– Ну, я некоторым образом тоже был ранен стрелой амура. Правда, предмет моей страсти не столь идеален, как твой, но, по крайней мере, мое свидание увенчалось куда большим успехом.

– Ты влюблен?

– О боже, ну конечно! Я люблю весь мир, родителей, дядюшку, тетушку, прекрасную Софию и… даже тебя! Хочешь расцелую?

– Уволь, – уклонился от объятий Лиховцев, – так ты был на свидании со всем миром? Нельзя не заметить – ты быстро управился!

– О, мой влюбленный друг снова обрел возможность язвить. Алешка, ты явно небезнадежен! Нет, я был на свидании только с одной представительницей человечества, а что касается времени, то посмотри на часы. Уже за полночь!

– Да, а я и не заметил…

– Вот уж действительно, влюбленные часов не наблюдают! Ладно, давай спать, завтра дел много.

Девушка, имя которой Николаша так и не назвал, тем временем кралась по дому к своей каморке. Несколько раз она натыкалась в темноте на предметы мебели, но, слава богу, не производила особого шума. Наконец добравшись до жесткого топчана, она торопливо скинула передник, платье и чепец и, оставшись в одной рубашке, юркнула под холодное одеяло. В этот момент она все-таки задела стоящий на столе ковш, и тот с грохотом упал на пол.

– Что такое? – всполошилась проснувшаяся Акулина.

– Ничего, тетя, я нечаянно. Пить захотелось, а черпак-то и упал…

– Вот бестолковая девка, – ругнулась в сердцах тетка, – за что не возьмешься, все у тебя из рук валится. В прежние времена быть бы тебе, Дунька, драной!

Через несколько дней в уездной больнице, коей имел честь руководить Модест Давыдович, собрался весьма представительный консилиум. Можно сказать, что в актовом зале богоугодного заведения присутствовал весь городской бомонд.

Главной фигурой, несомненно, был уездный предводитель дворянства, отставной капитан-лейтенант флота князь Алексей Николаевич Ухтомский. Довольно представительный мужчина средних лет, густые бакенбарды которого только начала серебрить седина, помимо всего прочего, состоял председателем местной земской управы, почетным мировым судьей и был непременным участником всех мало-мальски значимых событий в жизни Рыбинска. Какой-то неведомый острослов даже как-то сказал, что без архиерея водосвятие пройти может, а вот без князя Ухтомского никак.

Власть судебную представлял еще один почетный мировой судья статский советник Владимир Сергеевич Михалков. Главным качеством сего достойного государственного мужа было то, что про него ничего нельзя было сказать предосудительного. Хорошего, правда, тоже никто не знал.

Закон Российской империи представлял уездный прокурор, коллежский асессор Алексей Васильевич Воеводский. Невысокий круглолицый толстячок, он был любителем хорошо поесть, поволочиться за дамами и искренне полагал себя местным Цицероном. Во всяком случае, выступая в суде, он со вкусом произносил пространные речи, начало которых нередко забывал к концу.

Было еще двое коллег Батовского – здешние врачи коллежский советник Юлий Иванович Смоленский и не имеющий чина Генрих Исаевич Гачковский, представлявшие многострадальную российскую медицину.

Последним по списку, но не по значению, был полицейский исправник Карл Карлович Фогель. Несмотря на имя и фамилию, этот худой огненно-рыжий человек был, может быть, в глубине души, более русским, чем многие из присутствующих. Совершенно неприспособленный к бюрократической писанине, он до крайности любил живое полицейское дело и за всякое происшествие брался с таким жаром, что нередко, увлекшись, попадал впросак. Впрочем, его служебный формуляр также украшали раскрытия нескольких довольно громких по здешним местам дел. Начальство, с одной стороны, ценило своего сотрудника, умеющего находить нестандартные решения и давать, таким образом, результат, с другой – опасалось его неуемной энергии и потому предпочитало держать в провинциальном Рыбинске, не рискуя перевести даже в Ярославль, не говоря уж о Москве. В общем, коллежский асессор Фогель был человеком увлекающимся, но вместе с тем умным и дотошным, хотя многие небезосновательно считали его чудаком, если не сказать хуже.

Причиной такого нашествия важных чинов был, как ни странно, тот самый пациент, найденный полицейскими на болотах и попавший туда не то из туманного грядущего, не то из деревни Будищево. Нашел его, разумеется, Фогель, и он же обратил внимание на странное поведение, одежду и речи неизвестного. Собрались же они на предмет освидетельствования и признания оного здоровым или душевнобольным.

