Полная версия
Запасный выход
Илья Кочергин
Запасный выход (сборник)
предисл. О. Балла-Гертман
Художник Елизавета Корсакова
© Кочергин И. Н.
© Балла-Гертман О. А., предисловие. © ООО «Издательство АСТ».
* * *Илья Кочергин родился в Москве в1970 году, учился в Институте стран Азии и Африки, закончил Литературный институт, работал лесником в Алтайском заповеднике, сейчас живет в Рязанской области. Автор книг «Помощник китайца», «Я, внук твой», «Точка сборки», «Ich ЛюбэDich» и «Присвоение пространства». Лауреат журналов «Знамя», «Новый мир», «Октябрь».
* * *«Это настоящая лирическая проза, которая временами превращается в сценарий авторского кинофильма, наполненного образами, флешбэками, непривычными крупными планами».
«Новый мир»Преодоление литературы
Уже прочитав совсем готовую к изданию книгу Ильи Кочергина, чувствуешь сильный соблазн перечитать ее заново – удерживая в памяти прочитанное и рассматривая вошедшие сюда тексты один сквозь другой. Причем на сей раз перечитать в обратном порядке, с конца, – независимо от того, когда именно был впервые опубликован каждый из составивших ее текстов: есть идеи, осуществляющие себя непоследовательно, нелинейно, и, вполне возможно, перед нами тот самый случай.
Во всяком случае, хочется устроить так, чтобы текст, давший название всей книге – «Запасный выход» (по объему это повесть, по формальным признакам – скорее уж дневник: хронологически последовательные записи явно о собственной жизни автора – датированные только по месяцам, годы впрямую не названы, но по ряду признаков узнаются безошибочно; по прихотливому, со многими непредсказуемыми отступлениями, ходу мысли при общности интуиций – ближе всего к эссе), – оказался прочитан последним и в полной мере раскрыл бы ту идею, которая, кажется читательскому глазу, за всем стоит. (Между прочим, этот текст действительно был впервые опубликован позже всех остальных – в мартовском «Новом мире» 2024 года.)
Сам автор судил иначе, поставив «Запасный выход» во главе сборника, как ключ к нему. Своя логика, впрочем, есть и в таком расположении; во всяком случае, в этой дневниковой повести отчетливо видится результат – может быть, промежуточный – некоторой эволюции.
Смыслом этой эволюции представляется постепенное перерастание литературой (личной литературной практикой автора) собственных формальных границ. Расшатывание и преодоление типовых беллетристических условностей и конвенций (отгораживающих нас, подобно всем условностям и конвенциям, для того и заведены, от бездны) и переход в новое качество.
В рамках конвенциональной беллетристики с сюжетом и выдуманными героями автору, кажется, всё теснее и теснее – хотя он прекрасно справляется со всеми ее правилами; тесно именно потому, что он прекрасно с ними справляется: тем виднее, тем очевиднее их фиктивная природа. Автор ищет – и находит – выход, тот самый, запасный.
Все остальные тексты сборника (в жанровом отношении каждый из них, без исключения, – классический рассказ) представляют разные этапы пути к этому прорыву, нащупывания его, осознания – и, наконец, осуществления – потребности в нем. Ступени, которые к нему подводят. Скорлупы, которые сбрасываются.
И автобиографизм, который (казалось бы) торжествует в «Запасном выходе», – на самом деле только инструмент – хотя инструмент очень действенный и совершенно необходимый, – который позволяет отделить все эти беллетристические скорлупы от тела смысла и, наконец, сбросить их. Вообще увидеть их как скорлупы, подлежащие сбрасыванию.
