Время Каина

В этот момент Петрович, с любопытством пытавшийся оценить новый вид полемики, свидетелем которой он стал, решил вмешаться, чтобы нарушить патовую ситуацию, которая, как известно, может продолжаться бесконечно:

– Я видел собаку. Черную. Она скрылась за углом на Стрелецкой, – сказал он.

И сразу наступила тишина. Поток вопросов мгновенно прекратился. Все присутствующие воззрились на Петровича, будто ожидая от него продолжения рассказа. Он, хоть и польщенный вниманием, молчал – а что еще он мог сообщить аудитории?

– Ну вот, я же говорила… – в конце концов нарушила тишину Ана. Голос ее прозвучал растерянно. Однако она быстро взяла себя в руки. Умение справляться со своими чувствами было свойственно ей – Петрович, как мы помним, отметил это сразу после происшествия с сумкой: – Ну что ж, если никто не против, закончим нашу трапезу… – Она взглянула на Петровича, потянувшегося к бокалу, подождала, пока он допьет вино (оставить недопитый бокал великолепного напитка было выше его сил), и поднялась: – Девочки, займитесь своими делами, а нам с Иваном надо поговорить тет-а-тет.

Пройдя в привычном уже полумраке в следующее помещение этого нескончаемого дома, они прилегли на козетках перед низким столиком, накрытым на двоих, – получилось нечто вроде древнеримского триклиния, что, на взгляд Петровича, создавало особо доверительную атмосферу для беседы. На столике были фрукты, виноград, канапе, тарталетки, сыр, крекеры и креветки – как определил Петрович, – а также бутылка вина: громадная, чуть ли ни с ведро, черная, пыльная, вся в паутине.

– Это мой кабинет. Я здесь работаю, а иногда уединяюсь, когда надо подумать или просто хочется побыть одной… – Ана покачала ногой, обутой в золотую сандалию. Похоже, она хотела о чем-то спросить или рассказать – но никак не могла решиться.

– У вас что-то случилось? – решил помочь ей Петрович.

Ана посмотрела ему в глаза:

– Скорее, у вас, – сообщила она тихо, без всякого выражения, без драматизма в голосе, который так любят применять в разговоре женщины (ты слышала!? – и круглые глаза), – чтобы, вероятно, не напугать собеседника.

Петрович недоверчиво улыбнулся, оглянувшись отчего-то по сторонам:

– Вы шутите?

– Какие тут шутки… Впрочем, ничего страшного. Не волнуйтесь… Просто отныне вам лучше не покидать этот дом. Вообще. Никогда.

Наконец-то Петрович всё понял. Все странности, происходившие в этот вечер, нашли свое рациональное объяснение, мрак рассеялся: они тут все ненормальные, все не в себе, понял он.

– Я что же, у вас в плену? Вы взяли меня в заложники? – Нужно было говорить как можно спокойнее, как можно рассудительнее – так следует разговаривать с сумасшедшими и пьяными, читал где-то Петрович.

– Сейчас я вам всё объясню. Вам надо только поверить мне. А поверить будет непросто… Знаете что? Уверена, вы никогда не пробовали шамбертен. Думаю, бокал шамбертена – это то, что лучше всего сейчас сможет помочь, – и мне, и вам. Любимое вино Наполеона, этого баловня судьбы. Не могли бы вы взять на себя труд открыть эту бутылку?

– Отчего же не открыть? – проворчал Петрович. – Хотя лично я предпочел бы поскорее узнать, что вы имеете в виду, говоря, будто мне лучше не покидать ваш дом.

– Мне некуда больше спешить… – пропела она, наблюдая, как густая, красная, словно кровь, жидкость наполняет бокалы.

– И правда, отличное вино, никогда такого не пил, – сказал Петрович, закусывая кусочком сыра. – Хм. И сыр прекрасный, никогда такого не ел… Но что, черт возьми…

– Собака. Если вы видели ту собаку…

– Собака? При чем тут собака?

– Конечно, собака ни при чем. Потому что это была не собака. Это был Гласиа. Гласиа Лаболас. Двадцать пятый дух, губернатор преисподней, предводитель тридцати шести легионов духов… Можете в Википедии посмотреть. Я сомневалась в этом, я не была в этом уверена… но вы сами сказали, что видели собаку… а Гласиа Лаболас именно собакой и оборачивается… Но раз это был Гласиа, раз Гласиа решил ограбить меня, а вы ему помешали, то теперь вы – его личный враг… Вы представляете себе, что значит быть личным врагом губернатора преисподней? Теперь везде, кроме этой квартиры, в любом месте земли и неба, вас будет поджидать опасность, очень серьезная, смертельная даже опасность – вы понимаете это или нет?