Пока важные господа располагались по приготовленным для них местам, Модест Давыдович кликнул больничного сторожа Луку и велел ему привести пациента.

– Слушаюсь, ваше благородие, – рявкнул тот, вытянувшись во фрунт, и не мешкая отправился выполнять распоряжение.

Лука был из отставных солдат. Проведя в армии почти двадцать лет, он вернулся в родные края и, не найдя никого из родных, поступил служить в больницу. К обязанностям своим относился ревностно, территорию держал в чистоте, а при необходимости играл роль санитара.

Человек, за которым его послали, тем временем лежал на жестком топчане, прикрытом жидкой рогожкой, и о чем-то напряженно размышлял. На вид ему можно было дать лет около двадцати – двадцати двух. Выше среднего роста, худощавый и коротко стриженный, он был мало похож на других обитателей своей палаты, вместе с которыми он только что вернулся с прогулки. Вообще, душевнобольным прогулок не полагалось, однако Модест Петрович считал, что свежий воздух совершенно необходим для окисления крови и, следовательно, для нормального функционирования организма, и потому сумел настоять, чтобы больных выводили гулять, хотя бы и под неусыпным наблюдением Луки.

В голове пациента скорбной палаты неторопливо крутились прихотливые мысли. «Блин, вот засада-то! Какой только черт меня на болото занес? Самое главное, реально ведь не помню, как там оказался. Помню, чавкало под ногами, потом проваливаться стал. Сначала по колено, затем по пояс, потом чуть совсем не утонул…»

– Извините, – отвлек его от размышлений чей-то шепот.

Покрутив головой, он наткнулся глазами на соседа. В отличие от других обитателей психушки, этот выглядел относительно вменяемым, разве что излишне пугливым. Впрочем, учитывая место, где они находились, ничего странного в этом не было.

– Извините, – снова прошептал сосед.

– Чего тебе?

– Ради бога, не оборачивайтесь! И говорите тише, нас могут услышать.

– Хорошо-хорошо, ты только не нервничай.

– Прошу прощения, мы совсем не знакомы, но…

– Дмитрий.

– Что?

– Дмитрием, говорю, меня зовут.

– Подождите, вы что, вспомнили свое имя?

– Ну да, вспомнил.

– А по батюшке?

– Отчество не вспомнил, – грубовато отрезал тот, видимо уже жалея, что начал этот разговор.

– Простите великодушно, – тут же раскаялся сосед, – я, кажется, совсем отвык от хороших манер в этом богоугодном заведении. Меня зовут Всеволодом Аристарховичем, и мне очень приятно с вами познакомиться.

– Взаимно, – процедил сквозь зубы Дмитрий и демонстративно отвернулся.

Однако его соседу, видимо, наскучило долгое молчание, или, может быть, у него случилось просветление, но так просто отделаться не получилось.

– Простите, – продолжал он так же шепотом, – вы так напряженно озирались во дворе на прогулке… Вас тоже хотят убить?

– Это вряд ли. – Хмыкнул в ответ новый знакомый. – Свести с ума почти наверняка, а вот грохнуть – нет.

– Грохнуть?

– Грохнуть, кокнуть, помножить на ноль, – с готовностью пояснил ему новый знакомый.

– Как это, – озадачился его собеседник, – при умножении на ноль будет ноль.

– Подумать только, ты еще и в математике шаришь!

– Шарю?

Разговаривать с соседом стало не интересно. Понятно, что у человека мания преследования. Ему все время казалось, что за ним следят и, если обнаружат что-то, то непременно убьют. Что такое это «что-то», он и сам не знал и потому боялся всего. В другой раз это было бы смешно, но сейчас было не до смеха.

– Кажется, я вас понял, – снова раздался шепот, – да, я разбираюсь в математике. Ведь я прежде учительствовал в гимназии.

– Офигеть!

– Что простите?

– Ну, в смысле, капец. Учитель в дурке. Хотя, если подумать, ничего удивительного, детки кого угодно доведут. Сам такой был.

– Вы учились в гимназии?

– Типа того.

