Ночи дождей и звезд

– Я же говорил, – вздохнул Шейн.

Они с Фионой курили косяк; остальные отказались присоединиться. Травку Андреас не одобрял, но не время было устанавливать жесткие правила.

– Мне тоже не повезло, – начал Томас. – Мой сынок Билл, может, и правда скучает по мне, но его отвезли в летний лагерь. Моя бывшая жена – ей хотелось бы думать, что я погиб на яхте Маноса, – восприняла звонок более чем холодно. И все же мальчик, по крайней мере увидев новости, не станет беспокоиться обо мне. – Он относился к этому философски.

– Откуда ему знать, что ты вообще находишься где-то здесь? – Шейн, очевидно, полагал звонки домой пустой тратой времени для всех.

– Я отправил им факс со своими телефонными номерами. Ширли обещала повесить его на кухонной доске объявлений.

– И что, повесила? – спросил Шейн.

– Говорит, что да.

– Твой сын позвонил тебе?

– Нет.

– Выходит, не повесила, так ведь? – догадался Шейн.

– Думаю, нет, и вряд ли она захочет звонить моей матери. – Лицо Томаса ожесточилось. – Лучше бы я вместо этого позвонил маме. Но я хотел услышать голос Билла, а потом Ширли меня так накрутила…

Тут тихо заговорил Дэвид:

– Я собирался оставить на автоответчике тихое-мирное сообщение – но семья была дома, трубку снял отец… И он спросил… Он спросил, зачем мне звонить им, если со мной ничего не случилось?

– Ты ведь знаешь, он не это имел в виду, – успокаивающе сказал Томас.

– От облегчения люди вечно говорят что-то не то, – добавила Эльза.

Дэвид покачал головой:

– Но он и впрямь так думает, для него это бессмысленно; и еще я слышал, как моя мать крикнула из гостиной: «Спроси про награждение, Гарольд, он приедет домой на награждение?»

– Награждение? – спросили почти хором остальные.

– Что-то вроде Королевской премии за успехи в промышленности, где его похлопают по спине за умение делать деньги. Будет большой прием и церемония. Для моих родителей больше ничто не имеет значения.

– Кто-нибудь из домочадцев мог бы пойти на церемонию вместо тебя? – спросила Эльза.

– Ну, там будут все коллеги отца, его друзья из ротари-клуба, из гольф-клуба плюс кузены матери…

– То есть ты – единственный ребенок?

– Вот именно. В этом вся проблема, – грустно ответил Дэвид.

– Жизнь твоя, делай что хочешь, – пожал плечами Шейн, искренне не понимая, о чем речь.

– Возможно, они просто хотели разделить с тобой эту честь, – предположил Томас.

– Да, но я хотел рассказать им о трагедии и об умерших людях, а они сразу принялись обсуждать это мероприятие и спрашивать, успею ли я вернуться до него. Это ужасно!

– Вероятно, это способ сказать: «Приезжай домой», не так ли? – вставила Эльза.

– Это способ сказать: «Приезжай домой» в смысле «Приезжай домой, найди хорошую работу и помоги отцу с его бизнесом», а этого я делать не собираюсь, ни сейчас, ни потом. – Дэвид снял очки и протер их.

Эльза ничего не сказала о себе. Она сидела, глядя поверх оливковых рощ далеко в море, на береговую линию цепи островков, где все те люди надеялись провести солнечный выходной. Она чувствовала, как все смотрят на нее, ожидая рассказа о ее телефонном звонке.

– Хотите знать, что за ответ получила я? Ну, похоже, что в Германии никого не было дома. Я позвонила двум друзьям, оба раза попала на автоответчик, и теперь они подумают, что я спятила, хотя с чего бы? – Эльза тихо рассмеялась.

В ее словах не было ни намека на то, что она оставила неясное, но веселое сообщение на одном автоответчике и напряженное, чуть ли не полное ненависти на другом.

Андреас исподволь взглянул на нее. Красавица Эльза, оставившая работу на телевидении, чтобы найти покой на греческих островах, определенно не достигла цели, решил он.

Теперь все на террасе снова молчали, размышляя о телефонных звонках и о том, как бы они повели разговор, если бы могли сделать все заново.