Итак, если восходить по воображаемой нами лестнице от нижней, наиболее прочной ступени к верхним, всё более проблематичным – и всё более интересным, на роль той самой прочной первой ступени идеально подходит «Экспедиция» – текст безупречно и правильно беллетристический, выстроенный по всем канонам. Следующий этап – «Сахар», который еще вполне умещается в беллетристические рамки, но написан (уже?) от первого лица (неважно, в какой мере это лицо автобиографично, достаточно и того, что оно – первое; в «Экспедиции» лицо еще третье, а повествователя с его личностными и жизненными особенностями не видно вообще). Далее – «Рыцарь», автобиографичность и невымышленность которого совсем уж несомненны (…или это только кажется? – но и в таком случае автор устроил это очень убедительно). Это всё еще рассказ с четким, последовательно выстроенным сюжетом, но весь сюжет здесь – жизнь человека, которого повествователь близко знал на протяжении многих лет, от сердцевины жизни до смерти, постепенные перемены в этом человеке – без всяких дополнительных беллетристических ухищрений. И, наконец, – «Запасный выход». Скорлупы трещат по швам; к концу этого текста они будут валяться у ног автора и читателя.
Вообще-то между рассказами этой книги и «Запасным выходом» есть, кажется, еще одно важное звено, которое в этот сборник не включено, поскольку пару лет назад было издано отдельной книгой: это «Присвоение пространства»[1], собрание, условно говоря, путевой, травелогической эссеистики Кочергина – об отношениях, как и сказано в его названии, человека и пространств; о личных отношениях автора с ними (на самом деле все-таки – с самим собой посредством пространства), о смыслах и стимулах этих отношений. Для более полного понимания событий, о которых идет речь в «Запасном выходе», было бы, кажется, очень полезным прочитать «Присвоение пространства» и держать его перед внутренним взором, тем более что общая тема всех рассказов ныне обсуждаемой книги, в самом первом приближении, – человек и пространство, свободное от цивилизации, от ее удобств, защит и иллюзий; человек на границе между природой и культурой, попытки человека эту границу пересекать и то, что из этого получается; разные типы людей, которых что бы то ни было влечет к такому странному занятию, – от героини «Экспедиции», вполне поверхностной туристки Полины, которой природа чужда и страшна, до «рыцаря» Игорёши: по формальным обязанностям – сотрудник заповедника, патрулирующий его границы, по существу он – человек, не мыслящий себя без постоянного и полного опасностей взаимодействия с дикой и чуждой человеку природой, потому что, по его чувству, в этом и только в этом – полнота и подлинность жизни. И повествователь в рассказе совершенно разделяет – по крайней мере, поначалу – эту очарованность своего старшего друга:
«Нелегко было осадить Игорёшу, если он, налегая на согласные звуки, ломал крутые перевалы, рвал с плеча ружье перед вставшим медведем, дотягивал на пределе сил самые трудные последние километры, отогревал потерявшие чувствительность от мороза пальцы, чтобы единственной оставшейся спичкой разжечь костер. Мы выходили от Валиного насмешливого взгляда покурить и тут, на крыльце, уже свободно месили лыжами снег, тратили последние патроны и боролись за жизнь в трудной работе. Вернее, он боролся, а я бежал вприпрыжку за его рассказами и покрывался мурашками от предвкушения».
В такой жизни действительно оказывается очень много настоящего, целительного, спасающего повествователя от тупиков и ошибок его городской жизни: «Игорёша спас меня, – признается повествователь себе ли, нам ли, – от чего-то плохого. Тоскливого и позорного, ставшего почти неотвратимым».
Потом, правда, выяснится и проблематичность такого – казалось бы, совершенно прекрасного – образа жизни, и сопутствующей ему картины мира («Женщины, живущие в этом мире, обязаны быть прекрасны, вернее, они автоматически становятся прекрасны, оказавшись в нем. Мужчины сильны и честны, собаки и друзья умны и верны, злодеи великодушны, природа целительна и коварна, пейзажи живописны и дики. Мясо желательно полусырое, с ножа. Слова “йогурт”, “гендер”, “фитнес” никогда не проберутся в этот незрелый и прекрасный мир»). Спойлеров не будет, но, кажется мне, этот рассказ, как и все остальные тексты тут, как и вся книга вообще, – об избавлении от иллюзий. Даже самых целительных.
Ключевой же текст ныне представляемой книги, «Запасный выход», – о том, что происходит с человеком, когда пространство (в данном случае – деревня в Рязанской области, в которой автобиографический герой собственными руками строит дом) уже как будто вполне присвоено. Причинам потребности в таком доме и истории его возникновения в «Присвоении пространства» посвящено отдельное эссе. Тут – следующий шаг.