– Нет, вы не правы, – сосед неожиданно сбросил с себя боязливость и заговорил обычным голосом. – Мои ученики были прекрасные ребята, и я с ними чудесно ладил. И я бы до сих пор преподавал им, если бы не эти… преследователи…

Сосед на минуту стал похож на нормального человека, с которым можно иметь дело, и Дмитрий решился. Во всяком случае, особого выбора все равно не было. Этот хоть говорит, остальные обитатели дурки вообще не ку-ку.

– Вообще-то я искал проволочку.

– Какую проволочку? – изумился бывший учитель.

– Да любую, хоть бы даже и алюминиевую. Лучше, конечно, стальную, но…

– Какую-какую, – изумлению бывшего учителя не было пределов, – вы всерьез рассчитывали найти здесь алюминиевую проволоку?[3]

– Подошла бы и железная, медная, в общем любая…

– Да откуда же ей здесь взяться? В конце концов, у нас тут больница, а не кузня. Да уж и там она вряд ли валялась бы на земле, металл-то денег стоит. Нет, вы решительно сумасшедший!

– Сам псих!

– Что, простите?

– Ничего, отстань.

– Вы обиделись? Ну, извините, но, право же, найти на земле вот так просто алюминиевую проволоку это совершенно дикая идея!

Глаза бывшего преподавателя в гимназии начали сверкать, согнутая доселе спина распрямилась, и он начал с жаром объяснять своему новому знакомому всю глубину его заблуждений.

– А в глаз? – прервал тот его монолог.

– Что, простите? – выпучил глаза Всеволод.

– Ничего, вали отсюда, – с досадой отвернулся от соседа Дмитрий, давая понять, что разговор окончен.

– Как валить?

– Отстань, придурок!

Тот на какое-то время замолк, очевидно, обидевшись, но затем любопытство все-таки взяло верх, и он опять шепотом спросил:

– А зачем вам проволока?

В этот момент с ужасным скрипом отворилась тяжелая дверь, и на пороге показался Лука. При виде его даже совершенно невменяемые душевнобольные как-то съежились, а бывший учитель просто сделал вид, что его здесь нет.

– Выходи! – велел он, глядя на Дмитрия.

– Куда это?

– Не кудахтай, а делай, что велено! Их благородие дохтур тебя требуют.

Спорить с дворником не хотелось, да и было бессмысленно. За то время, что найденный на болоте провел в больнице, он успел понять, что Лука с больными не церемонится, без стеснения пуская в ход кулаки, а заступиться за них было некому. Поэтому он быстро поднялся и, запахнув на груди серый халат, вышел из палаты. Подождав, пока провожатый закроет дверь, Дмитрий снова бросил беглый взгляд на замки. Их было два: один, врезанный в массивную дубовую дверь, выглядел не очень надежным, а второй вешался в петли только на ночь. Было бы у него пару кусков проволоки, можно было бы попытаться открыть. Главное, чтобы психи шум не подняли, как этот Всеволод.

Вообще, в том, что угодил в местную палату номер шесть, Дмитрий был виноват сам. Когда его вытащили из болота, он был в такой эйфории, что совершенно перестал соображать. Увидев диковинную форму, начал расспрашивать, какое кино тут снимают. Затем, сообразив, что это не киношники, впал в истерику и, давясь от нервного смеха, стал кричать им, что этого не может быть, что они все давно умерли, и, как и следовало ожидать, его потащили к врачу. Уже оказавшись в больнице, он успокоился и начал понимать, что все это взаправду. Во-первых, везли его связанным в телеге, запряженной самой настоящей лошадью. Во-вторых, в больнице не было электричества. Перед входом тускло горел какой-то непонятный фонарь, как потом он узнал – газовый. А кабинет человека, которого он про себя окрестил главврачом, и вовсе освещался свечами. Все это было настолько дико, что все, что он смог – это отвечать на все вопросы: «Не помню». Кажется, доктор, которого все называли чудным именем Модест Давыдович, ему поверил. К тому же он явно был в контрах с полицией и совершенно не считал необходимым это скрывать. С новым пациентом он, впрочем, был почти вежлив. «Смотрите сюда. Дышите. Не дышите. А не помните ли, сколько в фунте золотников? А не знаете ли, сколько аршин в сажени?[4]» Разумеется, он отвечал, что ничего не помнит и не знает.

– Вот, ваши благородия, доставил! – гаркнул отставник, втолкнув своего подопечного в кабинет Батовского.