Фиона могла бы рассказать маме о том, как много несчастных матерей и дочерей ищут сегодня друг друга в гавани, и как ей нужно было услышать голоса из дома, и как ей жаль за все причиненное беспокойство, но жаль лишь потому, что она, уже взрослая женщина, должна жить собственной жизнью, – и это вовсе не означает нелюбви к своим маме и папе. Они бы не так сильно расстроились, скажи она все именно так, поделись она своими планами с матерью и повторяй ей раз за разом, что она заботится о них и постарается приехать к серебряной свадьбе. Им нужно было просто подождать и увидеть, что будет.

Дэвиду казалось важным рассказать родителям, что он посетил много мест и узнал много нового о мире. Он мог бы сказать им, что сегодня на одном прекрасном греческом острове произошла ужасная трагедия, которая заставила его сесть и всерьез задуматься о том, как коротка жизнь и как неожиданно она может оборваться.

Его отец любил пословицы и поговорки. Дэвид мог бы сказать ему, что есть и такая: «Если любишь своего сына, отправь его путешествовать»; и он бы добавил, что еще не утвердил свои планы, однако уже воспринимал каждый день как познавательный опыт, делавший его лучше. Эти слова сработали бы: они уж точно не могли быть хуже той глубокой пропасти, которой он отделил себя от родителей.

Томас понял, что надо было звонить матери, а не Ширли. Просто он так хотел поговорить с Биллом и не мог упустить шанса, надеясь, что мальчик окажется там. Надо было звонить матери. Ей он сказал бы, что трагедия его миновала, и она могла бы рассказать об этом Биллу. А еще, что он провел время с людьми, которых никогда прежде не встречал, и они теперь знают, какая она замечательная и как он благодарен ей за оплату его образования ценой внеурочной ночной работы. Мама была бы рада это слышать.

Одна лишь Эльза считала, что ее звонки прошли гладко. Те, кому она звонила, знали: она где-то в Греции, но не знали, где именно, и она не оставила им ни малейшей возможности связаться с ней. Она сказала им именно то, что хотела, расплывчато и нежно в первом случае, резко и холодно – во втором. Она бы не изменила ни слова.

Андреас вздрогнул от звонка телефона. Это мог звонить из полицейского участка его брат Йоргис, вероятно, чтобы сообщить о погибших и пострадавших.

Но звонил вовсе не Йоргис, а какой-то мужчина, говоривший по-немецки. Он сказал, что его зовут Дитер и он ищет Эльзу.

– Такой здесь нет, – ответил Андреас. – Вся их компания недавно вернулась в гавань. Почему вы думаете, что она здесь?

– Она не могла уйти, – ответил мужчина, – она звонила мне всего десять минут назад. Я отследил номер… Подскажите, где она остановилась? Простите, что поторапливаю, но мне действительно нужно знать.

– Понятия не имею, герр Дитер, вообще ни малейшего.

– А с кем она была?

– Какая-то группа ребят… Кажется, они покидают деревню уже завтра.

– Но я должен ее найти!

– Искренне сожалею, что не смог вам помочь, герр Дитер.

Он повесил трубку, повернулся и обнаружил, что на него смотрит Эльза. Она вошла сюда с террасы, услышав, как он говорит по телефону по-немецки.

– Почему вы это сделали, Андреас? – Ее голос был тверд.

– Я решил, что вы бы этого хотели, но, если я ошибся, телефон по-прежнему здесь – пожалуйста, позвоните ему еще раз.

– Вы не ошиблись. Вы абсолютно правы. Спасибо вам, огромное спасибо. Вы правильно сделали, что отшили Дитера. Обычно я стойкая, но сегодня я бы не выдержала этого разговора.

– Я знаю, – мягко ответил он. – Бывают моменты, когда говоришь слишком мало или слишком много. В таких случаях лучше всего молчание.

Телефон зазвонил снова.

– Вы всё еще не знаете, где я, – предупредила Эльза.

– Конечно, – поклонившись, сказал Андреас.

На этот раз звонил его брат Йоргис.

Двадцать четыре человека погибли.

Двадцать иностранцев и четверо жителей Айя-Анны: не только сам Манос, но и его маленький племянник, который сегодня с гордостью ехал помогать своему дяде. Мальчику было восемь лет. У двух других местных парней, работавших на яхте, еще вся жизнь была впереди, настолько молоды они были.

– Для вас настали очень тяжелые времена, Андреас, – голосом, полным тревоги, произнесла Эльза.

– Эти дни и для вас не слишком светлые, – ответил он.

Они сидели, размышляя каждый о своем, так, будто всегда знали друг друга. Если бы им было что сказать, они бы непременно поделились.

