Дикарка

Дикарка

Лика Конкевич

Иллюстратор Ольга Волкова

© Лика Конкевич, 2024

© Ольга Волкова, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0051-8781-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СОДЕРЖАНИЕ

Пролог

Время пломбира и желтых одуванчиков (1974—1981)

Время первого ранца и гофрированных бантов (1981—1984)

Время сливового варенья и пионерских бойкотов (1984—1989)

Время «Ласкового мая» и белых ночей (1989—1991)

Время песочных замков и пластилина в руках (1991—1994)

Время беглянки (1994—1995)

Время дымной печки и лука зимой (1995—1998)

Время второго побега (1998—2002)

Время утраты и скорби (2002—2007)

Время каспийского ветра и ночных слез (2007—2008)

Время третьего побега (2009—2010)

Время пустых метаний в тесной комнате (2010—2013)

Время разрушения и боли одиночества (2013—2017)

Время виноградников и двух морей (2017—2020)

Эпилог

Пролог

Он приходит внезапно. Проникает сразу, в каждую клеточку моего тела. Такой громкий, резкий, влажно разливающийся и пульсирующий от сердца основательным раскаленным канатом. Целеустремленно вниз, в то самое место. В место, где появляется Жизнь.

Здесь замершее захватывается суетой; оживляется толпой разных чувств и движений; каждый занят чем-то важным, своим.

И, когда приходит он, все остальное теряет смысл. Все, что было осмысленно и важно. Все, что стояло в списке желаний. Все отступает перед ним.

Теперь он – ведущий моей жизни. Я доверяюсь ему и падаю в его нежные руки. Он знает толк в себе.

Невозмутимый.

Даже глобальный взрыв в данный момент не остановит нас. Потому что он пришел и знает, что хочет сделать со мной. И я тоже знаю, что хочу сделать с ним.

Когда его звонок откликается во мне мощной струей возбуждения по всему телу, я замираю и прислушиваюсь к себе в этот миг.

Перестаю дышать и слышу стук своего сердца. Оно такое сильное и уверенно отбивающее свой ритм. Оно ждет.

Ловлю свой взгляд в зеркале и не могу оторвать глаз от себя.

Я такая красивая сейчас. В этот самый миг, когда прозвенел его звонок. Глаза искрят, блестят, слезятся.

Капли по разогретым щекам. Я живу!

И я так счастлива, что бьется мое сердце и я слышу его. Счастлива, что слезы из глаз. Счастлива, что канат спускается вниз, в то самое место.

И я прислушиваюсь, как всё во мне ждет его. Там целый город закипает: ворота открываются, слышу звучание ключа в замке, дорога омывается свежей водой и трава шершавится, выпрямляясь в своем росте…

Я не сразу прильну к нему.

Мне нравится смотреть вот так в его глаза. Глаза, которые говорят больше, чем слова.

Расстояние между нами сокращается и максимальное сближение откликается теплой волной воздуха. Она нагревается до предела и хочется избавить себя от этой воздушной подушки.

И вот уже я чувствую кончики пальцев на своей спине. Его имя Секс. И я люблю, когда он приходит. Я научилась чувствовать его и быть с ним наедине с собой.

Просыпаясь наутро, я снова пью свежесваренный кофе на подоконнике и смотрю вдаль.

Позже, вновь побегу сквозь толпу, сквозь людей. Увижу разных мужчин.

С кем-то остановлюсь и встречусь взглядом. С кем-то обменяюсь несколькими фразами. Может быть, я всмотрюсь в его Секс через те самые глаза, когда через свой нос вдохну его запах.… и отодвинусь.

Это не тот Секс…

1

Сухой и теплый желтый день.

Сентябрь. Я лежу с мамой в больнице с середины августа.

На уровне кожи ощущаю страх внутри мамы. А потом помню, как с зажмуренными глазами медленно проталкиваюсь сквозь плотно облегающий меня тоннель – трубу. Моя голова левым ухом постоянно прижимается к ее стенкам. Словно я закрываю тот шум, который меня пугает. Он громкий и я чувствую опасность справа.

А потом помню, как вокруг плачут на разные голоса. Все пустое и ватнопахнущее пространство заполнено ими. Эти звуки меня приводят в тихий ужас. Лежу столбиком и боюсь пошевелиться, издать любой звук. Это первый момент, когда я испытала чувство поглощающего меня одиночества.