Основная сюжетная линия «Запасного выхода» – взаимоотношения главного героя-повествователя с конем Феней (он же, по официальному имени, Белфаст). Развитие этих отношений постепенно, шаг за шагом: от возникновения самой идеи поселить у себя коня («…гнедой двадцатилетний конь Феня буденновской породы завершил свою спортивную карьеру и вышел на пенсию. Будет проводить эту пенсию у нас. У нас будет жить пятисоткилограммовое существо и вступать с нами в контакт») до того, как конь и человек, наконец, начинают чувствовать и понимать друг друга (а человек при этом высвобождается из оков очередных человеческих представлений – например, о том, что самое осмысленное время – это то, что проведено в какой-нибудь созидательной деятельности. А вот нет! «Это совершенно впустую потраченное время – без упражнений, без работы, без команд, без усваиваемых навыков и знаний – кажется, сближает нас наилучшим образом»). Только начинают! «Веревка и проведенное вместе время немного привязали нас друг к другу». Конструкция – как и положено настоящему дневнику – разомкнута; основная же линия, пронизывая повествование, удерживает на себе много, много всего (ну примерно рассказ обо всей жизни автора в целом).
В первом приближении это проза этическая: об отношениях с собой, с природой, с этим вот единственным старым конем в его непостижимой индивидуальности, не очень-то склонной подчиняться человеческим программам. «Беда с упражнениями в том, что после каждой команды или указующего движения с нашей стороны конь смотрит на нас в задумчивости. То ли не хочет, то ли не понимает. Посмотрите в ответ на него, на его сухую морду, на огромное тело, созданное для движения. Вот и мы смотрели со смущением». Автор не то чтобы выстраивает – скорее, выщупывает своеобразную этику, основанную на внимательном постижении иного: «Мы вдыхали его запах, смотрели на его тело и ему в глаза, мы привыкали к тому, что он немой иностранец. Приучались к его доброжелательному взгляду немного сквозь тебя, к выразительным движениям ушей, к своей глухоте и неумению владеть своими “неподатливыми телами”, слишком зажатыми для того, чтобы общаться с ним».
Это смирение человеческого – одновременно и расширение его границ. Ну, может быть, и постепенная, тихая их трансформация. Преодоление, может быть, не только эгоцентризма («Теперь я всё чаще выхожу из своей похмельной сосредоточенности на себе и смотрю на другого»), но и самого антропоцентризма («Этот Другой пахнет лошадью, он имеет свой, непонятный тебе язык, свои эмоции, свой опыт и свои проекции»).
Нет никакой благостности, никаких обольщений. Автор постоянно помнит, что всё это трудно, что границы никогда не перейти, что чужое не перестает быть и чужим, и опасным, что контакт с этим чужим требует дисциплины и дистанции с обеих сторон: «Они как индейцы, им нельзя показывать свою боль и слабость. Нельзя хромать, морщиться от боли, выглядеть усталым, грустным, разочарованным, отсталым, брошенным. Лучше вообще никак не выглядеть. А то мы, хищники, их, больных, из всего табуна первыми выберем для того, чтобы перегрызть горло или сдать на колбасу и завести себе нового коня».
Что же до самого себя, то, рассматривая ситуацию, в которой «животное ведет меня к чему-то новому, интересному, чего не избежать. Оно ведет к новому пониманию человека» (это о том, как конь Феня под руководством жены автора занялся психотерапией), автор признает: «Я пока не нахожу себя на этой картине. Там пока для меня слишком неуютно, чуждо. Может, потом как-нибудь. Посмотрим».
Вообще же то, что делает Кочергин в «Запасном выходе», – это уже всё меньше и меньше литература. Куда скорее – экзистенциальная практика: с помощью пространств, которых никогда вполне не присвоить, коня, которого и тем более никогда не присвоить, не покорить и не понять окончательно («Мы не достигли особенных успехов в дрессировке, а то, что достиглось, быстро забывается»), но это и не нужно – зато можно научиться жить с ним рядом. «Мы стали меньше хотеть от него и больше получать». Практика, в первую очередь терапевтическая, самосозидательная. Но и вообще – прояснение себя, человека в себе, человека как такового. Всего же в себе не исправить, прожитой жизни набело не переписать, собственных внутренних темнот не высветлить (как и коня не подчинить себе полностью) – но можно это по крайней мере понять и принять. Конь в этом помогает – уже одним только тем, что он живой и другой.
