Лермонтов

Алла Марченко

Лермонтов

Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..

Герой нашего времени

От автора

«Лермонтов и Пушкин, – писал Блок в 1906 году, – образы “предустановленные”, загадка русской жизни и литературы».

Для людей Серебряного века это – аксиома; для нас, нынешних, всего лишь красивая, но пустая фраза. От разгадывания русских загадок Лермонтов отставлен. Споры-диспуты-сшибки – быть или не быть России Россией – обходятся без него. А раз отставлен, то, соответственно, и переведен в иное Созвездие. С понижением в чине. Открыто о печальной перемене на звездной карте родимого литературного неба (печальной, разумеется, не для Лермонтова) никто не заявлял. Однако новый статус его – из иконостаса образов предустановленных изъятого – нет-нет, а дает о себе знать. То станцию метрополитена, всенародной обиды не страшась, переименуют, то монографию к сроку не выпустят, то автор с пером и идеей для юбилейной «обязаловки» не сыщется. «Как звезды подучий пламень, не нужен в мире я…» Что завтра будет, бог весть, но сегодня, здесь и сейчас, и впрямь не нужен – лишний. Время-то на дворе экономическое, стайное, стадное, групповое, корпоративное, не принадлежащее к толпе, то, что она, толпа, не в состоянии: присвоить, приспособить, адаптировать, растиражировать – так, чтобы каждый из принадлежащих к толпе получил свою, законную часть добычи, ей попросту не интересно.

К счастью, все эти перемены происходят в верхних слоях литературной атмосферы, а ниже, ближе к земле, как и прежде, при Блоке: «чем реже на устах, тем чаще к душе». Тайный орден «лермонтистов», рассеявшийся после смерти его последнего Великого Магистра – Ираклия Луарсабовича Андроникова, существует. Членам сего почти масонского Ордена я и посвящаю свою книгу.

Глава первая

25октября 1827 года пензенской помещице Елизавете Алексеевне Арсеньевой, приехавшей в Москву, чтобы устроить внука своего, Михайлу, на учение, из Московской духовной консистории было выдано свидетельство о рождении его и крещении. Бумага составлена на основании выписки из метрической книги церкви Трех Святителей что у Красных Ворот, сделанной тринадцать лет назад:

«Октября 2-го[1] в доме господина покойного генерал-майора и кавалера Федора Николаевича Толя у живущего капитана Юрия Петровича Лермонтова родился сын Михаил… крещен того же октября 11 дня, восприемником был господин коллежский асессор Фома Васильев Хотяинцев, восприемницею была вдовствующая госпожа гвардии поручица Елизавета Алексеевна Арсеньева».

Факт вроде бы ничем не примечательный, но попробуем вдуматься в него, вписав в бытовой контекст эпохи.

Сожженная пожаром древняя столица стала постепенно «наполняться» лишь к лету 1813 года. Одними из первых вернулись из Нижнего Новгорода Карамзины. Картина, представшая историку государства Российского, была печальной, куда более печальной, чем виделось из нижегородского далека: «С грустью и тоской въехали мы в развалины Москвы; живем в подмосковной нашего князя Вяземского… Здесь трудно найти дом: осталась только пятая часть Москвы. Вид ужасен. Строятся очень мало. Для нас этой столице уже не бывать».

Жилье в конце концов нашлось, но жить в нем, а тем более работать было затруднительно: несколько комнат без всяких удобств, и притом втридорога. Чувство дискомфорта, мешавшее Николаю Михайловичу обживаться в Москве, создавали не одни лишь бытовые неудобства и дороговизна («цены на все лезут в гору», пуд рафинада – 100 рублей ассигнациями). Иным стал нравственный климат, словно в великом пожаре сгорели не только дóмы, драгоценные рукописи и уникальные библиотеки, но и нечто более важное – дух высокого бескорыстия: «Здесь все очень переменилось, и не к лучшему. Говорят, что нет и половины прежних жителей. Дворян же едва ли есть и четвертая доля, из тех, которые обыкновенно приезжали сюда на зиму. Один Английский клуб в цветущем состоянии».

Граф Федор Ростопчин, инициатор «сожжения», негодовал: и его подвиг, и подвиг тех, кто добровольно, «действуя заодно с народом», «предавал пламени все свое достояние», перестали вызывать восторг и восхищение. «Патриотизм по-ростопчински» вдруг, в одночасье, вышел из моды. В послепожарной Москве тон стали задавать «реалисты» – те, для которых, по едкому определению неистового губернатора, «денежная сторона великой катастрофы» затмила и ее славу, и славу «ультрамосквича».

По возвращении императора из Европы «великий поджигатель» добился высочайшей аудиенции.

Однако Александр принял Ростопчина более чем холодно. В глазах самодержавного триумфатора московский генерал-губернатор теперь, когда вместе с опасностью поостыл и сверхпламенный патриотизм, был персоной нон грата, человеком, «навязанным ему общественным мнением». Общим же мнением и «отторгнутым» – по неизбежному обратному толчку.

Казалось бы, кому, как не Ростопчину, должна была быть известна глубинная, подводная причина этого «толчка». Ведь он сам, хотя, видимо, и с «походом», определил величину денежного урона: 321 миллион. Между тем Александр Благословенный смог выделить для вспомоществования разоренным бедствием всего лишь два миллиона: французские войны опустошили казну. Сумма, в сравнении с масштабом бедствия, была столь мизерной, что смахивала на подаяние.