Так можно описать ощущение законченности процесса, сплетенного с немым вопросом:

«И что? И ради чего я преодолела такой путь? Да ладно, серьезно? Мне точно надо было попасть сюда?»

Словно я с инопланетного корабля свалилась. Желание «хочу домой» такое сильное, что я с трудом преодолеваю его…..

А потом была Мама.

За несколько первых дней я стала узнавать ее по внешнему запаху. Изнутри она пахла совсем иначе. Сейчас от нее пахнет искрящимися проводами вперемежку с тихим отчаянием и грустью. Она тоже хочет домой. Мама хочет к своим родителям. Хочет снова стать ребенком.

Спустя год после замужества мама видит реальность, которая ее окружает, и медленно разворачивается спиной к моему папе. Не может поверить, что выбранный ею муж зависимый и слабый человек, который сильно привязан к своей маме и старшей сестре.

А еще она призналась, что была разочарована материнством. И мной. Что я родилась такой. Не той дочкой, которая жила в ее голове. В ее фантазиях я была миниатюрной, ладненькой и красивой девочкой. А родилась «с длиннющими худыми руками и ногами. С огромными глазищами черного цвета. И громко орущей глоткой».

Маме мечталось назвать меня Лизаветой. Но папа оказался непреклонен и та германская кукла, в честь которой он меня назвал, еще долго находилась в моем детстве. Анжелика.

Стоит ли говорить, что материнского молока мне не перепало. Как и любви. Мама расстраивалась, что здорово пострадала, став матерью. Что пострадало ее тело, нервы и отношения.

Маленькой я чувствовала вину за то, что не оправдала маминых ожиданий. Позже я начну стесняться своего роста, длинных рук и ног, больших глаз. Стану прятать их. Меньше говорить. Много молчать. И, даже, стыдиться своего красивого имени.

2

Мне год и месяц.

Я в проштампованных застиранных ползунках на веревочках, которые завязаны на моих плечиках. Та, которая слева, сильно давит. Справа, наоборот, сваливается. Я стою в железной кроватке с прутьями и трясу ее. Слез нет. Есть жуткий страх и желание уползти домой.

Толстая и мягкая тетя в белом халате (больше похожая на сдобную булку) берет меня своими ручищами и подносит к окну. Я упираюсь робкими ножками о подоконник, а ручки прикасаются к холодному стеклу. Там, за ним, еще одно. Мне так весело становится. И интересно. Я дышу, и стекло становится белым. Такая забавная игра. И ладошкам нравится трогать холодное стекло. Эта прохлада начинает двигаться по ручкам. Приятно.

А потом мою голову зачем-то поворачивают и говорят смотреть вниз за стекло. Всматриваюсь. Реагирую на слово «мама». И вижу.

Маму, а потом бабушку. И папу. Они стоят внизу. А я отворачиваюсь от стекла и падаю вниз мертвой птичкой. Меня ловят сильные руки тети. Она плачет. А меня трясет. От страха.

Мама в это время уже снова беременна и ей скоро рожать. В нашем маленьком городке массовое заражение кишечной инфекцией. Мама рассказывала, что они все трое приходили ко мне в больницу и сидели в коридорчике, а меня приносили буквально на несколько минут.

Когда я вернулась домой, мои ножки перестали ходить и папа смотрел на меня и плакал. Он то и дело повторял:

«Что они с тобой сделали? Моя доченька умела ходить!»

Он всегда называл меня «доченька», а еще «сладкая моя»…..

Только он не думал, что это я от страха перестала ходить. Ему казалось, что это от лекарств.

С тех пор я больше не лежала в больнице……

3

Мне 5 лет.

Музыкальный зал. Полированное пианино и тетя в бархатной юбочке с кудрями в голове. Я не понимаю, что сейчас разворачивается рядом со мной. Кругом суета и много лишних движений.

Я в другом темпе. Стою. Посреди. Ножками перебираю медленно и осторожно назад, поближе к стеночке. Другие тети начинают раздавать девочкам кукол.

А я все пячусь и пячусь назад. Смотрю испуганными глазами. Все девочки уже симметрично расставлены и красиво стоят посреди этого большого зала, держа в руках искусственных принцесс. И тут меня замечает одна тетя. Хватает за фонарик моего рукавчика и тащит в первый ряд.

