Записки прадеда

Иногда отправлялись на другие стройки, где из-за неразберихи и недоговоренностей случались склоки и скандалы, которые гасились на уровне бригадирских авторитетов.

Но однажды под конец дня бугор, я и Васька пришли на шабашку сарая у строящегося хлебозавода и обнаружили, что там уже кипит работа. «Откель будете, люди добрые?» – крикнул бугор. И вдруг незнакомые ватажники, громко чокая и шокая, побросав работу, угрожающе двинулись на нас. Впереди, зачем-то поигрывая ножичком, двигаясь как на шарнирах, приблизился странный тип, показушно сверкая вставным зубом. «Ты ктой такой будешь, дядя, чтобы спрашивать?» – прохрипел тип и сплюнул бугру под ноги. Васька, несмотря на невыгодную численность, кинулся было вперед, выхватив из разноски малый топорик, но бугор остановил его властным жестом и важно, даже важнее и спокойнее, чем всегда, медленно, с долгими паузами между словами произнес:

– Плохо, что меня не знаешь. Я Хмурый. Жду всех на берегу утром.

– И кто ж там будет? – явно сникший бугор ватажников пытался сохранить форс.

– Все там будем, – ответил бугор и, повернувшись, пошел обратно.

А мы пошли за ним, опасаясь нападения со спины, но сзади стояло тягостное молчание, и мы тоже молча шли до самого барака.

У входа в барак бугор разослал нас с сообщениями о сходке к другим бригадирам. И когда я мчался к мастеровым с Быково, соседствующим с нашей Николаевской слободой, вспоминал рассказы о стародавних сходках поволжских артельщиков-ватажников, от мастеровых до бурлацких и каторжных, когда в одном месте собирались все ватаги, и бугры представляли на сход свои беды и предъявляли их виновным. И бывало, что такие встречи заканчивались побоищами.

Сообщив бугру быковских Наилю о сходке, я пересказал ему встречу с непонятными ватажниками. Постреляв восточными глазами, Наиль, крепко сбитый мужик, про которых говорят: что поставь, что положь, сказал: «Не знаю таких. Хмурому скажи, я с ним».

По возвращении в барак я застал всех в сборе в обсуждениях и предположениях. А когда уже спали, пришел камышинский бригадир, не бугор артельный, а бригадир заводских строителей Алексей, который, извиняясь, сообщил, что давешние ватажники с шабашки сарая обманом перебили у нас наряд, но теперь, услышав, что их будут судить на сходе, снялись и уехали в неизвестно куда. А еще он передал слова участкового, что если тот услышит о сходках и драках, то не поздоровится всем.

После его ухода бугор подозвал меня: «Назавтра на берег вывезешь всю горилку, что есть, а сейчас дуй к Наилю, пусть туда же барана подвезет», и сунул мне матерчатый сверток, в котором я почувствовал шуршанье денег.

С рассветом наша бригада, все восемь человек, уже ждала в условленном месте на берегу. Перед нами тачка, наполненная чекушками, поллитровками, четвертями с горилкой и нашими кружками.

Стали подходить другие артели и становились в большой общий круг, притоптывая, пробуя плотность мокрого песка каблуками. Бугры подходили к Хмурому, важно здоровались, сообщали что знают, что не знают о буйных чужаках и заявляли поддержку. Мы здоровались со знакомыми мастеровыми. У всех заткнутые за пояса топоры.

Подъехал Наиль на телеге, на которой стоял большой котел. Подошел, обнялся с нашим бугром, о чем-то пошептался и вернулся к своим хлопцам. Последним подошел Алексей с мешком и положил его Наилю на телегу.

– Хмурый, зачем звал? – громко спросил усатый бригадир в армейских сапогах, галифе, потертой кожанке и кубанской папахе.

– Товарищи! – вышел на середину бугор. – Я позвал вас, чтобы отметить наряды, которые помогут нам и нашим семьям прожить этот год. Поэтому прошу отведать, чем бог послал.

Наиль стал выкладывать из котла на чисто ошкуренные доски на чистой соломе куски вареной баранины и рядом большие чесночные головки, я стал выкладывать бутылки с горилкой, а Алексей выложил из мешка караваи хлеба, после чего набулькал себе в кружку горилки и закричал:

– Товарищи, мы, трудовой народ, безмерно благодарны товарищу Сталину, Всероссийской Коммунистической партии большевиков и Советской власти за оказанное доверие. Это доверие мы оправдаем ударным трудом. Да здравствует Коммунистическая партия большевиков, да здравствует товарищ Сталин! Ура, товарищи!

