Машина страха

– Прости, прости меня… Надо было послушать тебя… – и разжал захват.

Люция скользнула вниз, ощутила под ногами пол и смогла глубоко вздохнуть.

– Что это было, скажи мне? – Герман не мог успокоиться.

Она догадывалась о причине. Но никогда бы не сказала правды. Рану, которую могло нанести знание, Герману не исцелить никогда. Не знать иногда милосерднее.

17 октября 1898 года

3

В начале Литейного проспекта располагается здание в классическом стиле, которое добрый человек старается обходить стороной. А злодей и подавно. Слава его гремит на всех этапах, пересылках, каторгах и тюрьмах. Поминает его недобрым словом мир воровской, остерегается и не желает никому попасть туда. Впрочем, некоторые выходят из него оправданными. Если, конечно, присяжный поверенный окажется ловким, а присяжные заседатели поверят его байкам. Как снаружи, так и внутри здание Окружного суда Санкт-Петербурга внушало мысль о незыблемости правосудия. Которое в России частенько бывает без повязки на глазах. К чему беспристрастный суд, когда и так ясно, кто виноват. Только время зря терять.

Кроме залов заседаний, в которых вершился суд, в здании находились кабинеты судебных следователей, чья роль в процессах была решающей. Полиция только собирает факты, а уж оформляет их, как положено, в обвинение не кто иной как судебный следователь. Можно сказать: острие разящего меча правосудия. Или чем там правосудие разит куда попало.

Статский советник Александр Васильевич Бурцов был не просто судебным следователем, а одним из трех в столице судебных следователей по особо важным делам. То есть таким, которые требуют самого умелого и тщательного рассмотрения. В основном – политические. Какие же еще. Тут нужно особое старание проявить, охраняя устои и самодержавие. Впрочем, нередко попадались дела по уголовным преступлениям. Например, не так давно он расследовал дело о подделке кредитных билетов в Лифляндской губернии.

Бурцов был занят новым делом, вернее, подготовкой к первому судебному заседанию. Раскрыв на столе папку, он читал показания свидетелей и находил, что дело князя Гиоргадзе будет завершено приговором. Князь, конечно, получит минимальное наказание, но урок полезный: нечего потакать в столице империи нравам горцев, которые, чуть что, за кинжал хватаются или палят куда ни попадя.

В дверь постучали. Бурцов разрешил войти.

На пороге показался Сверчков, недавний выпускник Императорского училища правоведения, которого следователь взял к себе в помощники. Юноша закончил с отличием, толковый, послушный, исполнительный. К тому же почерк аккуратный. Что для ведения дел главнейшее достоинство. В общем, молодой человек со способностями, у которого впереди отличная карьера. Если Бурцов позаботится.

– Вам чего? – ласково спросил он.

Сверчков, всегда опрятно одетый и причесанный, выглядел немного странно. Взгляд его блуждал, как будто юноша ослеп и не понимает, что перед ним. Нельзя было подумать, что помощник пьян или с похмелья. Сверчков к спиртному не прикасался даже в студенческие годы. Образ для подражания, по-иному не сказать.

– Простите… Александр Васильевич… Я… Нет, – проговорил он, будто потеряв дар речи. И захлопнул за собой дверь. Излишне громко.

Бурцов только головой покачал. Влюбился, что ли, юный помощник? Ох уж эти барышни, так и сворачивают головы. Не говоря уже о разбитых сердцах. Жаль, дела неподсудные. Он занялся показаниями мещанки Рыдалевской, но снова раздался стук.

– Войдите! – крикнул Бурцов в некотором раздражении.

В двери опять торчал Сверчков. Юноша как будто не знал, что делать, пребывая в растерянности.

– Что же это? – пробормотал он.

Следователь, конечно, покровительствовал молодому дарованию, но всему есть границы. Окружной суд не место для забав. А для глупых розыгрышей – тем более.

– Что вы себе позволяете? – прокурорским тоном спросил он. Чтобы мальчишку страх пробрал как следует. А дурь испарилась. – Это как понимать, Сверчков? Ведете себя как полоумный. Напился, что ли? А ну-ка, прийти в чувство… Смотри у меня…

Бурцов постучал пальцем о край стола. Как стучит строгий родитель, угрожая гимназисту взяться за ремень, если тот не возьмется за ум.