На мне сегодня очень красивое платье. Оно желто-лимонного цвета, отрезное по линии груди, с цветочками, вышитыми прямо там, где начинается грудная клетка. Короткие фонарики обрамляют мои худые длинные ручки. Я стою такая нескладная и прячу взгляд. И руки.

Тут же мне вручают в них….. цыпленка. Мягкого, пушистого, небольшого такого. И я смотрю на него и не понимаю, почему у всех в руках куклы, а у меня этот цыпленок. Тетя спешно говорит в воздух:

«Ну нету больше кукол, пусть с цыпленком танцует»

И у меня такое тоскливое чувство «нетакойкаквсе», что хочется снова допятиться до той стенки и не участвовать в этом. Но я участвую. Я так сильно не люблю цыпленка в этот момент, но делаю все так, как остальные девочки.

И с тех пор я не танцую……

4

Любое свободное время мы с братом проводим на улице.

Сначала осваиваем двор и очень быстро уже знаем все окрестности. С мальчишками я играю в «Ножички». Обожаю увязаться за ними и стоять за спиной брата. После, даже кидать перочинный ножик самой.

Выходит у меня плохо, но Сережа из четвертой квартиры спокойно учит меня, как зажимать в ладони рукоятку и бросать, чтобы лезвие точно попало туда, где будет отрезан самый смачный кусок воображаемой территории.

Вспоминая сейчас эти магические звуки (особенно, как лезвие разрезает песочный круг на сегменты) у меня мурашки рассыпаются по телу. Оно всегда помнит. Всё помнит. И это ощущение окруженности мальчишками я пронесу на всю свою жизнь.

А пока мы с братом отправляемся на поиски палочек для другой игры и на тропинке одновременно видим две стальных монетки. По двадцать копеек.

– Два пломбира! – тут же с удовольствием выпаливает Женька, и мы, с хитрой по умолчанию договоренностью, мчимся в киоск за соседним бараком.

Но не успеваем пробежать и нескольких метров, как нас останавливают мальчишки постарше:

– Жених и невеста? – в лоб спрашивает один. Он живет в соседнем доме, и мы мало его знаем.

Я возмущаюсь и ноздри раздуваются, молчаливо тыча в бок брата.

– Это моя сестра, – спокойно говорит он, но пацаны не верят и начинают подтрунивать еще громче:

– Жених и Невеста, Жених и Невеста!

Я хватаю Женьку за руку и мы убегаем….

Пока стоим в очереди за пломбиром, молчим. От этого ухмыляемся, прыскаем дурацкие смешки сквозь сомкнутые губы. Отворачиваем глаза и снова воздух изнутри вырывается наружу. Предвкушение удовольствия.

Ожидание прохладного стаканчика в горячих ладошках и обязательный ритуал: выбрать деревянную палочку из бумажного конвертика.

Женька тайком берет две и хвастается, что у него больше.

А я не обижаюсь, потому что рот у меня один и сейчас он самый счастливый рот на свете. Его угощают самым вкусным пломбиром из натурального молока и сливочного масла…..

5

В детском саду мы спим на раскладушках.

В тихий час самостоятельно вытаскиваем их из кладовки и раскладываем среди комнаты, которая только что была столовой и учебной.

Возле меня лежит Лида и кривляется. Она у нас такая рыжая коротко стриженая девочка, наполненная веснушками и курносым носом. Когда я долго смотрю в ее глаза, мне они тоже кажутся рыжими.

Сегодня она вертится. Дотрагивается маленькими пальчиками до соседской раскладушки, на которой уже спит Вова. Он всегда засыпает быстро и ему не мешает наш шум. А потом Лида снимает свою сережку – гвоздик и катает языком во рту. Давится и делает «кхе-кхе». Мы смеемся и уверены, что она дурачится. Но она подавилась.

Пока взрослые поняли, что произошло, Лида проглотила свой гвоздик. Смутно помню, что было дальше. Я заснула. Но, видимо, от увиденного мне стало страшно и проснулась я в мокрой постели.

После сончаса мы заворачиваем свои матрасы в рулетик и несем в кладовку, где уже стоит няня и принимает, укладывая по ячейкам. Они высокие, до самого потолка.