После этого опрокинул кружку, рыча оторвал кусок хлеба, схватил кусок баранины и, занюхивая, ляпнул им себе по морде.

Артельщики степенно подходили к телеге, отламывали краюху хлеба, брали чеснок с бараниной, но от горилки в основном отказывались: предстоял тяжелый день, предпочитая кружками зачерпнуть наваристый бараний бульон из котла. Разбились по группам, беседовали, рассказывали. Бугры обсуждали наряды и местное начальство.

Так, совершив еще по паре подходов к телеге с котлом, мастеровые подходили к нашему бригадиру, к Наилю или к кому-нибудь из нас, жали руки, благодарили и расходились по своим делам.

***

Прошел месяц изнуряющих дней и ночей, и однажды бугор пришел в приподнятом настроении, распахнул потрепанное, но крепкое кургузое пальто и вытащил сверток с банковскими билетами. Я, конечно, видел раньше деньги, но имел их у себя в первый раз. Бугор стал раздавать их по сто рублей каждому. Так у меня в первый раз появились свои деньги. А где хранить? Что с ними делать? Отдать родителям или гостинцев накупить сестре с братьями? Или себе купить одежду и обувь? А пока я, как бугор, достал из мешка новую, неношеную портянку, завернул в нее купюры и спрятал.

За время работы я сдружился с Васькой-балагуром. Подрастающему юноше было интересно слушать богатые подробностями рассказы о девушках, их характере, телосложении, скорее, особенностях тела, общении с ними, как влюбить в себя или обратить внимание, если сам влюбился.

Главное, чтобы с дивчиной подружиться, а потом и влюбить в себя, как считал Васька, надо быть богато и красиво одетым. Какой бы красавец ни был, девки смотрят на обувь, штаны и что сверху, потому что как они сами любят наряжаться, так и ты при ней как шмотка нарядная должен быть. Каждая представляет, как она с тобой перед подружками, парнями и знакомыми прохаживается и как все на нее, когда она такая под ручку с тобой, смотрят, оценивают, и что потом скажут.

Вариантов приодеться у нас с Васькой было немного. В магазинах на готовые одежды мы и не рассчитывали, что в Камышине, что в Николаевской слободе, цены такие, что там только начальство и деляги смогут наряжаться. Оставалось только искать удачу на базаре. И вот после того, как пришла еще одна премия и 50 рублей за шабашку накинули, я увидел на базаре костюм. О темных костюмах из ткани в косую линию я мог только мечтать. В магазинах такие самые дешевые стоили 600 рублей, а этот не сильно поношенный скромная женщина продавала за 150 рублей. Она рассказала, что сын подружки вырос, потом в армию забрали, а костюм почти новый, после 8-го класса в Сталинграде покупали. Васька стоял рядом, молчал, семечки лузгал. Потом говорит: «Бери, потом кое-что покажу». Я расплатился, долго ковыряясь с тряпкой вместо кошелька, после чего мы с Васькой пошли к его знакомой. Васькина знакомая работала в швейной мастерской и брала заказы на дом. За 10 рублей она согласилась ушить и укоротить брюки, подшить чуть обтрепанную подкладку на рукавах и еще сшить мне рубаху. Чуть позже за 20 рублей я договорился, что она сошьет двое штанов и две рубашки для моих братишек, сняв мерку с пойманных похожих по размеру дворовых ребятишек.

Так за сезон я оделся, считая башмаки, сшитые у сапожника за 50 рублей, одел обоих братьев, добыл матери и сестре отрезы на платье и еще 100 рублей привез родителям.

Глава III. Юность

Когда вернулись с Камышина, смастерил плот, и в ночь с дружками плавали в камыши, чтобы вилами тройчатками при свете луны бить сомов и больших щук. На мелочь в этой охоте и внимания не обращали. Лещи между зубцами вил проскакивают, суеты много, а еды мало.

