка, то есть жена утонувшего старшего брата устроилась работать на кассу соседнего магазина, куда Заваркин иногда ходит за продуктами. Взгляд у нее хотя и добрый, но очень-очень странный. Вот и проснулся с болью в сердце, как бы проткнутый этим странным взглядом. И так жалко Глебу мать стало: ну как же у них там все плохо, боже ты мой, много, много хуже, чем у нас…

В то утро продолжилась его суетная жизнь – побежал по срочному делу, да не одному, а сразу нескольким, внесенным в длинный узенький список на бумажке, всем-всем одинаково ничтожным, вроде пункта третьего: купить килограмм гашеной извести в подвальном магазинчике «Недорогой». Именно в нём, и никаком другом, из-за абсолютно минимальной стоимости данного товара в сравнении со всеми прочими хозяйственными лавками, торгующими в ближних окрестностях.

Впрочем, несомненно, существуют в природе и куда более ничтожные пунктики, не вошедшие в сегодняшний листинг, вроде трёх зернышек пшена, завалявшихся в левом кармане брюк с незапамятных времён, которые следует скормить при удобном случае голубям на трамвайной остановке, а никак не поднимется рука из-за окончательной мелочности предприятия, которое стыдно и в список-то включить. Представьте себе: придётся на глазах почтенной публики выворачивать карман, в котором нет ничего кроме трех крупинок. А голубей на вывернутый карман сколько слетится! А какая драка меж ними начнется! Но когда-нибудь и до этого дела дойдёт очередь при составлении дневного расписания.

Ибо держать делишки подобного рода в голове неделями тоже смысла нет. Записывал их вечером на бумажке мелкими буковками с последовательной нумерацией, разбивая по времени, маршруту следования – для удобства, бумажку клал в карман, а утром выходил из дома и бегал, бегал, бегал весь день без передышки, как заведённый автомат, чтобы только не сидеть одному в квартире на диване или за столом и не размышлять, дыша воздухом, отравленным смертью. Думать давно надоело. Думать вредно и просто не хочется.

И вчера убежал с утра, и сегодня, вздумал побриться, приоткрыл покрывало на зеркале самую малость, включил бритву, стал что-то напевать, и вдруг видит сзади него прошел кто-то по коридору на кухню: стало быть или брат умерший, или покойница-мать, ну и опять в бега ушел, толком не добрив щетину.

Выскочил из подъезда нервным взбудораженным человеком, да направился дворами по теньку: свою пятиэтажку миновал, под горочку спустился, перелез через брошенную бетонную плиту, аккурат возле соседской опрятной такой, ухоженной неприметной серенькой пятиэтажки с маленькими огороженными кирпичиками клумбочек проходил: хлобысть! – здоровенная сапожная щётка размером с полено рядом пролетела, об асфальт убийственно треснулась. Не нынешняя какая-нибудь легкая, пластиковая, нет, здоровенная деревянная, лак с которой давно осыпался. Хлам, короче, выкинули на голову прохожему.

Вот зараза! Опять кидается, дрянь! А если бы попал? И ведь не первый раз в этом месте приключение. Под Новый год фейерверк запустили целенаправленно вниз, чуть не обгорел, прыгал по сугробам, а они визжали со смеху, прямо закатывались на своём пятом этаже. Дряни! Весной как-то шёл, а сзади в раскисший после таяния снега газон чмокнулось что-то – не решился даже глянуть, опасаясь добавки, но очень тяжелое, вроде кирпича. Сейчас сапожная щетка чуть в башку не угодила…

«Ах, как здорово, повезло!», – воскликнул вслух, радуясь тому, что стальная подъездная дверь с кодовым замком открылась, вышла сгорбленная пенсионерка с клетчатой сумкой, подобной тем, с какими бомжи роются в мусорных баках и, вздохнув горько-прегорько, неуверенным шагом двинулась в сторону местного рынка за продуктами. В три прыжка успел проскочить в дверь, рванул вверх по лестнице, грозно мечтая о смертоубийственной драке с подонками, что ему терять? Жизнь? Да тьфу на нее, такую-то! Невозможно безропотно сносить оскорбления, всему имеется свой последний предел!

Сладчайшая мысль о героической смерти в сражении пронеслась в разгоряченной голове совсем не случайно, ибо всю последнюю неделю чувствовалось неотвратимое ее приближение, не то верил – знал, что скоро умрёт, и старуха у него за плечами – дышит хладно в затылок. Не просто так убегает человек из дома с утра, настается день напролёт по многочисленным, микроскопическим делам, совсем не напрасно! Просто смерть давно поселилась в квартире, разместилась словно бы в собственных апартаментах, разбросала там-сям причиндалы свои неприглядные, наставила отметин, следов, куда ни глянь вокруг посмертное, умершее, отжившее, это касается всех окружающих вещей, от них он бежит умалишенным куда глаза глядят.

А сколько раз в него сверху прилетало! Не счесть покушений на жизнь и здоровье! В детском садике, круг территории которого кольцевали новые девятиэтажные здания, убирал территорию, мёл метелочкой мусор, так лукавица огромная, твёрдая, сочная, рядом – хрясть! Забрызгала соком горьким, чуть не расплакался. Как только людям не жалко продукты бросать? Аж завидно – хорошо всё-таки у нас живут дурные люди. Но разве их вычислить: с какой лоджии зафинтилили?