Эльза в конце концов выглянула на улицу: остальные неслышно беседовали между собой.

– Андреас? – заговорила она.

– Да?

– Сделаете для меня еще кое-что?

– Да, конечно, если только смогу.

– Напишите Адони. Попросите его вернуться домой, в Айя-Анну. Попросите вернуться сейчас. Сообщите ему, что ваша деревня потеряла трех молодых людей и мальчика и всем здесь нужно увидеть лицо того, кто ушел, но еще может вернуться.

Он покачал головой:

– Нет, моя дорогая Эльза, ничего не выйдет.

– Вы хотите сказать, что даже не попытаетесь? Разве от этого будет хуже? Он всегда может написать: нет, мол, спасибо. По сравнению с тем, что случилось сегодня здесь, это вовсе не конец света.

– Почему вам так хочется изменить жизнь тех, кого вы не знаете?

Она рассмеялась, откинув голову:

– О Андреас, если бы вы знали обычную меня! Я только тем и занимаюсь. В телестудии меня называли «журналист-крестоносец»; мои друзья говорят, что я вечно вмешиваюсь, навязываюсь… Спасаю чужие браки, отучаю детей от наркотиков, собираю уличный мусор, добиваюсь честных соревнований… Менять жизнь тех, кого я не знаю, – в этом я вся.

– И что, хотя бы раз получилось? – спросил он.

– Да, иногда получалось. Достаточно много раз, чтобы я продолжила гнуть эту линию.

– Но вы уехали?

– Тут дело не в работе.

Андреас взглянул на телефон.

– Да, вы правы, – кивнула она, – дело в Дитере. Это длинная история. Однажды я вернусь сюда и расскажу ее.

– Вам это не нужно.

– Как ни странно, нужно, но мне также хотелось бы знать, что вы написали Адони в Чикаго. Пообещайте так и сделать.

– Писатель из меня неважнецкий.

– Тогда я помогу вам с письмом, – предложила она.

– Правда? – спросил он.

– Я могла бы написать его от вашего лица, хотя выйдет нелучшим образом.

– Ну, у меня тоже вряд ли выйдет. – Андреас выглядел грустным. – Порой мне кажется, что я нахожу нужные слова, чтобы затем обнять его и услышать: «Папа…» А порой он представляется мне суровым, жестким и уверенным, что слово не воробей.

– Если нам нужно письмо, то такое, которое заставит его сказать: «Папа», – заметила Эльза.

– Но он поймет, что это не от меня; он знает, что его старик-отец не владеет словом.

– Часто выручает выбор нужного момента. Даже в своем Чикаго он узнает из газет о катастрофе на его родине, в Айя-Анне. Ему захочется узнать, как вы. Потому что есть нечто важнее нас и наших маленьких склок.

– А верно ли то же самое для вас и герра Дитера? – спросил он.

– Нет, – покачала она головой. – Нет, это другое. Когда-нибудь я все расскажу, обещаю.

– Вы не обязаны делиться со мной, Эльза.

– Вы мой друг, и я хочу, чтобы вы знали.

Но тут они услышали, как приближается оставшаяся компания во главе с Томасом.

– Нужно дать вам выспаться, Андреас, завтра будет долгий день, – сказал он.

– Мы думаем спуститься с холма к домам, где мы остановились, – добавил Дэвид.

– Мой брат Йоргис скоро пришлет за вами грузовик. Я сказал ему, что моих друзей нужно подвезти; путь вниз долог.

– А можем ли мы теперь заплатить за нашу еду, за долгий день и вечер с вами? – спросил Томас.

– Как я уже сказал Йоргису, вы – друзья, а друзья не платят за еду, – с достоинством ответил Андреас.

Они посмотрели на него: старый, чуть сгорбленный, небогатый, усердно работающий в таверне, которую сегодня посетила только их группа. Они обязаны были заплатить, но как сделать это, не оскорбив его?

– Знаете, Андреас, нам было бы неприятно уйти, не разделив расходы на еду, раз уж мы все такие из себя друзья, – начала Фиона.

Шейн видел это по-другому:

– Вы что, не слышали, как этот человек сказал, что не нуждается в оплате? – Он оглядел их всех, людей, которые словно не понимали, что им обеспечили целый день бесплатной кормежки.

Тут заговорила Эльза. Она знала, как заставить их прислушаться. Все остальные и впрямь замерли, слушая ее. Казалось, она вот-вот заплачет.