Тот запнулся и едва не упал, но, вовремя схваченный могучей рукой дворника, устоял и с досадой увидел перед собой того самого полицейского, которому кричал, что тот уже умер.

– Благодарю, Лука, – поблагодарил Модест Давыдович своего подчиненного, – можешь отпустить пациента, он нам ничего худого не сделает. Не правда ли? Впрочем, покуда далеко не уходи.

– Конечно, господин дохтур, нешто я службу не знаю!

Взгляды членов комиссии скрестились на доставленном, как острия шпаг. Одни смотрели с любопытством, другие равнодушно, третьи подозрительно. Не было лишь сочувствующих. Тот тоже не без интереса оглядел присутствующих, потом повел взглядом вокруг и, сообразив, что стула для него не приготовили, еле заметно пожал плечами.

– Вы можете назвать свое имя? – начал опрашивать его Батовский.

– Дмитрий, – помедлив секунду, отвечал он.

– Вот как? – удивился врач. – Прежде вы его не говорили.

– Только сегодня вспомнил.

– Что же – недурно! А фамилия?

– Не помню.

– Да что на него смотреть! – раздался голос Михалкова. – Ведь ясно же, как божий день, что это рэволюционэр!

Последнее слово достопочтенный судья проговорил, как выплюнул, и тут же оглянулся на остальных членов комиссии, желая узнать их реакцию.

Ухтомский остался невозмутим, прокурор явно напрягся, а врачи нахмурились. Фогель же почтительно наклонил голову, выставив на всеобщее обозрение идеальный рыжий пробор, и твердо заявил:

– Полицейский департамент не имеет сведений о пропагандистах или иных государственных преступниках с такими приметами.

– И что с того? – бросился в атаку Воеводский. – То, что на этого субъекта нет до сих пор порочащих сведений, совершенно не означает, что он не является представителем, так сказать, организаций, некоторым образом имеющих отношение…

Присутствующие члены комиссии хорошо знали манеру прокурора произносить речи и потому были готовы стоически ее перенести, но вот человека, назвавшегося Дмитрием, надолго не хватило.

– Типа, если я на свободе, то это не моя заслуга, а ваша недоработка? – не выдержав, спросил он.

Срезанный на полуслове прокурор ошарашенно замолчал, Ухтомский наконец проявил интерес к происходящему, а врачи фыркнули в кулаки от смеха.

– Господа, – снова начал Фогель, – во время дознания возникла версия, что этот человек родом из деревни Будищево нашего уезда. Поскольку оная деревня находится недалеко от места его поимки, определенная вероятность подобного есть.

– Помнится, была еще одна версия, – не без ехидства в голосе заметил Батовский, заслужив неприязненный взгляд полицейского.

– Эту версию мы рассмотрим позднее, – сухо ответил исправник и хлопнул в ладоши.

Услышав этот сигнал, из неприметной боковой двери в зал вошли два прелюбопытных субъекта. Один из них – тщедушный лысый мужичок с угодливым и вместе с тем хитрым выражением лица. Второй был священником, но каким! Если на былинного богатыря, каковыми рисуют их нынешние художники, надеть видавший виды, грубо заштопанный в нескольких местах подрясник, а лицу, обрамленному абсолютно седой бородой, придать выражение крайнего упрямства, то как раз получится описание одного из приглашенных господином исправником.

– Что вы еще затеяли, дражайший Карл Карлович? – не без сарказма в голосе осведомился врач.

– Выполняю свой долг, – сухо ответил исправник, не забывший, как Батовский поднял его на смех.

– Весьма похвально, и в чем же вы его видите?

– В том, чтобы установить личность человека, найденного на болотах.

– Того самого, что прибыл к нам не то из будущего, не то из деревеньки Будищево?

– А вот это мы сейчас и выясним. Эти господа как раз будищевские. Тамошний староста Кузьма и приходской священник отец Питирим. Они всю жизнь там прожили и всех своих знают.

– Разумно! – наконец нарушил свое молчание князь Ухтомский, и все присутствующие тут же поддержали его. Дескать, в сложившейся ситуации и придумать ничего лучше нельзя.

– Посмотрите внимательно, господин неизвестный, не узнаете ли вы кого из этих господ? – спросил исправник, дождавшись тишины, и указал на своих спутников.

– Первый раз вижу, гражданин начальник, – буркнул ему в ответ Дмитрий и тут же прикусил язык. Никто из окружающих не обращался к другим «гражданин», походу, это словосочетание из других времен.