«Моя обида на весь мир уходит, поскольку невозможно серьезно смотреть на то, как сладострастно ест гордый старый конь из человеческой миски, ворочает языком, переступает копытами – сосредоточенно воссоединяется с размоченными лошадиными мюслями. Мы каждый, как умеем, копошимся на тонкой плодородной пленке Земли, раздуваемся в размерах, чтобы у нас не отобрали тарелку с кашей раньше времени, сражаемся с жуками за урожай на дне высохшего древнего моря».
Сложный, трудный для самого себя человек при молчаливой помощи коня дорастает до, наверно, одной из самых мудрых человеческих позиций: доверия бытию без попыток его покорить и присвоить. Покорение и присвоение сменилось вслушиванием, вчувствованием, осознанием себя его смиренной и внимательной частью, нисколько не обольщаясь собственным местом и значением в нем.
«В центре видимого мне пейзажа обиды утрачивают свою значимость. Это очень важно, это спасает. Надо только не уставать вглядываться. И я вглядываюсь».
И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба.
Ольга Балла-Гертман
Апрель 2024
Запасный выход
Повесть
МартЗаповедники и табула расаВ начале марта я копался в интернете, собирая материал о заповедниках для очередной детской книжки.
Прежде всего, выяснил, какая из охраняемых природных территорий самая большая, какая – самая маленькая, какая была самой первой. Записал.
Поехали дальше. Теперь нужно найти что-то легко сопоставимое с общей площадью российских заповедников и национальных парков.
Писать такое образовательно-полезное чтиво вообще-то скучновато, книжки выходят не для детей, а для родительниц, выбирающих печатную продукцию для своего потомства, и для надзорных органов, оберегающих комфортное детство. Они должны получиться максимально развивающими и преувеличенно безопасными. Я знаю одну маму, которая вырезала из детской энциклопедии некоторые картинки к статье о физиологии человека перед тем, как дать эту энциклопедию дочке, чтобы эти картинки не травмировали сознание ребенка. Ладно, скажу, раз уж об этом зашла речь, это была моя близкая родственница, – в моей семье женщины всегда страстно увлекались табуированием.
Писать скучно, но собирать материал я люблю, особенно когда занимаюсь этим без спешки. Устраиваешься с утра на диване сам, устраиваешь рядышком кружку с чаем и, например, черные имбирные пряники, которые продаются у нас в райцентре в магазине под названием «Бакс». И уплываешь по гиперссылкам.
И я бы не назвал такое плавание в сетевых морях серфингом, хотя его так часто называют. Скорее, дайвинг в теплом коралловом море. Ныряешь туда со своим чаем и пряниками, лениво шевелишь ластами, в наушниках что-нибудь доисторическое, из времени моего глубокого детства, из времени, когда люди хотели выкарабкаться из напугавшего человечество модерна, когда они воодушевленно говорили «прощай» огромному натуральному миру и готовились к переселению в наш маленький, рукотворный. Зря они втащили в это домашнее пространство, отделанное пластиковыми панелями под натуральное дерево, и сам громоздкий модерн: прощаться, так уж прощаться по-настоящему.
Почувствуй эту простенькую музыку, в ней еще есть простор, они поют о девочках, о больших городах, о чем угодно, но у них просто до фига простора – и в жизни, и в музыке, у них перед глазами далекий горизонт и всегда под рукой долгая дорога домой, long way to home. Ты оттуда родом, из этого понятного, доисторического, незамысловатого времени, и ты каждый раз с опаской и восторгом начинаешь прогулку по чужим для тебя, необъятным цифровым пространствам. Странные эти пространства без простора, обозреваемые через окошечко монитора.
Они бездонны, здесь не на что опереться, ты проваливаешься и зависаешь, спутав верх, низ и все стороны света. Паришь себе в бескрайней информационной толще, заныриваешь в форумы, следуешь за табунками комментариев, пока тебя не захватывает другая тема. Или пока кислород под рукой не кончается, так что нужно с виноватым видом поискать что-нибудь в буфете или холодильнике.