Пробормотав извинения, Сверчков выбежал вон. Дверь хлопнула так, что звякнуло в стеклах. Что было уж совсем невероятно.

– Да что с ним, в самом деле? – пробормотал Бурцов, подумывая, не послать ли за доктором. Парнишка казался малость свихнувшимся. Чего раньше за ним не водилось. Даже в лихие студенческие годы. Неужто примерным поведением повредил мозги?

Загадку следователю по особо важным делам разрешить было не суждено.

Дверь кабинета снова распахнулась. Вошел Сверчков с каменным лицом. Бурцов не успел и рта раскрыть, ни пригрозить, ни успокоить. Юноша вскинул руку. В которой сжимал револьвер. Держал неумело, ствол танцевал, как балерина императорского театра.

– Ты… Ты… что удумал… – только успел пробормотать Бурцов, который еще не бывал на расстреле. Хотя многие революционеры отдали бы бороду Карла Маркса до последнего волоска, чтобы всадить ему пулю промеж глаз.

Сверчков нажал на курок. Хрустнул выстрел, за ним другой. Помощник стрелял в своего благодетеля до последнего патрона. И щелкал пустым барабаном, пока не вбежал судебный пристав, повалив его. Такого скандала в Окружном суде еще не случалось.

19 октября 1898 года

4

В здании Департамента полиции на Фонтанке имелось подлинное сокровище. О котором многие в столице слышали, но мало кто знал, что находится оно именно тут. Сокровище не было ни слитком золота, ни сейфом, набитым ассигнациями, ни брильянтовым колье. От этого ценность его увеличивалась многократно.

Надо сказать, что сокровище было не предметом, который можно продать, потерять, передать по наследству или проиграть в карты. То есть сделать то, что проделывают обычно с сокровищем. Каждый, кто имел счастье или несчастье с ним столкнуться, сразу понимал, с чем, а вернее, с кем имеет дело.

Сокровище сочетало в себе удивительный набор качеств: мощный, если не сказать гениальный, ум, глубочайшие познания в естественных науках, внешность, от которой столбенели дамы и барышни, при этом жуткий, вздорный, скандальный, отвратительный характер, от которого не было спасения. Несчастный, которому судьба уготовила попасть под горячую руку или ядовитый язык сокровища, еще долго приходил в себя и внукам рассказывал, какой чести удостоился. Впрочем, говорить об этом сокровище можно так долго, что наскучит.

Кто же был этим самым живым сокровищем?

Нет, не директор Департамента действительный статский советник Зволянский. Ну что директор – сегодня есть, а завтра наградили орденом и помер. Никто не вспомнит, что был такой директор. Мелочь и пустяк. Нет, и не чиновники канцелярии, которые старательно плодили бумаги, отношения и письма. И даже не швейцар при дверях Департамента, отставной унтер Филимонов, сверкавший пуговицами на холмистом пузе. Сокровище занимало несколько комнат на третьем этаже, почти под крышей, где располагалась картотека почти всех известных преступников империи и криминалистическая лаборатория.

Надо сказать, что хозяин картотеки и лаборатории был всей криминалистикой России в единственном числе и лице. Лицо это украшали шелковистые усы. За ними тщательно ухаживали, подстригали и холили. Но что стоили эти усы без взгляда, который мог привести в оторопь участкового пристава. Во взгляде этом светились такой ум и природная сила, что слабые натуры, встретившись с ним, предпочитали или подчиниться, или сбежать.

В общем, Аполлон Григорьевич Лебедев был настоящий уникум. То есть сокровище. Ну, или, как привык, чтобы называли его за глаза и в глаза, – великий криминалист. Что было чистой правдой. Трудом и талантом Лебедев достиг такого положения, что мог относиться к славе снисходительно, а себе позволить что угодно. Мало кто рисковал перечить ему или давать указания. Пожалуй, на такое не сразу бы решился и министр внутренних дел, если бы случилась нужда. Аполлон Григорьевич так старательно создал себе славу «ужасного гения», что под ее сенью мог заниматься наукой сколько душе угодно. Не отвлекаясь на всякую мелочь вроде убийства в уличной драке.