Няня берет мой рулетик и останавливается в своем движении. Мне очень стыдно. Это я сейчас понимаю, что она чувствует запах мокрой постели. А тогда мне казалось, что меня видят насквозь и умеют читать мысли.

Так всегда говорила мне моя мама. И я очень боялась ее. Но в садике меня не отругали, а помыли, переодели и отправили к остальным детям на стульчики.

Лиды не было несколько дней и я боялась ходить в садик. Мне казалось, что теперь дети будут по одному исчезать. И я ждала своей очереди.

Но Лида пришла ближе к зиме, как ни в чем не бывало. Такая же задорная и со старыми гвоздиками. Она снова села напротив меня за столом, а я не могла есть. Смотрела на ее ушки и не понимала, как сережка снова оказалась снаружи…

6

С Женькой я могла быть веселой и дурашливой.

Однажды мы плескались в одной ванне и решили показать друг другу то самое. Мама зашла ровно в тот момент, когда я расставила ноги по краям (как балерина в оперном театре), а брат сосредоточенно смотрел. Влетело нам обоим. Помню, как уже сижу на бабушкиной кровати (завернутая в мохнатое полотенце) и не понимаю, что страшного мы натворили и от чего сейчас в квартире нависла тишина. Мама рядом гладит белье. Она очень любит утюжить и запах теплой чистоты.

Постельное белье так ласково и бережно сворачивает, обнимая утюгом с двух сторон, что мне в такие моменты хочется превратиться в эти тряпки, которые так нежно гладят ее пальцы. Но нас с братом она так не обнимала почти никогда.

В этот момент я замечаю, что уставилась в одну точку, где мамины руки складывают пододеяльник и тут слышу смех брата. Я смотрю на него исподлобья (прямо в наглую ухмылку), готовая запустить невидимыми искрами. Но, вместо этого, у меня изо рта вылетает так звонко, прорывая тишину:

«Пи-да-рас!!!»

Утюг грохается об пол.

Мама в ужасе роняет гладильную доску. И тут мои губы разбиваются об ее пальцы.

Белью повезло больше, а я чувствую вкус железных прутьев нынешней зимой. От них мои губы отрывали вместе с кровью воспитатели в садике, когда мы гуляли на прогулке. Они еще не зажили до конца. Я перед сном любила заботиться о них, нежно облизывая ранки. А теперь придется делать это снова. Жаль….

Этот липучий случай меня ничему не научил и я продолжала испытывать терпение своей матери.

Однажды я вылила себе на волосы прямо из папиного флакона одеколон. Глаза щиплет, я ору. И мама орет. Я от боли, а мама от страха и растерянности.

А вот с братом экспериментируем. Достали из серванта стопку с семенами красного жгучего перца. Брат сидит не шелохнувшись, а я перебираю пальчиками, а потом тру глаза. Ору. И мама снова орет. Я опять от боли, а она от ужаса.

Летом накануне сентября я прибежала счастливая, нажравшись гудрона прямо из строительной бочки, с предательскими следами от него на новом платьице. Мама орет. Я молчу. И не понимаю, почему, ведь эта черная жвачка такая вкусная.

7

Очередным осенним сухим днем, вскоре после своего шестого дня рождения, я решаю, что такая мама мне больше не подходит. Договариваюсь в группе с одной девочкой, а вечером вприпрыжку топаю к ним домой.

Тетя Лена оказывается бдительной и на полпути выясняет, кто я и зачем иду с ними. Я без тени смущения говорю:

«Буду жить у вас, потому что вы добрая мама, а моя – злая».

Так я оказалась снова дома. И наша жизнь впятером потянулась стабильной для меня чередой разных событий.

С рождения я сплю с бабушкой. Жизнь в бараке: это единственная комната с двумя кроватями (одна для мамы с папой и, через коврик, наша с бабушкой). Панцирная сетка полуторки и ежедневная возможность раздавить меня толстой бабушкиной рыхлой тушкой ночью. И в маленькой кроватке братик.

Но даже переезд в двушку не отменил однопостельных ночевок. Мама с папой перебрались в одну комнату, а я обосновалась в спальне, с бабушкой и младшим братом.