– Что вы скажете, если мы скинемся на пожертвование для семьи Маноса, его маленького племянника и других людей, которые погибли сегодня на наших глазах? Для них у нас наверняка найдутся деньги. Мы можем собрать столько, сколько, по нашему мнению, с нас спросили бы за еду и напитки в другой таверне, положить деньги в конверт и подписать его: «От друзей Андреаса».

В наплечной сумочке Фионы нашелся конверт. Стоило ей вынуть его, и все, ни слова не говоря, высыпали свои евро в тарелку. На холме зазвучал шум колес полицейского грузовика.

– Напиши послание ты, Эльза, – предложила Фиона.

И Эльза сделала это твердой рукой.

– Хотела бы я уметь писать по-гречески, – сказала она Андреасу и взглянула на него так, словно у них была общая тайна.

– Все в порядке, ваша щедрость понятна на любом языке, – сдавленным голосом ответил он. – Я никогда не умел писать письма.

– Просто первые слова всегда самые трудные, Андреас, – настаивала она.

– Я бы начал так: «Адони му»… – запинаясь, сказал он.

– Считайте, полдела сделано, – кивнула Эльза и на мгновение прижала его к себе, прежде чем компания забралась в грузовик и съехала с холма к деревне, которая так сильно изменилась с прошлой ночи, хотя звезды над нею выглядели как прежде.

Глава 3

Они ехали молча, пока маленький фургон катился вниз по холму. Все понимали, что никогда не забудут сегодняшний вечер. Это был долгий, очень эмоциональный день. В каком-то смысле они узнали друг о друге достаточно, чтобы общение стало комфортным и легким. Но каждый из них надеялся вновь повидать старика Андреаса. Он рассказал им, что у него есть велосипед с прицепом и что каждый день он ездит за продуктами по ухабистой дороге в Город, как он его называл.

Той ночью никто из них не мог сомкнуть глаз, лежа под теплым темным средиземноморским небом. Они ворочались, а звездный свет, почему-то кажущийся слишком ярким, просачивался в их спальни. Миллион маленьких точек там, наверху, мешали им выспаться должным образом.

Эльза стояла на крошечном балконе своего апарт-отеля и смотрела на темное море. Она остановилась в «Квартирах-студиях», которыми управлял молодой грек. Он, до этого изучавший бизнес недвижимости во Флориде, вернулся в Айя-Анну с идеей сдавать шесть отдельных, просто обставленных квартирок с греческими коврами на древесных полах и красочной греческой керамикой на полках. С балкона каждой квартиры не было видно других балконов. По меркам Айя-Анны грек задирал цены, но его апартаменты всегда были заселены.

Эльза увидела его рекламу в туристическом журнале и не разочаровалась.

С балкона море казалось таким мирным и успокаивающим, хотя только что возле этой самой гавани погибли двадцать четыре человека, и эти темные воды не смогли подняться над огнем и одолеть его.

Впервые Эльза поняла, почему грусть и одиночество побуждают некоторых людей закончить свою жизнь в объятиях моря. Конечно, это сущая глупость, ведь в том, чтобы утонуть, нет ни капли романтики. Эльза знала: не получится просто закрыть глаза и мягко уйти от жизненных проблем на дно. Человеку придется барахтаться, сражаться за глоток воздуха, паниковать. Она спрашивала себя, серьезно ли она говорила по автоответчику Дитера… что тоже хотела бы сегодня умереть?

Нет, она имела в виду совсем другое. Ей не хотелось изо всех сил бороться с сокрушительными водяными потоками.

Но все же в каком-то смысле, в строго определенном смысле, это решило бы все проблемы. И ту ужасную ситуацию, прочь от которой Эльза мчалась и которая преследовала ее всюду. Она знала, что не уснет еще несколько часов. Просто лежать было бессмысленно. Она выдвинула стул, села, облокотившись на небольшую кованую балюстраду, и глядела на узоры, образованные на воде лунным светом.

В комнатушке Дэвида было слишком жарко и душно. До сих пор отдых протекал хорошо, но сегодня все изменилось. В доме стоял плач, слишком громкий, чтобы спать под него. Сын хозяев погиб сегодня на яхте Маноса.

Дэвид был шокирован, войдя в дом и обнаружив местную семью и их друзей, утешавших друг друга. Он неловко пожимал руки, подыскивая слова, чтобы выразить нечто невыразимое. Эти люди плохо говорили по-английски и смотрели на Дэвида дикими глазами, словно впервые его видели. Они едва заметили, что он снова спустился и ушел на ночную прогулку; их горе было слишком велико.