– Вообще-то я не верю ни в преисподнюю, ни тем более в губернатора преисподней, – сказал Петрович, подумав в то же время: «Но я уверен, что она сумасшедшая, а значит, это правда – у меня проблемы». – А насчет опасности, – продолжил он, – так она и без того везде поджидает нас. Ни на улице, ни дома я не чувствую себя в безопасности. Разгул преступности, война, беженцы… Мы все уже привыкли к постоянному присутствию опасности и даже перестали ощущать ее бесцеремонность.

– Ну вот, я же говорила: трудно будет поверить… Налейте-ка еще шамбертена. Да-да, и мне тоже.

Может, и в самом деле напоить ее, подумал Петрович. Напоить – и сбежать отсюда. С девчонками он как-нибудь справится. Откроется ли только дверь? Да и найти ее еще надо – эту черную дверь в этом темном доме.

– Поймите, Гласиа Лаболас и есть источник опасности, о которой вы говорите. Опасности для всех, для каждого живущего в этой стране и в этом городе. Как вы думаете, кто затеял эту войну? Он со своими легионами – кто же еще!? А теперь вы, лично вы, помешали ему заиметь вещь, которая была у меня в сумке. Вы представляете, кому перешли дорогу?

– Ну хорошо, а вам-то самим, откуда про него известно, и почему, собственно, в вашем доме мне можно чувствовать себя в безопасности, несмотря на то, что опасность – кругом? – Петрович старался оставаться спокойным и логичным, хотя чувствовал, что паника постепенно овладевает им и долго ему не продержаться в окопчике здравомыслия, оставаясь в окружении этих сумасшедших. Тут мог помочь только шамбертен, и он снова щедро налил – и ей, и себе.

– Потому что мне всё известно. О вас и обо всех, – спокойно, веско, с сознанием собственного достоинства проговорила она. – Хотите, я расскажу, как вы провели сегодняшний день, – с самого утра и до момента вашей встречи с Гласиа. Хотите?

Петрович, попытался вспомнить, как он провел утро до того времени, когда отправился в издательство. И не смог. Собственно, это было обычное утро – утро одинокого, пожилого человека: он принял душ, побрился, принял лекарство, потом что-то ел, что-то пил, читал что-то (наверное, так – так было каждое утро), но самих этих дел, мелких и заурядных, он совсем не помнил, они не проявлялись в виде привычной череды картинок у него в голове, скорее всего, благодаря своей обыденности. Поняв это, он сразу успокоился: диагноз был ясен. Ее диагноз, да и его тоже.

– Попробуйте, – пожал он плечами.

– Что ж, извольте, – она усмехнулась отчего-то. – Вы проснулись в четыре-пятнадцать – час быка, так сказать. Вам не спалось. Вы сходили в туалет, выпили горошинку корвалмента, потом принялись за Кьеркегора…

– Ну да, он меня успокаивает – корвалмент в смысле, – признался Петрович… и вдруг почувствовал, как волосы дыбом встали у него на голове: – Но откуда вы это знаете? Откуда вы знаете про корвалмент, про Кьеркегора?! – он в ужасе посмотрел на собеседницу, которая, подняв свой бокал, отсалютовала ему:

– Ваше здоровье! Мне кажется, согласно Кьеркегора, вы эстетик, не так ли? – Он молча смотрел на нее. Глаза его были расширены, как у человека, впавшего в глубокий транс. Она поняла, что с Кьеркегором несколько переборщила. – Давайте я попытаюсь объяснить, откуда это знаю, а вы постараетесь мне поверить. Договорились?

Петрович кивнул. Говорить у него всё еще не получалось.

– Мое полное имя Ананке… Надеюсь, оно тебе известно. – Назвав себя, подруга Зевса, дочь Афродиты Урании, она не могла говорить со смертным на «вы».

– Богиня судьбы, воплощение рока, – проговорил Петрович голосом пророка Даниила[1], расшифровывающего таинственную надпись, проявившуюся на стене во дворце Валтасара. Отныне ничто не могло удивить его. – Где же твое веретено?