По вечерам смотрю, как бабушка расстилает кровать, прыгаю рыбкой к ней под бок, и она начинает рассказывать свои сказки. Таких сказок я больше не слышала нигде. Они были такими длинными, что я не успевала дослушать до конца и ждала вечера, чтобы услышать продолжение. Только бабушка не знала на каком месте я засыпаю и начинала сказку заново.

Днем во дворе я активная заводила и двигатель идей.

Сцены с нашими концертными выступлениями регулярно располагаются под окнами дома; приюты для животных под окнами милиции; собирание выброшенных на больничную помойку капельниц и плетение чертиков из них; просмотр диафильмов всем двором на втором этаже большого и уютного подъезда; перепрыгивание через вырытые ямы, заполненные искореженными трубами и водой.

Ребенком я ловлю то, что в воздухе. Полной грудью и открытым сердцем.

Помню ощущение своей руки в большой папиной ладошке. Она теплая, в местах даже горячая. Мягкая и плавная. Когда мы с ним идем, перед моими глазами танцуют наши руки. В них столько чувства. И мне хорошо.

Мамина ладошка другая. Она колет меня и тянет вперед. Резковатая и часто болезненная. Когда она перестает дергать, мне хочется задержаться и почувствовать за холодом тепло. Но мама отрывает свою руку и моя зависает в мерзлом одиночестве. Больно…

8

Я мечтаю о куклах.

У моей подружки Нади из третьей квартиры (она в аккурат под нашей седьмой) целых два пупсика. Мы выходим в подъезд и играем в домик. Устраиваем из маминых платков и пледов шалашик.

Это уютное волшебное местечко под лестницей, ведущей на чердак. Мы приступаем к созданию уюта в нашем домике. Мягкие постельки из носовых платочков и набитых ватой детских носок. Шкафчик с одеждой для пупсиков.

Подружка вручает мне играть всегда вторым пупсиком. Я рада и ему, хотя всегда мечтаю о первом. У него шевелятся и ручки и ножки. Можно одевать штанишки и усаживать его. А тот, что достается мне, со слитными ножками (как у русалочки). И смотрит на меня нарисованными маленькими глазками.

Я оживляю их и успокаиваю своего пупса. Говорю о том, как скоро вырастут его ножки, и он сможет ходить ими. Как сошью для него брючки, и он будет самым красивым мальчиком на земле.

Честно, до сих пор не понимаю, какой весомой должна быть причина, чтобы не купить мне, маленькой девочке, такого пупса за девяносто копеек? Это же бидон молока, буханка хлеба и три булочки с ванилью. Дело было не в деньгах..

1

Помню свое ощущение долговязости и худобы.

У меня такие в унисон моим ногам белые гольфы. Мне они не нравятся. За нескончаемость. И за то, что они похожи на женские чулки. Такие уродливые женские чулки (кстати, я ведь и никогда не смотрела в сторону чулок, когда выросла).

Как мама этого не видела, когда покупала?

Я их натягиваю на все коленки. В сочетании с короткой школьной формой и фартуком это смотрится отвратительно. Эти гольфы появились в моем детском гардеробе еще в садике. Я тогда уже их не любила. За то, что они не как все другие гольфы девочек.

Я была одна такая. Для моего сознания было понятно, когда гольфы доходят до той части ноги, где начинается коленная чашечка. И эту «мордочку» они уже не прикрывают. А здесь ощущение, что мастер решил довязать до колготок, но ниток не хватило. И вот получились такие «перегольфы» и «недоколготки».

Позже, когда я выросла из всех детских колготочных размеров, мама покупала самый большой размер в «Детском мире», обрезала следочки и распускала ряды так, что колготки увеличивались, обретая красивый раскат прозрачных дорожек вдоль ноги. Я очень гордилась такими ажурными ножками.

Это было в двенадцать моих лет. Помню, что подружки приходили к нам домой со своими купленными колготками и просили маму научить делать так же.

Отращивать волосы и собирать их в косички я стану в начальных классах школы. Заплетаю их сама, неумело, кривыми проборами, а потом иду в школу. Причем с таким достоинством, словно у меня не банты на голове, а принцессная корона. Позже, классе в шестом, у меня уже выходят складные прически из косичек, переплетенные красивыми бантами.