Плывем. Два дружка по бокам толкают плот дрынами, а я на носу с вилами, к руке привязанными. Сзади меня четвертый друг с большим деревянным молотком-киянкой стоит на плоту, ждет. Я при свете луны внимательно всматриваюсь в песчаное дно, и когда вижу спящего сома-лежебоку или притаившуюся щуку – резко, со всей силы втыкаю в мясистое бревно вилы, кричу: «Есть». Два дружка спрыгивают с боков к пригвожденной добыче и хватают за жабры. Как ухватят, теперь уже они кричат: «Есть», и втроем, я вилами, они за жабры, сражаясь с ударами хвоста, вытаскиваем чудище на плот. А тут уже деревянный молотобоец как треснет рыбине по башке, и после этого ее в мешок можно. Здесь каждый своего дела мастер: я точно попасть, боковые поймать жабры, ну а молотобоец, понятно, если с одного удара не отправит спать чудище, особенно щуку, или по нам кому попадет в темноте (было дело), она может и нас раскидать, и плот перевернуть. Так мы кормили волжской рыбой не только наши семьи, но и родственников и соседей по улице. Притащим с берега каждый по мешку здоровенных рыбин, вывалим в одну кучу и делим по честности: при полной луне один становится спиной, а я беру рыбину и спрашиваю:

– Кому?

– Мне, – говорит, а я кидаю в одно место.

– Кому?

– Тебе. – Кидаю в другое.

– Кому?

– Егору. – Кидаю в третье.

Так получается четыре большие кучи, которые разносим по домам, а с рассветом мать с отцом уже делятся с родственниками и соседями.

А еще на плоту повадились с дружками вдоль берега проплывать, братьев, сестер и их друзей-малышню катать. Однажды возвращаемся, накатавшись, я в одних портках, мокрый весь, загорелый, а тут Маруська белобрысая подходит:

– А меня что не катаешь, я тоже кататься хочу.

А сама в светлом сарафане, руки голые, волосы цвета пшеницы заколосившейся по плечам распущены, губы яркие пухлые в улыбку сложены, щеки с ямочками румяные, загорелые, и глаза зеленые из-под густых ресниц смотрят, будто медом намазаны. Только от предчувствия подсаживания этой дивчины на плот и мыслей, как ее катать, бросило в жар, забухало в груди и стало тяжело дышать. Спасла моя привычная белозубая улыбка, скрыла панику и восторг одновременно. Сладкому беспокойству было от чего явиться.

На днях на зорьке с младшими братишками таскал раков в заводи, а за мысом пришли бабы и девчонки белье полоскать. Увлекшись поисками и выбрасыванием раков на берег, я выдвинулся из-за бугра и, подняв голову, увидел в десятке метрах от себя одетую только в нижнюю рубаху неожиданно подросшую Маньку, которая, наклонившись, что-то полоскала. Широкий вырез гостеприимно раскрывал белоснежные сахарные холмики с клубничками на вершинках, а высоко закатанный белый подол ярко подчеркивал стройные загорелые ноги юной девушки.

Я резко отвернулся и в том же положении пошел обратно шарить по берегу. Сделав шаг, запутался ногой в водорослях, развернулся, распутывая склизкую траву, а взгляд сам повел в запретную сторону. Машка по-прежнему полоскала, а я замер, завороженно наблюдая, как она плавно переступает голыми ногами, отчего подол стал спадать с одной стороны. Чтобы не намочить его, Маша выпрямилась и отвела ногу в сторону. Отложив полоскание, перехватила подол и закатала его почти до пояса, выше загорелого, выше белых гладких неожиданно полных ног. Вдруг спокойно посмотрела на меня и… ничего не тая и не прячась, продолжила полоскать. Этот проникающий взгляд, красоту открытых ног, упругой груди и прорисованную под тонкой материей стройную фигуру я буду помнить всю жизнь.

Когда разогнулся, увидел, как вокруг меня сначала единицы, затем стало больше, еще больше, много-много белых искр, так что, шатаясь, еле дошел до берега, где присев переждал странное состояние.

После этого картина полоскавшей белье Марии, загорелой, чуть прикрытой белой тонкой рубахой и в искрах вокруг, всегда была со мной, не давала сосредоточиться на работе, не давала заснуть. А тут сама явилась не в мечтах, а настоящая, яркая, приветливая.

Не желая выдавать волнения голосом, я принял важную позу капитана корабля и небрежным командирским взмахом пригласил стоявшую на берегу Марусю на борт, тихим голосом спрашивая дружка Вовку:

– Будешь править?

– Ага… – с вызовом ответил Вовка. – Еще чего, влюбился, что ли?,– И, передав мне шест, спрыгнул на берег.

Мы уже находились в том возрасте, когда мечтали о нечаянной дружбе и случайных приключениях, особенно в жмурках и догонялках, но в показухе от девчонок надо было гордо и независимо держаться подальше, а то задразнят.