Конечно, ему хорошо было известно ее имя, даже все ее имена – сама Неизбежность, Предопределенность, Необходимость находилась перед ним. Между колен ее, как уверяли древние греки, вращается веретено, служащее мировой осью. Три дочери, рожденные от Зевса, помогают ей поддерживать мировой порядок: Клото – прядущая нить жизни; Лахесис – определяющая судьбу человека; Атропо – перерезающая нить. Ну да, как же он сразу-то не догадался: Кло, Лахе, Атро – как он не догадался, кто они такие, хотя бы по их сокращенным именам?! Как не догадался, что они – это Мойры, каждая поющая о своем: Кло – о настоящем, Лахесис – о прошлом, Атро – о будущем – вот о чем были их арии!

– Веретено? Только мужчины никогда не расстаются со своим веретеном, – хмыкнула Ана. – А ты, не расстающийся с бутылкой, налей-ка нам еще по фиалу шамбертена! Я так рада, что закончился этот неприятный разговор.

– Чем же он тебе-то неприятен? – удивился Петрович. Недолго посомневавшись, он решил обращаться к богине на «ты». И правда, к любому божеству, даже к тому, что едино в трех лицах, никогда не обращаются во множественном числе – может, затем, чтобы они, требующие поклонения, не сомневались в своей уникальности? – Вот для меня – это да, настоящая неприятность. Представь: ни с того ни с сего узнать, что, оказав помощь женщине, попавшей в беду, ты перебежал дорогу самому черту рогатому, и потому оказался в полном дерьме… Нет, такое могло случиться только со мной!

Петрович давно столько не пил. Честно говоря, он уже порядком набрался. Вино и правда было хорошим, оно опьяняло незаметно, и он почувствовал вдруг, что готов расхохотаться над своей неудачей, – теперь она показалась ему обычной неприятностью, к встречам с которыми он давно привык. Что ж, ради подобного эффекта стоило набраться, решил он. Да и выпить с богиней судьбы, что ни говори, – мероприятие не рядовое. Тем более, что богиня ему явно благоволила:

– А что тебя, собственно, не устраивает? – промурлыкала она. Вино, похоже, подействовало и на нее. – Ты – в моем доме, под моей защитой. Пьяный, сытый… – Она протянула к нему руки: – Иди ко мне, приляг здесь, возложи голову мне на колени…

Петрович безропотно перебрался на ее козетку; она обняла его, прижала голову к своей груди, он услышал, как часто бьется ее сердце…

– Послушай, – вдруг прошептала она ему на ухо, – если тебе когда-нибудь станет плохо, так плохо, что ты готов будешь умереть… в самом деле умереть, понимаешь… тогда вспомни обо мне и скажи тихонько… мысленно скажи: «мене, текел, перес»… запомнил?

Петрович кивнул:

– С детства помню. С тех пор, как «Графа Монте-Кристо» прочитал, – сказал он и, вспомнив ту пору, зарыдал отчего-то – зарыдал, вместо того чтобы расхохотаться…