По дороге к холодильнику взглядываешь в окно, а там – занесенные снегом поля и неподвижные, нарисованные тушью деревья. Летом в моем окне видны поля, заросшие дикой травой, и деревья, плавно шевелящие кронами. Все это – из прошлого мира, где не существовало смартфонов, где телефоны близких и понравившиеся стихи помнились наизусть. Я все же проделал тот долгий путь к дому, о чем пели в те времена, и построил этот свой дом так, чтобы мне нравился вид из окошек: заросшие просторы на самом краю умирающего села. Закрыл, как говорится, гештальт, и теперь, возможно, готов к чему-то новому.
Добываешь себе из буфета какие-нибудь орешки или печенья и плюхаешься обратно в безбрежное, жидкое, завораживающее пространство, где нет под ногами надежной дороги, устаревшей пыльной почвы.
Итак, через некоторое время становится ясно, что все наши заповедники, сложенные вместе, сравнимы по площади с Германией, а национальные парки – с Чехией. Записал. Заодно я узнал, что Васюганские болота в Западной Сибири – самые большие в мире, что этим болотам уже десять тысяч лет, что в них встречаются кровососущие бабочки. Там тоже устроен заповедник. И это записал.
Потом стал читать о Лапландском заповеднике, его основателе Германе Крепсе и северных оленях. Узнал, что у северных оленей глаза золотистого цвета летом и голубые зимой, а Герман Михайлович Крепс, будучи еще питерским гимназистом Гешей, а может быть, Герой Крепсом, прочитал книжку Пришвина «В краю непуганых птиц», заболел Севером и посвятил ему почти всю свою жизнь.
Я сам в детстве начитался книжек и потом устроился на несколько лет работать лесником в заповедник. Так что Крепса я понимаю, Крепс мне близок.
Нет, это просто фантастика – летом золотистые, а зимой голубые! Абсолютно бесполезная, но необычайно приятная информация. Я добыл ее, и хочется как-то ее использовать, как-то мощно использовать, но, кроме как сообщить Любке, которая в это время взялась пылесосить, ничего не приходит в голову. Любка не может в данный момент в полной мере оценить ее. Пылесосящего человека золотистые глаза оленей могут только раздражить. Но даже если подойти к ней с этим открытием в подходящее время, она, скорее всего, ласково посмотрит, может быть, даже проведет мне ладошкой по груди или погладит плечо и ответит что-то типа: «Какой ты у меня романтик!» И сына вряд ли захватит эта информация: она не позволит ему ни удачно выделяться, ни правильно соответствовать сверстникам.
Ладно, бог с ними, с оленями. В принципе, и про Крепса интересно, да и полезно. В общем, Крепса стоит вставить в книжку. Если пишешь о заповедниках, все равно нужно писать о людях. Нам, людям, интереснее всего слушать и читать о людях, тут ничего не поделаешь. Даже вот в теме захватившего меня открытия я замечаю, что мысли быстро перескакивают с северных оленей на северных девушек с золотистыми и голубыми глазами.
Интересно, какие у оленей глаза в межсезонье, какой переходный цвет?
Ладно, решили, Крепса обязательно нужно вставить. Тем более что тут, с Крепсом, и педагогический мотив присутствует: вот человек читал в детстве книжки и потом сделал хорошее дело – организовал заповедник, да и вообще стал крупным ученым. Хотя как на это посмотреть – не отпугнет ли современных детишек идея читать книжки, если результатом будет всего лишь научная карьера и природоохранный проект в захолустье?
После Крепса и оленей я надолго задержался на речных жемчужницах – моллюсках, которые водятся в речках Лапландского заповедника. И название такое приятное на языке – речная жемчужница! Прямо сладкая северная вода спешит по камням на перекате. А потом, после переката, – омут с хариусами. Удивительно, что в печальных черных омутках наших северных речек кроме щук, горбатых окуней и серебристых хариусов ныряльщик за информацией может встретить такую тропически-экзотическую вещь, как жемчуг. Посмотрел, чем отличается речной жемчуг от морского. Речной – неправильной формы, но сильнее блестит, морской – круглый и более матовый. Заодно зачем-то узнал, как выращивают жемчуг, как делают искусственный.