Мама заботилась об этом. Бантов у меня много. До сих пор вспоминая, мои кончики пальцев тут же откликаются и выдают в мозг фактуру их ткани, глаза видят цвет, а до моего носа доходят их запахи. Каждого отдельно.

Вот белые парадные. Гофрированные и широкие банты. В них Сашка, который сидел за мной на уроках, вкладывал свернутые трубочкой бумажки с записочками, когда я плакала на уроке. Он пытался отвлечь и рассмешить меня таким способом. В записках было всегда написано:

«Опять суп хлебаешь».

Я открыто злилась на него, хотя внутри было сладкое успокоение. Ему удавалось это. Уже будучи взрослой, я узнала, что он так и остался одиноким. Я помню тот день и мне было очень жаль. Из всех мальчишек в классе он выглядел мужественно. Его складная фигура, широкие плечи, высокий рост и зоркий карий взгляд не оставляли меня равнодушной даже после выпускного.

А еще мы с братом привыкли быть дома без родителей. Папа часто находился в больнице (у него было слабое сердце), а мама так же часто уезжала к своим родным на Урал.

Поэтому я оставалась с бабушкой, а брат проводил много времени на улице с друзьями.

И сейчас каждый из нас переживает периоды одиночества так же: я остаюсь дома одна и вспоминаю прошлое под советские черно-белые фильмы, а брат уходит из дома к друзьям.

2

Бабушка учит меня молитвам и я знаю их наизусть, особенно свою любимую:

«Дева Мария, где спала – почевала. В святе в граде в городе Иерусалиме с архангелом на престоле…»

Я, уже третьеклассница, укладываюсь под теплый старый бок своей бабушки и мы вместе начинаем тихонько заводить молитву. В этот момент заходит мама и говорит резко, обрывая каждую букву:

«Тебя завтра в пионеры принимают. Как не стыдно!»

И тут же уходит. Такой у нее метод воспитания. Как успеть получить свою дозу внимания, не нарвавшись на критику, мне до сих пор остается непонятным.

Зато есть бабушка и я сейчас понимаю, как мало для счастья нужно ребенку.

Лично мне было достаточно присутствия бабушки рядом. Она со мной постоянно. Когда я родилась, ей исполнилось шестьдесят восемь. И мне она запомнилась своим тихим участием в жизни нашей семьи.

Она любила ходить в гости к своим дочерям и сыну (это мои тети и дяди). И брала меня с собой. Мы ночевали и проводили время в разных домах у близких.

В моей памяти осталось чувство тоскливого одиночества с отрывом от семьи, но ощущением присутствия другого теплого рядом.

Я любила рассматривать хрусталь в стенке у крестной, мне разрешали открывать стеклянные дверцы. Я перебирала пальчиками грани, закрывая глаза и щурилась от удовольствия. Хрусталь был прохладный, гладкий и совсем мертвый, но он становился податливым от моего дыхания и оживал. После я прислоняла его к щеке и представляла, что это руки мамы.

У бабушки была еще одна, бездетная, но замужняя дочка.

Моя тетя. Они жили в тесной однокомнатной хрущевке, в которой пахло чесноком и пересоленной едой. Окна были укутаны бархатными горчичными шторами с помпезной каймой. Посреди комнаты стоял круглый стол, покрытый скатертью и, застеленный старыми газетами. Для семечек. Тетя Зоя жарила целую сковороду семечек и все усаживались их грызть. Часто вместе с нами там оказывались еще две ее сестры: моя крестная Валя и их старшая Мария Александровна.

На самом деле, я присутствовала при уникальных событиях: мать с тремя дочерьми вместе проводят по много часов за круглым столом. В это время я сижу на диванчике отдельно от них и играю с единственной в квартире игрушкой. Куклой-пупсом.

Она необычна тем, что выглядит как мишка в мохнатом желтом комбинезоне, в капюшоне, но с лицом ребенка. Ручки и ножки у нее шевелятся. Для меня это очень важно. Я кручу ими, пока бабушка с тетями грызут семечки и разговаривают.

А еще они нюхают специальный табак, смешивая его с ментоловыми каплями из коричневого пузырька и чихают так, что посуда в серванте подпрыгивает и звонко отдает эхом.

У каждой ситцевые носовые платочки, в которые они сморкаются. Только крестная не участвует в этом. Ворчит на них еще больше от того, что я все это вижу.