Полицейский, разумеется, сразу же заметил эту оговорку, но сделал вид, будто не обратил внимания, и повернулся к пришедшим на опознание.

– А вы что скажете, любезнейший? – спросил он у старосты.

– Не из наших он, ваше благородие, – отвечал ему Кузьма и поклонился, – нет, мы своих всех знаем.

– Значит, все-таки не будищевский?

– Нет, барин, не из наших.

– Да бунтовщик он! – снова подал голос Михалков. – По глазам вижу, что он, шельмец, противу существующей власти злоумышляет.

– А вы что скажете, отче? – продолжал допрос Фогель.

Священник вышел вперед и внимательно осмотрел найденного в болотах человека, будто оценивая.

– Ну и?

– На Прасковью он похож, – задумчиво пробасил поп.

– Какую еще Прасковью? – удивленно уставился на него староста.

– Как какую, ту самую, что ваш старый барин в дворовые к себе взял.

– Эва чего вспомнил, это когда было-то!

– В аккурат, как Крымская война началась.

– Это вы к чему, батюшка? – напрягся исправник. – Я вас об этом человеке спрашиваю, а не о какой-то там Прасковье!

– Погодите, ваше благородие, сейчас все по порядку обскажу. Старый барин в ту пору еще жив был и хоть и летами немолодешенек, а грех Адамов-то куда как любил.

– И что?

– Как что, Прасковья-то хоть и сирота была, а девка видная. Вот он на нее глаз-то и положил, а потому велел Кузькиному отцу, тогда еще он старостой был, отправить ее, значит, в барский дом для услужения.

– Отче, – нахмурился исправник, – вы для чего нам сейчас это все рассказываете?

– Ну, как же, у Прасковьи-то вскорости младенчик родился, я сам его и крестил, в честь Дмитрия Солунского. По годам совсем как ваш найденный выходит, да и лицом схож.

Услышав про барина и о его возможном отцовстве, пациент невольно вздрогнул, что не укрылось от внимательно наблюдавших за ним членов комиссии.

– Вы что-то вспомнили?

– Нет, – неуверенно покачал он головой, – кроме имени – ничего.

– Ишь ты, – неожиданно воскликнул Кузьма, – а ведь он на барина старого смахивает!

– Почему на барина? – не понял поначалу полицейский, вызвав приступ смеха у Батовского.

– А вы, милостивый государь, полагали, что оный младенчик от непорочного зачатия на свет произвелся?

Слова Модеста Давыдовича, а главное – недоуменный вид полицейского вызвали всеобщий смех, который, однако, тут же пресек священник.

– А вы бы, господин доктор, не богохульствовали! – резко осадил его отец Питирим.

– Не буду, не буду, – замахал руками Модест Давыдович, гася смех.

– Ну, положим так, – задумался исправник, бросив неприязненный взгляд на врача, – а где они потом обретались?

– Известно где, – пожал плечами староста, – так в господском доме и жили, а когда волю объявили, так старый барин поначалу не верил. Все кричал, дескать, не может того быть, чтобы благородное дворянство их прав лишили. Ну а как понял, что манифест не поддельный, так с горя и запил. Да так крепко, что господь его и прибрал.

– А Прасковья-то куда делась с ребенком?

– А кто их знает. В шестьдесят третьем-то крепость для дворовых людей кончилась, так они и ушли куда глаза глядят. Больше их в деревне никто и не видел.

– А не видели ли вы, любезные, на теле ребенка Прасковьи вот таких знаков? – спросил Батовский и велел Дмитрию снять больничный халат.

Тот нехотя повиновался и открыл взорам присутствующих свое тело. Впрочем, ничего особенно примечательного на нем не было, если не считать непонятную надпись под левым соском на груди, включающую буквы, скобки и римскую цифру три. Рисунок на левом плече был еще более чудным, однако человек, бывавший на Востоке, сразу бы узнал в них китайские иероглифы.

Члены комиссии с большим любопытством осмотрели татуировки, причем Михалков, чтобы лучше рассмотреть, даже привстал с кресла, а Воеводский вставил в глаз монокль.

– Что скажете?

– Да кто же его разберет, ваше благородие, – помялся староста, – такого раньше не видал, врать не стану, а только…

– Что, только?

– Да старый барин, он как бы не в себе иной раз был…

– Это как?