Жемчужницы очень долго живут. В тексте Википедии, посвященном этим ракушкам, была гиперссылка на «пренебрежимое старение», которой я с интересом воспользовался, и оказалось, что у людей, доживших примерно до 90–100 лет, шанс дотянуть до каждого следующего года не уменьшается. Попытался как-то обдумать эту информацию, но не вышло.
В настоящее время найдено семь видов практически не стареющих многоклеточных организмов – жемчужница, три вида черепах, морской еж, сосна остистая и красный морской окунь, которого заодно с имбирными пряниками мы тоже иногда покупаем в магазине «Бакс». Почти что восемь бессмертных даосского пантеона.
Пора издательству «Марвел Комикс» браться за серию о нестареющих супергероях. «Программа старения» на генетическом уровне у этих персонажей будет отключена – это и приятно, и проблемно. Герои мужественно остаются до старости растущими подростками, они мечтают о будущем и ищут себя и свое место в этом мире. Но у каждого из них, помимо подростковых проблем, есть и своя драма, связанная с бессмертностью: люди-черепахи мечтают под конец умереть под весом непрестанно растущего панциря, человек-окунь утрачивает юркость из-за размеров и постоянно страдает от голода.
Они будут, конечно, популярны. Нас будут умилять и бурлящая витальность, и отсутствие осознанности. Эти две вещи необычайно притягательны. А в сочетании с наглостью и приятным внешним видом просто неотразимы.
Были попытки довести список до восьми – счастливого с китайской точки зрения числа. В 2008 году исследователи из Техасского университета в Сан-Антонио хотели объявить «нестареющим» голого землекопа. Голый землекоп реально обладает суперспособностями без всякого «Марвела», – я перешел на страничку, посвященную этому млекопитающему, и завис там.
Розовый, лишенный шерсти и ушных раковин, морщинистый грызун с выступающими вперед резцами. Резцы снаружи губ – землю рыть удобно, а целоваться неудобно. Живет, подобно муравьям, колониями в подземных тоннелях. Самка, которая становится королевой, тучнеет и рожает сотни и сотни мышат от пары фаворитов, остальные лишены гендерных различий и обречены на добровольный целибат: обслуживают, добывают еду, роют тоннели и охраняют от змей. Таких поэтических деталей, как окраска глаз северного оленя, я не нашел, но и некоторые непоэтические хороши: землекопы лучше других млекопитающих переносят нехватку кислорода, избыток углекислого газа и аммиака, не чувствуют боли от порезов и ожогов, не болеют раком, атеросклерозом, не страдают от старческой деменции и удивительно долго живут. Наше прекрасное будущее.
Дальше я попал на Ютуб в подкаст, который называется «Голый землекоп», где Илья Колмановский* рассказывает о новинках науки. Колмановский сообщил, что голый землекоп – культовый зверь для современной биологии по той же причине, по которой мои мысли перескакивают с оленей на девушек – нам интересны мы. Мы хотим жить вечно и не хотим болеть раковыми заболеваниями, поэтому мы ищем эликсир бессмертия и молодильные яблоки, ходим в церковь, изучаем голых землекопов или даем деньги на изучение голых землекопов, еще совсем недавно в безвестности рывших свои тоннели в пустынях Сомали и Эфиопии.
Мне немного жалко, что голый землекоп не является исчезающим животным, ради сохранения которого был бы организован заповедник или национальный парк, – я бы тогда обязательно вставил его в книжку вместе с Крепсом и жемчужницами. Но пришлось его отпустить и отправиться дальше.
– Ты смотрела фильмы Киры Муратовой? – крикнул я Любке.
Дело в том, что я перешел к старейшему заповеднику Российской империи – Аскания-Нова (теперь он откололся от империи вместе с Украиной) и к его устроителю Фридриху Эдуардовичу Фальц-Фейну, которого после некоторого колебания решил все же не вставлять в книжку. Не нашел связанной с ним простой и интересной истории для детей. Зато меня заинтересовало упоминание о том, что в фильме Киры Муратовой «Увлеченья» говорится, будто в Аскании-Нова сохранилась популяция кентавров и эльфов.