Маша подобрала подол, глянула на меня и босая легко вспорхнула на плот, поймала и уже не отпускала мою руку. Плот почти не шелохнулся от появления пассажирки, при этом тоненькая фигурка девушки оказалась в кольце моих рук, держащих шест, так что править стало невозможно, и мы медленно поплыли вдоль берега. Я старался балансировать ногами, а Маша, прислонившись ко мне спиной, обеими руками прижала мою правую руку к своей груди. Чувствуя горячие упругости ее тела, я боялся появления белых искр, но необходимость сохранять равновесие держала меня в этом мире и не давала терять сознание. Вот так течение и принесло нас в заросли ивняка, где плот мягко ткнулся в берег, а я, бросив шест, зацепился за ветку и посмотрел на Машу. Некоторое время я любовался лицом девушки: густые ресницы закрытых глаз дрожали, алые сочные губы в полуулыбке, и я осторожно прикоснулся губами к ее щеке, ощутив запах степных цветов от ее волос. Маша ахнула и улыбнулась. Осмелев, но очень осторожно, я продолжил поцелуи от виска до уголка губ, которые вдруг разомкнулись и прильнули к моим губам.

Но тут с невидимого за зарослями ивы берега раздались детский смех с прибаутками и обещаниями все рассказать родителям. Придя в себя, я выгреб к берегу, к хохочущей детской ватаге и Вовке, стоящему на берегу со скрещенными на груди руками.

Вечером, когда вся молодежь и подростки шли гулять по улицам слободы, мы встретились с Машей и, держась за руки, пошли в заброшенные помещичьи сады, куда уходят все николаевские влюбленные, чтобы до утра провести ночь в поцелуях.

***

Утром меня вызвал председатель и вручил направление в тракторную школу. О том, что у меня есть работа, которая мне нравится и кормит семью, никому не интересно. Колхозу нужны трактористы, стране нужен урожай. Я дошел до бугра, который нахмурился, услышав об окончании нашей трудовой дружбы, покачал головой, но и он ничего поделать не мог, колхоз, как говорится, дело добровольное: хочешь – работай, не хочешь – раскулачат.

Повезло, что школа находилась в Николаевске, не пришлось уезжать. И, как оказалось, с тракторами очень занятно возиться.

Учились на машине Сталинградского тракторного завода – тракторе СТЗ 15/30. Весь железный, блестящий, приятно пахнущий машинным маслом, после телеги представлялся грандиозным чудом. До этого я с металлом работал, когда помогал отцу мастерить печи из жести. Но жесть мягкая, податливая, а чтобы форму держала, надо было делать загибы и швы. А трактор внушал надежность и основательность. У него все было из толстого металла: колеса, рама, кожух двигателя, сам двигатель, даже сиденье. Здоровый картер, закрепленный на цельнометаллическом корпусе. Внутри картера четыре цилиндра на шатунах, идущих от коленчатого вала, интересная штука получается: два цилиндра вверх, два вниз (и как додумались), взрывами возгорания солярки внутри цилиндров толкают поршни на коленчатый вал, который через узлы, механизмы и передачи двигает большие железные задние колеса.

Но вот под двигателем у железного чудища чугунный поддон весом больше 20 кг. И в конце смены тракторист должен слить масло, открутить и снять этот поддон. Раскрутить шатуны, выбить баббитовые вкладыши и поставить новые. Каждый тракторист обязан иметь на смене 2–3 комплекта таких вкладышей. После замены отработавшие свое вкладыши надо было сдать в кузню и получить новый комплект. Если баббиты в кузне будут некачественные, придется дважды их менять за смену. Я сразу смекнул, что кузнец, как любой мастеровой, просто так корячиться не будет, поэтому, если хочешь получить качественные запчасти, надо подмаслить чем-нибудь, а то скоро по два-три раза за смену поддон снимать придется.

Поэтому, когда мастер начал искать, кто пойдет в кузню, я вызвался первым. Вот сейчас и проверим, решил я, подходя к кирпичной закопченной постройке.

– Здорово будете! – громко поприветствовал я обитателей железной кухни.

– Чего тебе, хлопец? – из-за покосившейся двери показался чумазый дядька.

– Во, – кивнул я на тачку с отработанными баббитовыми вкладышами.

– А-а-а – разочарованно протянул дядька – Туда вали, – и показал на угол, на кучу бараньих шариков.