– Да чудил, прости Господи его душу грешную, – пробасил священник, – он в молодости на флоте служил, да в дальних странах побывал. У него на теле тоже всякие бесовские картины были наколоты. Мог и младенцу повелеть наколоть, тут как уж теперь узнаешь.

– Стало быть, опознаете этого человека?

– Так точно, ваше благородие, опознаем. Наш он, Митька, стало быть.

– А фамилия?

– Так мы это, в Будищеве-то все Будищевы!

– Откуда только у вашей деревеньки эдакое название заковыристое?

– Так это, тоже все через старого барина.

– Как это?

– Ну, батюшка же рассказывал, что он до баб охоч был. Так нашу деревню Блудищево и прозвали. Ну, а как перепись проходила, господа переписчики посмеялись, конечно, но сказали, что не годится таким названием ланд-карты портить и переделали на Будищево. Вот с тех пор и пошло.

– Ладно, так в протоколе и напишем, что в найденном на болоте неизвестном опознан Дмитрий Будищев, бывший дворовый господ… как вашего барина-то?

– Известно как, господин Блудов.

– Тогда понятно, бывший дворовый господ Блудовых. А может, не бывший?

– Да кто же его знает? Старый барин-то, как помер, наследники его так и не показывались. Управляющего только прислали, а сами ни ногой. То в Париже, то в Петербурге, то еще где.

– Это что же получается, господа? – неуверенно промямлил Михалков, щипнув себя за кончик роскошных усов. – Этот молодой человек – не бунтовщик?

– Пока не доказано обратное – нет! – решительно заявил Воеводский. – Поскольку главнейшим принципом российского судопроизводства является «praesumptio innocentiae»[5], то никто не может быть обвинен без достаточных на то совершенно неопровержимых, так сказать…

– Господа, – прервал спич прокурора Ухтомский, – я полагаю, что опознание произведено с соблюдением всех необходимых формальностей.

Услышав спокойный и твердый голос предводителя уездного дворянства, прокурор замолчал, а все прочие взглянули на Алексея Николаевича не без благодарности.

– Однако необходимо также установить, является ли он душевнобольным? И если да, то какого именно рода?

– А они что, между собой различаются? – удивленно спросил судья.

– Именно так, многоуважаемый Владимир Сергеевич, – охотно пояснил Батовский. – Дело в том, что когда душевная болезнь врожденная, то таковые несчастные именуются безумными. А вот если недуг, если можно так выразиться, благоприобретенный, то – сумасшедшими!

– Скажете тоже, Модест Давыдович, – забулькал от смеха Михалков, – благоприобретённый! Экая умора…

– Такова уж медицинская терминология, – пожал плечами врач.

– Господа, давайте вернемся к делу, – постарался вернуть заседание в рабочее русло князь Ухтомский. – А то ведь обед скоро!

– Да-да, господа, – поспешно согласился с ним прокурор, – но тут уж нашим врачам и карты в руки, что скажете, господа-доктора?

– Я не вижу признаков безумия, господа, – неуверенным голосом начал Гачковский, – что же касается возможности его сумасшествия, то полагаю, необходимо более длительное наблюдение…

– А подушную подать за этого шельмеца в это время кто платить будет? – ехидно осведомился прокурор. – Не надо забывать об интересах казны!

– Ваша позиция понятна, – снова прервал словоизлияния Воеводского князь и повернулся, – а какое ваше мнение, Юлий Иванович?

– Я совершенно согласен с коллегами, – быстро сказал Смоленский.

– Да? – искренне удивился предводитель дворянства. – Но ведь они еще не все высказались. Впрочем, пусть будет так. Каков будет ваш вердикт, Модест Давыдович?

Батовский пожал плечами и, на секунду задумавшись, ответил:

– Для более точного диагноза, как совершенно верно заметил коллега Гачковский, необходимо еще несколько времени. Однако уже можно сказать, что недуг пациента если и существует, то не несет опасности окружающим. К тому же наша уездная больница все же не является психиатрической. Посему, если односельчане не против принять человека, опознанного как Дмитрий Будищев, то у меня нет возражений. Тем более что «казна», как совершенно справедливо заметил господин Воеводский, не бездонная, не говоря уж о средствах, отпускаемых на содержание богоугодных заведений, к числу коих относимся и мы, многогрешные.

<1 2 3 4...9 >

На страницу:

Перейти

2 из 9