Рыдал он долго, взахлеб, всхлипывая как ребенок. Она молча гладила его по голове, иногда легко касаясь губами лба, покачивая его даже и напевая что-то непонятное, наверное на греческом или, скорее, древнегреческом – койне каком-нибудь, – но такое грустное, что успокоиться под эти звуки было совершенно невозможно. А потом, когда она кончила петь, Петрович заговорил – он начал рассказывать о своей жизни, о том, отчего и о чем плакал. Навряд ли стоит приводить весь его рассказ, в целом он не интересен – не интересен, как и жизнь большинства людей. Впрочем, вот – только примера ради – некоторые обрывки его рассказа… Впервые он столкнулся с несправедливостью лет в пять: у него украли велик, маленький детский велик. Он очень хорошо помнит ощущение горя, испытанное им тогда. Подобных воспоминаний о пропавших «ценностях» (собственноручно сделанный деревянный пистолет; линза, с помощью которой на дереве выжигались рисунки; свисток, используемый в качестве судейского или милицейского в зависимости от того, во что играли – в футбол или в «казаки-разбойники», и т. д. и т. п.) набралось удивительно много – в основном, потому, наверное, что Ана не торопила его закончить мартиролог утерянных вещей, а наоборот поощряла к продолжению своими вопросами и уточнениями. Еще перечислялись неприятности: расквашенный в драке нос, рассеченная камнем бровь, шрам, навсегда оставшийся на коленке, размолвка с другом. Дальше больше: первая двойка и первая любовь – естественно безответная – в первом классе; потом снова безответная любовь – и в третьем, и в четвертом, – а в пятом – опять-таки безответная, – ну что тут скажешь? Не поступил в университет, поступить в который не собирался, потом не поступил туда, куда хотел бы, зато поступил, куда желал отец – и это, сбывшееся, было хуже всего. Влюбился на первом курсе – все начиналось красиво, многообещающе, но затем что-то пошло не так – и снова результат тот же, что в первом классе. Потом начались театральные романы, опера, оперетта, драмы с обещаниями и абортами и всё такое. Далее – «Красный экскаватор», попытка жениться по любви, однако оказалось, любви-то как раз и не было. Еще одна попытка жениться – по расчету на сей раз, – но расчет получился чуть-чуть не точным, браку не суждено было состояться – и это оказалось единственным счастливым событием в его жизни. Неужели так?… Когда-то ему, достаточно поверхностно знакомому с историей, казалось необыкновенным везением, что он относится к поколению, прожившему без войны (хотя это и не правда – ведь был Афган, Ангола, «неизвестные войны» в конце концов). Неужели так, думал он еще недавно, неужели мне повезло хоть в этом? Не тут-то было. Произошла революция – Майдан, а потом война, интервенция, всё, как всегда, но, слава богу, лично его это опять-таки не задело… Не задело? Могут ли кого-либо не задеть такие потрясения в стране, где насчитывается более миллиона беженцев? До разрухи еще далеко конечно, но, что ни говори, жить стало заметно хуже. У Петровича, правда, имелись кое-какие сбережения, и ему удалось даже сохранить их (тьфу, тьфу, тьфу, конечно), несмотря на инфляцию, несмотря на то, что банки в стране лопаются, как воздушные шарики в руках у разшалившихся пацанов – у правительства то есть. И тарифы, черт их дери, так подскочили, что слов нет (есть, вернее, но все неприличные), а про цены уж и говорить не приходится (лучше не говорить, чтобы еще и давление, не дай бог, не подскочило). Да, вот еще проблема – со здоровьем, которое, конечно, не улучшается – но это нормально, на то она и есть, старость, а что ненормально, так это заоблачные цены на лекарства – вот это ненормально так ненормально!..

– У нас проблемы со здоровьем? – встрепенулась Ана. – Так это же пара пустяков. Сейчас мы тебя подлечим.

– Может быть, хватит? – сработал наконец инстинкт самосохранения у Петровича.

– Ну-ка поднимайся с моих колен, вытри нос и запомни: шамбертен – лучшее лекарство от старости и болезней!

Он не сомневается в этом, заверил богиню Петрович и, подкрутив ус, лихо опрокинул в себя полный бокал шамбертена – ну точно гвардеец Наполеона. После этого он умер – так ему показалось по крайней мере, потому что сразу вслед за тем очутился он на Елисейских полях, то есть в Элизиуме, в древнегреческом раю, где появились обнаженные девушки и, танцуя, начали раздевать его, готовя, видимо, к райским наслаждениям. Петрович, не будучи верующим, для порядка посопротивлялся – придерживая брюки, трусы, прикрывая чресла, – но не слишком, чтобы не обидеть девушек ненароком, а потом сдался, расслабился, с удовольствием отдавшись в их быстрые, ласковые руки, и они подняли его и понесли куда-то бережно и торжественно, точно кумир для совершения сакрального обряда. Обрядом оказалось омовение в бассейне в окружении десятка резвящихся красавиц, массаж, притирания, поглощение настоев и настоек, посещение римской парной, потом снова бассейн, опять массаж, снова настои и снова… а потом он уснул – и сном были райские наслаждения…

* * *

Он проснулся от ощущения, что в постели, рядом с ним, кто-то есть. Это было слишком необычное ощущение, чтобы сознание Петровича, пусть даже в условиях глубокого сна и, вероятно, последствий не менее глубокого опьянения, оставило его без внимания и не отправило сигнал в соответствующий отдел центральной нервной системы для немедленного пробуждения.