Сегодня он ожидал посетителя. Директор Зволянский упрашивал принять гостя так смиренно и кротко, что Лебедев поддался. Кроме множества слабостей, которым криминалист потакал, у него было доброе сердце. Хотя пряталось оно так глубоко, что о нем знали немногие. Уговаривая, Зволянский забыл упомянуть, с какой целью явится визитер. Уточнять Лебедев не стал: какая разница, кого проучить, если дураком окажется. Дураков и подлецов Аполлон Григорьевич душил, как тараканов. То есть безжалостно указывал, кто они есть на самом деле.

Залетные гости в лаборатории были редки. Сказать по правде, соваться сюда решался мало кто. Чиновники Департамента обходили зловещее место стороной. А вольных посетителей, включая репортеров газет, дальше швейцара не пускали.

К приему гостя Лебедев подготовился. Вытащил из архива самые ужасные фотографии, снятые на местах преступлений, и расставил так, чтобы попадались на глаза. Куда бы несчастный ни бросил взгляд, везде его ожидали разрубленные, порезанные, изувеченные тела. Предельная живописность человеческой жестокости.

Ровно в десять часов утра, как было условлено, в дверь постучали. Без ропота и почтения вошел господин среднего роста, довольно энергичный, как будто за завтраком опустошил целый кофейник. Он резко поклонился, назвался и выразил восхищение. Аполлон Григорьевич так и стоял, сложив на груди руки, ответил ленивым кивком подбородка, наблюдая, что будет дальше. Гость огляделся и стал рассматривать фотографии с нескрываемым интересом, хмыкая и покачивая головой, будто одобрял зверства.

– Чудесная у вас коллекция, – сказал он, причем в голосе мелькнула нотка зависти. – Куда сильнее снимков у Гофмана[5]. Феноменально!

Подобного комплимента Лебедев не ожидал. Он тем более был приятен, что попал в потаенный уголок сердца: Аполлон Григорьевич мечтал написать учебник криминалистики – всеобъемлющий, который потеснит все прочие работы, и Гофмана в том числе. Лучший в мире учебник по русской криминалистике. Только его все время отвлекали на разные глупости: то убийство, то отравление, а то и кража со взломом.

– Вы кто будете? – спросил Лебедев с интересом, в котором мелькнуло дружелюбие. Еле заметно, но мелькнуло.

– У меня частная врачебная практика, принимаю на Литейном проспекте.

И тут Лебедев вспомнил, что ему попадались книги, которые доктор Погорельский издал: про случай исцеления паралича всех конечностей при помощи гипнотизма, наблюдения во время эпидемии оспы в Елисаветграде в 1887–1888 годах и что-то еще об изучении имен из Библии. Подробно не штудировал, но выглядело вполне достойно. В общем, расправа над гостем откладывалась. Да и человек с виду забавный. Только излишне нервный. Погорельский не мог стоять на месте, раскачивался и подпрыгивал.

– Чем могу помочь? – спросил Лебедев чуть ли не ласково.

Погорельский повторно выразил бурный восторг, что ему оказана честь… Ну и тому подобное. Похвалам Лебедев внимал благосклонно. От умного человека и похвала приятна.

– Привела меня к вам не нужда, а желание помочь, – сказал Погорельский, вдруг оборвав комплименты.

Аполлон Григорьевич только хмыкнул:

– Помочь? Мне? Вот не ожидал… И в чем же?

– Слышали о парижском докторе Ипполите Барадюке? – Погорельский произнес фамилию трепетно.

– Приходилось, – ответил Лебедев уклончиво, чтобы не испугать гостя раньше времени. Тема не слишком радовала: по мнению криминалиста, месье Baraduc был обыкновенным шарлатаном. Или ловким жуликом.

– Два года назад, в июне 1896-го, доктор Барадюк представил на заседании Парижской академии медицины отчет об экспериментах, – продолжил Погорельский. – Используя магнитометр аббата Фортена, который он усовершенствовал и назвал биометром, доктор Барадюк наглядно показал, что в человеческом теле существует таинственная, неосязаемая и неведомая сила, которая истекает из него. Он назвал эту энергию force vitale – «сила жизни». И доказал: она существует!

Погорельский был взволнован до крайности. Лебедев подумал, не предложить ли доктору успокоительного.

Вот уж сюрприз… Не зря Зволянский не стал вдаваться в подробности. Доктора следовало выставить вон немедленно, но Аполлоном Григорьевичем овладела не столько жалость к свихнувшемуся доктору, сколько интерес экспериментатора: что же дальше будет?

– Очень хорошо, сила жизни. Истекает из нас, – согласился он. – И что с того? Мало ли что из нас вытекает.