– Там уже навалили, – показал я на кучу.

– Та нечЕго, – махнул рукой кузнец. – И ты вали.

– Ты это из них, что ли, робишь? – оскалился я.

– Могу и с этого, – поддержал мужик.

– А чтоб ходили долго?

– Могу, чтоб долго, – и скорчил хитрую гримасу.

– А для можешь магарыч треба?

– Ну так ясно, что мясо красно.

– Ну так мясо пусть бабы носят, а я досками да руками богат, а? А то у тебя весь инструмент сопрут.

Мужик покосился на полуоторванную прогнившую дверь, потер косматую бороденку и закивал головой:

– Давай, хлопчик, я слышал про твои руки, вываливай вон туда и забирай вон с того полка, да с дверью не тяни.

– Добро, – сказал я, собирая вкладыши с отдельной кучки.

***

Я быстро освоил механику, но худым недокормленным колхозным мальчишкам было тяжело снимать тяжелый поддон, оттаскивать его, а потом опять подтаскивать, таскали мы его вдвоем-втроем, поэтому я смастерил носилки, затем приделал к ним колесики, как на строительной тачке, только с четырех углов. Теперь открученный поддон опускался в носилки на кирпичах, кирпичи отваливались и поддон откатывался, после чего можно было легко орудовать с шатунами и вкладышами.

Но мне не терпелось сесть за управление. Я мечтал, как буду управлять таким железным конем. Задолго до того, как сел в железное сиденье, я представлял себя верхом на тракторе. Почти как с кобылой Глашкой, запряженной в телегу, и даже вожжи есть, чтобы управлять, только еще легче. Крутишь рулем, а он тянет рычаги за переднее колесо, которые так и называются – рулевые тяги. Крутишь вправо – железная вожжа поворачивает колесо вправо, крутишь влево – колесо влево. После телеги все просто. Но другие мальчишки никак не могли совладать с рулем, то в одну сторону их укатит, начинают крутить-накручивать – укатываются с дороги в другую. Кроме меня, ни у кого сразу не получилось. Но со временем все освоили. А когда проехал вокруг поля и почувствовал, что свободно управляю этой махиной, не заглядываясь ни на педаль, ни на рычаги, свободно разгоняюсь и спокойно маневрирую, я запел от счастья, от нового приобретенного богатства. Именно так я считал свой навык, новую способность.

А по вечерам, конечно, я мчался к Маше, где взахлеб рассказывал про свои успехи, а ей до дрожи нравился мой запах солярки и машинного масла, и мы с нетерпением ждали, когда я начну работать в поле, чтобы катать ее на тракторе.

Закончилось обучение, но радость от работы и возможности владеть трактором сменились тяжелым утомлением. Особенно от постоянного шума и вибрации. От накопившейся усталости не спасали короткие ночные перерывы. Даже ночью во сне я тарахтел и не мог отделаться от зыбкой тряски и гула в ушах. Просыпаясь среди ночи, когда всего колотит и в ушах рычит, приходилось, чтобы опять уснуть, выливать на себя ведро воды. Только заснешь, а там опять поле, всего трясет, аж душу вытрясает, и дизель орет. Иногда помогали ночные купания, бултыхаюсь, пока не посинею, тогда сон крепче. Но так неохота отрывать время от короткого сна.

Мужики горилкой спасаются. Остограммятся и спят как младенцы, но можно перебрать или самогон плохой достанется, тогда с утра не работник, и можно в саботажники записаться, а там и до тюрьмы недалеко.

Спасение придумала Маша, заменив собой все другие лекарства.

После тяжелого дня я на тракторе приехал на берег Волги окунуться в прохладу, снять усталость, а из воды выходит голая Маша с венком из трав с цветками на голове. Как русалка, со смехом потащила меня в воду. А в воде стала недотрогой, и я, забыв об усталости, долго гонялся за ней, пока не захватил и, целуя во все доступные голые места, потащил на берег. На берегу она вырвалась и опять заставила погоняться за собой, а когда догнал, сильно обвила меня руками, ногами и впилась губами в мои губы. Потом отстранилась и спросила: «Устал?», а я, почувствовав прилив сил, замотал головой и опять стал покрывать ее поцелуями от макушки до пяток.

Когда счастливые и утомленные мы лежали обнявшись, я провалился в глубокий сон. Проснувшись от Машиного смеющегося взгляда, думал, что проспал всю ночь, потому что выспался, готов был пахать на тракторе, бежать по дороге и любить Машу, а оказалось, что я ненадолго отключился.