Дэвида терзала мысль: а что, если бы на яхте погиб он? Это ведь легче легкого. Он просто мог выбрать не тот день для экскурсии. Подобные случайные решения внезапно переворачивают или разрушают чью-то жизнь.

Плакали бы вот так по нему дома? Страдая, стал бы его отец раскачиваться взад-вперед? Или бы он мрачно подытожил, что мальчик сам выбрал такую жизнь, с этим выбором ему жить, с этим и умирать?

Прогулка по скорбящей деревне внезапно нагнала на Дэвида сильную тревогу. Он задумался, нельзя ли встретиться с кем-нибудь из ребят, с которыми он провел этот день. Но только бы не с ужасным парнем Фионы Шейном, конечно же.

Дэвид представлял, как вернется в ту маленькую таверну, а там все те же люди будут вновь сидеть и обсуждать этот ужасный день. Он бы даже встретился с Фионой и обсудил с ней Ирландию – страну, где он всегда мечтал побывать.

Он мог бы спросить ее об уходе за больными, мол, действительно ли это так почетно, как говорят. Радовалась ли она, когда ее пациентам становилось лучше? Помнили ли они ее, писали ли благодарственные письма? А как в Ирландии нынче относятся к англичанам: как к туристам или как к рабочей силе, утихла ли прежняя враждебность? Обучают ли на западе Ирландии ремеслам? Дэвид часто подумывал стать гончаром. Делать что-то своими руками и никогда не иметь дел с миром прибыльных вложений.

Или он мог бы расспросить Томаса о его сочинениях: о чем он сейчас пишет, почему так надолго покинул университет, часто ли ему случается увидеть своего маленького сына.

Дэвид любил чужие истории. И поэтому он был совершенно бесполезен в инвестиционно-брокерском бизнесе своего отца. Клиенты хотели, чтобы он подсказывал им, как и сколько тратить. А Дэвиду было интереснее не то, как они инвестируют в дома, а как они эти дома обустроят. Клиенты пытались обсуждать быстрый оборот вложений – он мучил их вопросами о том, будут ли в доме собаки или фруктовый сад.

Гуляя, Дэвид высмотрел балкон Эльзы и заметил ее там, но не окликнул. Она выглядела настолько спокойной и отрешенной, что ей в разгар ночи явно не требовался болтливый дурак вроде него.

Томас забронировал себе на две недели небольшую квартирку над сувенирной лавкой. Хозяйничала здесь эксцентричная женщина по имени Вонни, ей было лет сорок или около того, и она постоянно надевала разные цветастые юбки с одной и той же черной рубашкой. Сперва Томас решил, что она вот-вот попросит у него денег на еду, но на самом деле эти хоромы, которые Вонни сдавала приезжим, принадлежали ей. Квартира была обставлена дорогой мебелью и украшена парой ценных статуэток и картин.

Вонни, как он понял, была родом из Ирландии, хоть и не любила говорить о себе. Как хозяйка, она вела себя просто идеально – в том смысле, что не нарушала его покой. Время от времени она предлагала отнести одежду Томаса в местную прачечную и оставляла у него на пороге корзинку винограда или мисочку оливок.

– А где живете вы, пока я у вас снимаю? – спросил он, едва заехав.

– Да сплю во дворе, – был ответ.

Томас не понял, шутка ли это или признак крайней простоты мышления. Больше он хозяйку не расспрашивал, вместо этого наслаждаясь отдыхом в ее квартире.

Он бы с радостью снял что-нибудь намного дешевле, но ему нужна была квартира с телефоном на случай, если Билл захочет позвонить.

Еще в Штатах Томас отказался дружить с мобильниками: слишком много людей становились рабами сотовой связи. Он думал, в путешествии телефон будет только мешать, и вообще, вдали от цивилизации людей вечно бесит отсутствие сигнала. Да и какая разница, сколько евро он выложил за квартиру с телефоном? Его профессорское жалованье больше не на что было тратить, а вдобавок даже его стихи начали приносить ему деньги.

Один престижный журнал нанял его, чтобы Томас поехал за границу, в любую страну на свой выбор, и вел оттуда авторскую колонку о путешествиях. Это предложение идеально совпало с его желаниями. Ему до смерти нужно было уехать. Он уже хотел написать что-нибудь об Айя-Анне, но завтра, после прибытия международных журналистов, эту деревушку и так окутает дурная слава.