Доктор многозначительно потряс пальцем.

– Это открытие не только велико само по себе, но имеет практическое значение!

– Электрические лампочки зажигать?

– Вы почти правы! – вскричал Погорельский, захваченный чувствами. – Эманации этой энергии, приливы и отливы, могут быть зафиксированы на фотографической бумаге!

Тут доктор схватил фотографии убийств и потряс ими, будто билетом, выигравшим в лотерею.

– Они могут стать видимыми!

– Вы меня прямо растрогали, – сказал Лебедев, стараясь на глаз оценить, сколько в Погорельском осталось здравого разума. А ведь кто-то приходит к нему лечиться. Несчастные пациенты. – При случае займусь этим вопросом. Это все?

Погорельский швырнул снимки не глядя.

– Дорогой Аполлон Григорьевич, только представьте, какие перспективы открываются для криминалистики!

– Это какие же?

– Мысль человека – та же энергия! А если так, мы можем фотографировать мысли! Это не фантастика! Доктор Барадюк представил на упомянутом мною докладе более двухсот снимков мыслей!

– И его не выгнали?

– Наоборот! Доклад имел громадный успех! Парижские академики аплодировали доктору стоя!

– Чего еще ждать от французов, – сказал Лебедев, невольно подумав, что бы сделал он, окажись на том заседании. Надолго бы запомнили…

– Я знаю, как фотографировать мысли! – Доктор сиял, будто ему вручили приз на скачках. – Я передам вам эти знания! Только представьте: ни один преступник, ни один подозреваемый теперь не сможет скрыть свои мысли! Они будут сфотографированы! Это переворот в науке! С преступностью будет покончено! Не останется ни одного злодея, чьи мысли были скрыты! И все это – в ваших руках! Могу предоставить доказательства! Немедленно! Сейчас!

Сумасшедшие бывают убедительны. Аполлон Григорьевич понял, как Погорельскому удалось пробиться к директору Департамента. В безумных словах мелькало нечто, что раздразнило его любопытство. Наверняка все это полная чепуха. На девяносто девять процентов. Но оставался один процент, оставалось великое «а вдруг?». Соблазн был велик. И Лебедев ему поддался.

– Ну, удивите меня фотографиями мыслей… Надеюсь, приличных, – сказал он.

Доктор вскинул руки.

– За мной, мой друг, за мной! Вас ждут открытие и потрясение! Я отведу вас в мир непознанного!

– Далеко ли? – спросил Лебедев, погладив ус. – Пролетка до мира непознанного довезет?

– Зачем пролетка? – Погорельский подбежал к двери и распахнул. – Тут совсем рядом!

Все-таки сумасшедшие начисто лишены чувства юмора. Слишком серьезны, бедолаги. Лебедеву оставалось надеть пальто и шляпу. Он убедил себя, что поддается из милосердия к больному.

5

По широкой мраморной лестнице все того же Департамента полиции неспешно поднимался моложавый господин. Плотной фигуре было тесно в осеннем пальто. Крепкая, как у борца, шея вылезала из воротника. Лицо его, не слишком широкое и не слишком узкое, было непримечательным. Довольно обыкновенное лицо. Но, случайно заглянув в него, барышни забывали о скромной мужской красоте этого господина, сраженные и околдованные. Навсегда запоминали они роскошные усы вороненого отлива (не путать с вороным), непокорный соломенный вихор и особенно глаза. В глазах этих барышни замечали нечто коварное, циничное и при этом трогательное, что нежным уколом ранило их сердечко. С перепугу они решали, что это милая беззащитность, которая так притягательна в мужчине. В чем жестоко ошибались. Путая смазливость с умом. Барышням простительно. Но если подобную ошибку совершал человек недобрых намерений, ему приходилось сильно пожалеть. Обычно на каторге или за решеткой. Как суд и присяжные решали.

Господин служил в сыскной полиции немногим больше трех лет. За такой срок иной ловкий чиновник обзаводится нужными знакомствами и покровительством, чтобы делать карьеру. Он же меньше всего думал о чинах и наградах. При этом заработал определенную славу. Нельзя сказать, что его встречали с цветами и фанфарами в полицейских участках. Нельзя сказать, что чиновники сыска, товарищи его, приносили по утрам чай с медом в знак уважения. Нельзя сказать, что начальство было к нему благосклонно. Совсем наоборот. Многие считали его невозможным, дерзким, наглым и даже циничным. Кое-кто поговаривал о неблагонадежности. Но змеиный шепот коллег улетал дымом. Господин с усами вороненого отлива продолжал служить. Причем так успешно, что заслужил уважение в воровском мире столицы. Вор скорее отдаст должное толковому сыщику, чем бездарный чиновник. И ничего с этим не поделать.