Проводив любимую, я ушел на сеновал, где до утра проспал здоровым счастливым сном.

Так прошло два года, когда приходилось не слазить с трактора от рассвета до ночи. А ночью Маша встречала меня на берегу Волги, и мы, как Адам с Евой, проводили в раю счастливые мгновенья.

За вспашкой – посевная, за посевной – прополка, затем уборка и заготовка кормов, опять вспашка. Адский труд. Вернее, для меня прошел один посевной, уборочно-заготовительный, а второй посевной-уборочный, потому что при той уборке недосчитались пару тонн зерна. А это в лучшем случае десятка лагерей за растрату. Случилось так, что сначала учетчик со счета сбился, рисуя в тетрадке обломанным карандашом рейсы с поля, затем председатель в райком доложил о перевыполнении. В тот год все снимали высокий урожай, но мы перестарались.

Мы еще не знали, что председателя переспросили сначала с райкома, затем перезванивали с обкома партии, а наутро на колхозном току объявились бухгалтер-ревизор с области, а с ним бригада с тетрадками и ведрами, которые перемерили весь ток и доложили о недостаче двух тонн и трех с лишним центнеров зерна.

Ночью всех трактористов и водителей собрали в правлении, рассадили по разным местам, и два уполномоченных, один в форме, другой в форме без знаков различия, принялись допрашивать нас о том, что видели, когда, кто и кому скинул зерно. Допрашивали вдвоем, по очереди, вразнобой и вместе, и криком, и вкрадчивым шепотом. Одинаковые слова, что молотил, ничего не видел, с трактора не слазил, назвали сговором, и что дальше мы будем молотить лес в Сибири. Когда дошла очередь до меня, уполномоченный вышел, а я обратил внимание на тетрадь учетчика, раскрытую на странице с кривыми рядами цифр.

Когда я получал гвозди на складе в Камышине, случайно узнал хитрость складского учета, который мне объяснила симпатичная девушка-кладовщица. Плавно покачивая бедрами, двигаясь по досточке мимо ящиков с гвоздями, она томно, чарующим голосом считала их от одного до десяти и жеманно ставила карандашом точку в тетради, еще десяток – точка справа от первой, и когда насчитали пятьдесят ящиков, получилось четыре точки по углам квадратика и одна посередине. Дальше шестой десяток – первая линия, соединяющая верхние точки квадратика.

Когда насчитали девяносто, получился квадрат с точкой посередине, как досчитали до ста – перекрестили квадрат внутри. Так, перекрещенный внутри квадратик означает сто. А если семьдесят пять, то у квадратика линия сверху, сбоку справа и линия по диагонали от правого верхнего угла к левому нижнему, как стрелка. На этом месте, когда мы оказались между ящиками, я все понял, стал восторгаться новыми знаниями, пытался заглянуть через плечо девушки в тетрадку, нечаянно приобнял, а девушка развернулась, прижалась ко мне всем телом так, что я оказался вжатым в ящики, и губы в губы стала высказывать, как нехорошо приставать к незнакомым девушкам. Это было, я вам скажу, испытанием для 15-летнего юноши.

В общем, в складском учете все ясно, понятно, никогда не ошибешься. А тут, у Леонтия, звеньевого на току, какие-то палочки, кривые линии и пирамидки цифр вместо столбцов, причем все разного размера, так что столбцы налезали друг на друга, а внизу стояла жирная цифра 123, обведенная кружком, что означало количество тонн зерна за день. Пока уполномоченный что-то выяснял в коридоре, я взял с соседнего стола клочок бумаги и пересчитал в столбик, внимательно считая только нужный столбец, и оказалось 99 550, столько же, сколько намеряла ревизия.

И когда уполномоченный сел за стол, громко хлопнул по нему ладонью и что-то нахраписто хотел сказать, я пододвинул ему тетрадь Леонтия и приложил в нужное место листок с цифрами. Несколько секунд, он, шевеля губами и шмыгая носом, изучал расчеты, сверял с записями, затем зло посмотрел и проорал:

– Ты че мне тут, самый грамотный?

– Товарищ Сталин сказал: «Чтобы поднять страну, надо поднять грамотность», – процитировал я плакат на школе.

– Никому не показывай, понял меня? – прошипел он и смял листок в руке.

– Понял.

«Математика – точная наука», – вспомнил я слова школьного учителя.