Проснувшись в абсолютной темноте, ничего еще не вспомнив, он инстинктивно прислушался – и правда, услышал рядом с собой чье-то посапывание. Такого с ним не случалось уже лет сорок. Он всегда предпочитал спать один. Редкие нарушения этого правила были связаны с упоминавшимися выше матримониальными намерениями, а потому теперь ассоциировались им в качестве опыта негативного. Кто же это мог быть? Он осторожно, чтобы не разбудить человека, оказавшегося рядом, протянул руку и, наткнувшись на что-то мягкое, теплое, упругое, мгновенно определил, что это часть женского тела. Впрочем, мысль о том, что посапывание – легкое и безмятежное – может принадлежать мужчине, он даже не рассматривал. И все же, кто это мог быть? Воспоминания про очаровательных обитательниц Элизиума, сакральные обряды и последующие райские наслаждения давали представление о числе претенденток на место в его постели, но абсолютно не указывали на ее личность. Кстати, голова его, хоть и не содержала данных по поводу соседки, была удивительно ясной, будто он и не выпил литра полтора шамбертена, а перед тем еще несколько бокалов вина, – доза для него просто смертельная, исходя из сегодняшних возможностей. Да и общее состояние организма нисколько не соответствовало этой дозе – наоборот, было полное впечатление, что каждый из литров и миллилитров выпитого пошли ему исключительно на пользу, придав ощущение необычайной силы и способности свернуть горы, если потребуется. И действительно: ночью он их сворачивал – теперь он был уверен в этом (но с кем, хоть убей, не мог вспомнить). Да, он испытал потрясающее впечатление от собственного тела, когда, проснувшись, почувствовал себя полностью здоровым, то есть у него нигде ничего не болело, а дышалось так легко и радостно, как, наверное, бывало в молодости. Вот с этим чувством – как в молодости – он и заснул снова…

Проснувшись опять (часа через три, должно быть, согласно его ощущений), он первым делом прислушался: дыхания рядом не было; тогда он протянул руку и понял, что соседнее место в постели освободилось. Только после этого он решился повернуть голову, чтобы убедиться: незнакомка, разделившая с ним постель этой ночью, покинула ее, оставив лишь смятую подушку как напоминание о себе, а на ней – темный волос, изогнувшийся в виде знака вопроса. И вмятина на подушке, и знак вопроса хорошо были видны в сумраке, уже разбавленном жиденькой белой краской тумана, разлившегося в воздухе спальни, а значит, подумал Петрович, согласно понятиям этого дома, наступил день и значит, хочешь не хочешь, пора вставать. Поднявшись с кровати, он, голый – бледное пятно, утопленник в темной воде омута утреннего света, – покрутил головой, желая отыскать свою одежду или что-нибудь подходящее для прикрытия наготы. Одежды не нашлось, зато обнаружились почти новые сандалии его размера – они стояли у кровати, терпеливо ожидая хозяина. Он обмотался простыней, обул сандалии и прошелся по комнате – размахивая руками, выпячивая грудь, выбрасывая ноги в сторону, – чтобы понять, насколько надежен его наряд. Он чувствовал себя, как никогда, прекрасно – вот почему танцующей походкой подошел он к постели, снял волос с подушки и тщательно обследовал его. Петровича интересовал цвет, длина и даже запах волоса. Потом он приник к подушке, на которой провела ночь незнакомка; глубоко втянув в себя воздух, он не почувствовал привычного головокружения – лишь томящий запах женщины, такой же, как у волоса, запах, напоминающий аромат раздавленной земляники.

Он открыл дверь спальни, вышел в неизвестность – и столкнулся с женщиной, как машина с машиной на перекрестке в густом тумане. Инстинктивно обнявшись, чтобы поддержать друг друга, они оказались лицами на расстоянии поцелуя, и конечно, он узнал женщину – это была Кло.

– Ну и движение тут у вас, – сострил он, раздумывая, не поцеловать ли ее в самом деле. Не решившись на поцелуй, он принюхался к запаху ее волос. Они пахли скорее прелыми листьями, нежели земляникой.

– Смотреть надо, – беззлобно ответила Кло, отстраняясь от него.

– Да как же смотреть, когда тут темнота хоть глаз выколи?

– Тут свет везде. Ты что не видишь? – она указала на серую краску, разлитую в воздухе, на клубящиеся облака тумана, на мерцающие разноцветные звездочки, неизвестно что сулящие Петровичу.

– Ну ладно, раз уж ты оказалась на моем пути… объясни мне, где тут у вас что. Мне хотелось бы принять душ и, конечно же, найти одежду. Не могу понять, куда она подевалась?

– Одежду отправили в подвал, – пожала она плечами – как будто в этом доме лишать гостя одежды подразумевалось само собой.

Петрович в недоумении посмотрел на нее:

– В подвал? Почему в подвал?