К злословию и скрытой зависти он относился так же равнодушно, как к пробегавшим мимо чиновникам.

Господин вошел в приемную директора Департамента, назвал себя и сказал, что ему назначено. Случайно или нет, как раз в тот час, когда доктор Погорельский уже проник в лабораторию Лебедева. Секретарь живенько юркнул из-за стола, показывая расположение (не свое, а директора), принял пальто и проводил в кабинет.

Хозяин кабинета в свой черед обрадовался вошедшему.

– А, Ванзаров! – благодушно воскликнул он. – Мы уж вас заждались… Проходите, проходите прямо сюда…

Зволянский указал на приставной стол для совещаний. На другой стороне стола сидел господин в строгом черном костюме. Встать не счел нужным.

– Знакомы? – спросил Зволянский.

Ванзаров знал этого человека, показавшего превосходство перед младшим чиновником. Некоторые дела, по которым он занимался розыском, попадали в суд через следователя по особо важным делам.

– Не имею чести, – ответил он.

Ему представили Бурцова. Что было необязательно. Его слава, а точнее беспощадность, доходящая до жестокости, гремела на всю столицу. И разносилась по уголкам империи. Особенно по сибирским и уральским каторгам. Господин был слишком серьезным, чтобы позволять с ним вольности. Ванзаров не позволил: сел на указанный стул, ожидая дальнейшего.

Директор не знал, как подступиться, путаясь в пространных предисловиях. Как послушный чиновник, Ванзаров молчал и ждал. Для чего вызвали его на личную встречу, тем самым обойдя, глубоко обидев и взволновав господина Шереметьевского, начальника сыска, было неясно.

– Эраст Сергеевич, позвольте мне, – сказал Бурцов, уставший от потока бесполезных слов.

Зволянский с облегчением предоставил ему слово.

Следователь привык к фактам и точности. Излагал кратко, сухо и ясно. Дело было простейшим: его помощник Сверчков, юноша примерного поведения, закончивший с отличием Училище правоведения, два дня назад ни с того ни с сего разрядил в него обойму револьвера прямо в здании суда. Следовало выяснить причины этого поступка.

Повисла тишина. Зволянский не знал, что еще добавить, Ванзаров неподвижно рассматривал что-то невидимое на столешнице.

– Ваш протеже под надзором родителей, дело не заведено, – наконец сказал он.

В каменном лице Бурцова мышца не дрогнула.

– Откуда узнали, что Сверчков мой… протеже?

– Меня бы вызвали к арестованному в участок или тюрьму. Если стрелявший не арестован, случай не предан огласке. К тому же его не было в сводке происшествий. Обычного преступника вы бы не отпустили. Но своего человека пощадили. Простая логика.

Прямота была чрезмерной, на грани вызова. Зволянский тихонько крякнул. Но Бурцову понравилось.

– Слышал о вас, Ванзаров, много интересного, – сказал он. – Думаю, выбор Эраста Сергеевича верный. – При этом директор сделал вид: дескать, какие пустяки, как можно не знать лучшего сыщика, то есть чиновника сыска. – Используйте проницательность до конца, угадайте причину происшедшего.

К похвале Ванзаров остался равнодушен.

– Я не умею угадывать, – невежливо ответил он.

– Чем же пользуетесь?

– Ничего лучше логики Сократа для сыска не придумано, – сказал Ванзаров, умолчав о некоторых методах, знать о которых не полагалось никому. Ну, почти никому…

Бурцов одобрительно кивнул.

– Вот как… Неожиданно… Как-нибудь просветите, а то в голове от Сократа после гимназии остались смутные тени… Так чем же удивит ваша логика?

– Позвольте вопрос?

– Не стесняйтесь.

– Сверчков прошел медицинское освидетельствование?

– Бехтерев уверен, что юноша психически здоров.

Ванзаров задумался на краткий миг.

– Сверчков занимался расследованием некоего дела по вашему поручению. Занимался негласно.