Некогда Томас думал, что легко сможет и дальше жить в одном городе со своей бывшей, как можно чаще видеться с сыном Биллом, при этом поддерживая мирные и цивилизованные отношения с Ширли. В конце концов, когда любовь между ними прошла, стало легко вести себя с ней вежливо.

Окружающих даже восхищало, что они остались такими открытыми, такими непохожими на другие несчастливые пары, которые после расставания все время возвращались к старым обидам.

Но теперь отношения испортились.

Ширли завела нового парня – Энди, продавца автомобилей, с которым познакомилась в спортзале. Все изменилось, когда она объявила о грядущем замужестве.

Это означало, что Ширли больше не хотела видеть Томаса поблизости.

Она говорила, что нашла настоящую, вечную любовь. И выражала надежду, что Томас тоже женится повторно.

Томас вспомнил, как сильно ему досадил ее покровительственный тон. Ширли будто не отношения обсуждала, а перестановку мебели.

Томас и сам удивился тому, насколько сильно его это задело. Этот Энди вроде не походил на негодяя, но запросто перебрался в дом, который Томас некогда купил для себя, Ширли и Билла.

– Надо смотреть на все проще, – пояснила Ширли.

Билл решил, что Энди вполне ничего, и это описание было исчерпывающим. Вот только Энди, весь из себя спортсмен, не любил книги, не любил читать Биллу по вечерам, не предлагал: «Давай-ка, выбери книгу, прочитаем ее вместе».

Да и самому Энди было, честно говоря, неловко. Он просил Томаса навещать Билла между пятью и семью, когда сам он занимается в спортзале.

Это было разумно, тактично, даже деликатно с его стороны, но раздражение Томаса лишь возросло. Его как будто хотели убрать подальше, чтобы он не мешал им жить. С каждым новым визитом Томас все больше ненавидел этот дом, все эти баночки с витаминами и оздоровительными добавками на кухне и в ванных, гребные тренажеры в гараже, журналы о здоровье и фитнесе на кофейных столиках.

Томас ухватился за первый подвернувшийся шанс уехать и был уверен, что поступил правильно. Он мог поддерживать связь со своим мальчиком по телефону, по почте, по имейлу. Это давало ему, Томасу, меньше поводов обижаться.

Он убедил себя, что так всем будет лучше.

И сперва все шло хорошо. Он перестал чувствовать себя не в своей тарелке, не сводил себя с ума мыслями о новой семье сына. Передышка пошла ему на пользу.

Но сегодняшние события изменили все. Столько людей погибло, деревня погрузилась в траур. Он мог слышать доносившиеся из гавани рыдания.

Томас все не мог уснуть, а мысли роились в голове, как назойливые насекомые.

Всю ночь он метался по квартире Вонни. Иногда останавливал взгляд на курятнике в конце заросшего, увитого виноградом сада. Раз или два ему показалось, что он видит в окошке ее взлохмаченную голову, но опять же это могла быть старая курица.

Фионе тоже не спалось в их комнате в тесном загородном домике.

Дом принадлежал худой беспокойной женщине по имени Элени, у которой было трое маленьких сыновей. А вот мужа, похоже, не было. Обычно она не сдавала комнат туристам. Фиона и Шейн обнаружили ее дом, стучась в разные двери и предлагая горстку евро в обмен на ночлег. Мнение Шейна было непререкаемым: они не так богаты, чтобы позволить себе роскошь вроде спальных номеров. Потому они и искали самое дешевое предложение.

Дешевле простого жилья Элени в округе не было.

Теперь Шейн спал, растянувшись в кресле; из них двоих отдыхалось только ему. Фиона не могла уснуть, ведь накануне Шейн ни с того ни с сего решил, что они уедут уже завтра.

Это ее поразило.

Они оба считали Айя-Анну прекрасным местом, чтобы остаться на какое-то время. Но теперь Шейн передумал.

– Нет, мы не можем остаться. После аварии здесь начнется сущий ужас, – сказал Шейн. – Пора ехать, завтра мы сядем на паром до Афин.

– Но Афины – большой город… Там же очень жарко, – возразила Фиона.

Но Шейн сказал: там у него приятель, какой-то парень, которого нужно кровь из носу повидать.

Еще месяц назад, отправляясь в путь вместе с Шейном, Фиона не слышала ни о каких приятелях. Но она уже хорошо выучила, как неразумно порой расстраивать Шейна по пустякам.