– Там архив. Все ненужное сдается в архив.

Ненужное? Ну да – он вспомнил разговор с Аной, – она ведь говорила, что теперь ему нельзя покидать их дом.

– Послушай, я как-то по-дурацки чувствую себя в этой простыне.

– Представь себе, что это не простыня, а тога.

– Ну да, я уже представлял. Пусть тога. Но я все равно по-дурацки выгляжу. К тоге надо привыкать, наверное, с полвека.

– Вовсе не по-дурацки. Ты отлично выглядишь. Взгляни на себя в зеркало. Честно говоря, я не ожидала такого результата. – Она приподняла руку и кончиками пальцев провела по его щеке.

Его удивил этот чересчур ласковый для полузнакомой девчонки жест.

– Ты права, мне нужно побриться, – пробормотал он. – Где бы найти зеркало?… Хотя как побреешься без станка?

– Не надо бриться. Тебе очень подойдет борода, – взглядом ценителя она окинула фигуру Петровича.

– Я старый уже. Найди себе кого помоложе, – отшутился он.

– Глупый, я намного старше тебя. Если хочешь знать, на моих глазах строилась пирамида Хеопса. В молодости я много времени провела в Египте.

– Ого! – удивился Петрович. Хотя что странного, если она – Клото, дочь Ананке.

– Что касается дýша и всего остального… Видишь огоньки: красные, зеленые, желтые, – их много, в разных комбинациях. Это как надписи. Ты скоро научишься их понимать. Вон смотри: пять синих – твоя спальня, три красные – душ; одна – туалет; три зеленые вдалеке – это столовая. Я бы с удовольствием приняла душ вместе с тобой. Только сейчас меня ждет мама. А ты прúмешь душ – и иди в столовую. Я буду тебя там ждать.

(Значит, она будет его ждать!..)

Душевая (три красные звездочки) оказалась комфортабельным помещением, напоминающим холл пятизвездочной гостиницы – с отделкой из черного мрамора и хромированного металла, с множеством живых цветов, пальм и трехметровым крокодилом в бассейне. Разумеется, тут были самые разные душевые и тренажерные устройства (о функциях которых Петрович не мог догадаться даже со своим «высшим техническим»), лежаки и лежанки, стульчики и стульчаки, кожаные кресла и диваны, но главное, тут было светло, никакого тумана и много зеркал в полный рост – к одному из них он и направился.

Чем ближе он подходил к зеркалу, тем больше ему казалось, что шаг за шагом он сближается с незнакомцем, идущим ему навстречу. Вначале – метров за двадцать до зеркальной стены – он подумал (не без юмора конечно), что отраженная фигура напоминает древнеримского патриция, направляющегося в Капитолий на заседание сената; затем, приблизившись еще метров на пять, решил, что отраженный человек выглядит чересчур атлетично; потом заметил, что он слишком молод, неправдоподобно темноволос, и наконец, подойдя вплотную, понял: это не зеркало и вовсе не отражение, а какой-то фокус, проделываемый кем-то с неизвестной целью…

Петрович долго смотрел на человека, стоящего напротив, и никак не мог понять, кого видит. Затем процесс пошел в противоположном направлении: постепенно он начал узнавать в отражении себя, но в молодости – как будто по мере приближения к зеркалу его отражение непрерывно «фотошопили», то есть убирали морщины на лице, добавляли объем щек и румянец на них, прибавляли блеску в глазах, глянца на натянувшейся, приобретшей живой цвет коже – и вот получилось то, что он теперь видел и с трудом узнавал.

Петрович сбросил с себя простыню и, не спуская глаз с отражения, попятился от зеркала…

– Ну что, нравится? – услышал он голос Кло. Она стояла у входа, скрестив ноги, прислонясь к стене плечом.

– Как это они сделали? – прошептал он.

Но Кло услышала его вопрос.

– Это не так сложно. Главное, ты снова молодой, – сказала она, оттолкнувшись от стены и направляясь к нему. Пальцы ее нетерпеливо теребили пояс туники.

– Ты хочешь сказать, что это не краска, а мой натуральный цвет теперь? – он провел рукой по волосам. Даже на ощупь они стали намного пышней и гуще.

– Надеюсь, ты не сомневаешься, что твои мышцы натуральные, а не силиконовая подделка? – она провела ладонью одной руки по его прессу, рельефом и твердостью напоминающему стиральную доску, а другой – распустила-таки узелок своего пояса.