Следователь владел чувствами, как каменная статуя.

– Доводы?

– Юноша стреляет в здании суда. Если исключить сумасшествие, причины могут быть две. Первая: несчастная любовь, в которой вы играли роль… двусмысленную. – Ванзаров пожалел уши Зволянского и не сказал «обольстителя». – В таком случае вам, господин Бурцов, мои услуги не потребовались бы. Справились бы с бедой самостоятельно. Вторая: Сверчков попал под влияние революционеров-боевиков. Но тогда с ним бы беседовали не здесь, а на Гороховой[6]. Мое участие опять излишне. Исходя из двух предыдущих тез, делаем вывод: Сверчков не ревнует и не заразился марксизмом-бомбизмом. Значит, ему было поручено изучить нечто, представляющее интерес для вас. Но закончилось неожиданно. Буду рад, если укажете на ошибку…

Зволянский сидел тихо как мышка. Втайне радуясь, что такие орлы служат в его Департаменте, а не в Министерстве юстиции, к которому относились судебные следователи. Бурцов испытывал противоположные чувства: все-таки сам занимается расследованием преступлений, хоть и раскрытых. И вдруг – такая прыть. Кто бы мог подумать…

– Хороший урок, господин Ванзаров, – сказал он. – Пожалуй, пора браться за Сократа. Есть что добавить?

– Сверчков стрелял из вашего револьвера.

– А это как узнали?

– Судя по вашему рассказу, у юноши случился внезапный порыв, – ответил Ванзаров. – В оружейный магазин не побежал. Так как он ваш помощник, вероятно, вы дали ему почистить свой револьвер. Сверчков почистил и оставил в столе. Откуда и достал…

– Ого! – вырвалось у Зволянского.

– Может, скажете, куда я его послал? – спросил Бурцов не слишком радушно.

– Нет, не скажу, – ответил Ванзаров, чтобы совсем не расстроить следователя, который наверняка будет принимать у него дело для суда.

Предел возможностей логики внес некоторое успокоение в душу Бурцова.

– Хоть на этом спасибо, – сказал он. – В таком случае кратко опишу ситуацию…

Последнее время в столице снова появились кружки спиритизма. Чем они занимались на самом деле, было не ясно. По некоторым признакам спиритизм мог оказаться небесполезным при раскрытии уголовных дел. Для выяснения этого и был направлен Сверчков. Негласно, разумеется. Нечто подобное Ванзаров ожидал.

– В какой кружок направили Сверчкова?

– Самый авторитетный: при журнале «Ребус», – ответил Бурцов.

В младших классах гимназии юный Ванзаров беззаветно увлекался «Ребусом». И не было журнала лучше. В нем печатали загадки, шарады, анаграммы и занимательные ребусы, за разгадкой которых были проведены многие часы скучных уроков. Но постепенно в журнале становилось все меньше умного развлечения, а все больше ерунды. Пока спиритизм не вытеснил ребусы окончательно. Ванзаров перестал покупать по воскресеньям свежие выпуски, посчитав смену редакционного направления предательством разума. А много лет спустя в рассказе Чехова он прочел, как черт, явившийся пьяному, сообщает, что некоторые черти поступили на службу в журнал «Ребус»[7], и немного взгрустнул: какой журнал загубили. В общем, у Ванзарова к «Ребусу» был личный неоплаченный счет. Но чем оплатишь разбитую детскую мечту?..

– Кто ввел его в кружок? – не вдаваясь в личные подробности, спросил он.

– Доктор Погорельский, – поспешно ответил Зволянский. – Достойный человек, оказывает нам услуги…

– Господин Бурцов, что именно поручили Сверчкову?

– Выяснить, может спиритизм указывать на виновного или нет.

– А вы как полагаете? – спросил Ванзаров, не удержав язык за зубами. Что случалось с ним в самый неподходящий момент. Язык Ванзарова вел себя как ему вздумается. Чем навлекал на хозяина порой ненужные хлопоты.

Бурцов нахмурился. Хоть статуе нахмуриться трудновато.

– Интерес практический: на сеансе можно узнать имя убийцы или причину смерти жертвы. Никакой мистики.

Не надо было спрашивать, каким образом добытые сведения судебный следователь представит в суде. Ванзаров и так позволил себе лишнего. Но похвалить идею со спиритизмом не мог. Хорошо хоть Лебедев не слышит…