Чтобы представить и остроту ситуации, и степень горячности, с какой в Москве 1814 года обсуждались правительственные меры в связи с разором, уместно напомнить такую деталь. Когда в 1833 году на юге России начался из-за неурожая голод, Николай немедленно выдал губернаторам южных провинций – Репнину, наместнику Малороссийскому, и Воронцову, Новороссийскому и Бессарабскому, – миллион.

Но знала ли вдова гвардии поручица Арсеньева обо всех этих обстоятельствах? Или пустилась в дальний путь из обустроенного имения пензенского в погорелую Москву с беременной дочерью и несамостоятельным зятем на авось, по провинциальному недомыслию? Прикинула ли, во что обойдется московское зимование даже при благополучном разрешении Марии Михайловны от бремени? Знала. И не по слухам. Уж на что основательным и осмотрительным был ее новый родственник, адмирал и сенатор Н.С.Мордвинов,[2] только что выдавший дочь свою Веру за брата Арсеньевой Аркадия, а и тот пережидал смутное время в пензенском имении зятя. Лишь к весне 1814-го сдвинулись Мордвиновы-Столыпины с места. Да и то не в Москву направились, в подмосковную деревеньку. Адмирал и сенатор не располагал средствами, достаточными, чтобы обустроиться на пепелище: московский дом Мордвинова сгорел дотла вместе с обстановкой и коллекцией картин, приобретенных екатерининским любимцем во время итальянских экспедиций.

Впрочем, московскому легкомыслию и страсти к развлечениям и разор, и утраты не помеха. М.О.Гершензон в историческом очерке «Грибоедовская Москва» приводит письмо Марии Ивановны Римской-Корсаковой от 15 мая 1814 года (по словам П.А.Вяземского, «тип московской барыни в хорошем и лучшем значении этого слова»): «Всевышний сжалился над своим творением и наконец этого злодея сверзил. У нас хотя Москва и обгорела до костей, но мы из радости не унываем, а торжествуем из последних копеек. В собрании был маскарад, члены давали деньги; купцы давали маскарад. Поздняков дал маскарад-театр. А 18 будет славный праздник… Будут играть мелодраму; Россию играет Верочка Вяземская, что была Гагарина… Мелодрама сочинена Пушкиным Алексеем Михайл[овичем]. Потом сделан храм, где поставлен бюст его величества государя императора нашего и около стоят народы всех стран…»

Рассказы о славном празднике победы над злодеем привез в Тарханы вышедший в отставку младший брат Арсеньевой Афанасий Столыпин. На весть о весельствах в обгоревшей до костей Москве Елизавета Алексеевна презрительно усмехнулась: эти дуры, обвесившись бриллиантами, и в Нижнем Новгороде прыгали во французских кадрилях. Не весельство сие, а глупство.

Короче: для того чтобы на осень глядя одинокой вдове вздумалось везти беременную дочь в Москву, минуя Пензу, битком набитую влиятельными родственниками (родная сестра Александра – жена вице-губернатора Евреинова), надо было иметь либо безответственный характер, либо шальные деньги, либо находиться в последней крайности.

Безответственностью Елизавета Алексеевна не страдала. Никогда не было у нее и легких денег, и если средства все-таки не переводились, то потому только, что всегда тратила их к месту и осмотрительно. А вот крайность, в какую ее поставили раннее замужество дочери, болезненной от рождения, и трудная ее беременность, и впрямь была из самых крайних. Госпожа Арсеньева не могла ждать, когда Москва сделается обитаемой.

Елизавета Алексеевна была старшей дочерью Алексея Емельяновича Столыпина, сделавшего состояние на винных откупах. А.Фадеев, женившийся на одной из дочерей пензенских знакомых Арсеньевой – князей Долгоруких, рассказывает в воспоминаниях, что в семье жены, несмотря на стесненные обстоятельства, почти бедность, холодно отнеслись к его проекту заняться винными откупами. До того неприязненно высказывались, что Фадеев был вынужден отказаться от соблазнительной затеи. Алексей Емельянович Столыпин был не столь щепетилен. Принадлежавшие ему виноделательные заведения, включая пензенский винный завод, не смущали его совести: они приносили доход, а деньги не пахли. К концу девяностых Алексей Емельянович разбогател настолько, что сумел не только обеспечить сыновей, но и без особых хлопот выдать замуж всех своих дочерей. Первой, как и положено, просватали старшую – Елизавету. За елецкого дворянина Михаила Васильевича Арсеньева.

Арсеньевская ветвь родословного древа поэта практически не изучена. Даже местоположение вотчины прадеда Лермонтова, Василия Васильевича Арсеньева, было неизвестно, пока П.А.Вырыпаев, в ту пору (1968) директор музея в Тарханах, не решился самолично отыскать останки сельца Васильевки. Той самой Васильевки, где, по преданию, познакомились родители Лермонтова и где, по предположению авторитетного лермонтоведа В.А.Мануйлова, была сыграна их свадьба. Проявив чудеса изобретательности, изъездив пол Тульского края, нашел-таки П.А.Вырыпаев затерявшееся село. Хотя мог бы ехать наверняка, если бы догадался заглянуть в «Записки» Андрея Тимофеевича Болотова.[3]

Сослуживец, земляк, свойственник господ Арсеньевых (жена Болотова – любимая племянница Матрены Васильевны, родной сестры прадеда поэта), Андрей Тимофеевич был связан с алексинскими соседями множеством уз. Это, что называется, один круг, и самое беглое знакомство с его записками стирает несколько белых пятен в «нищенской»[4] биографии Лермонтова. Подробнейшим образом, к примеру, описал дотошный Болотов путь по «бездорожице» от Алексина до наследственных арсеньевских владений и за двести почти лет до предпринятого Вырыпаевым путешествия уточнил: не Васильевкой именовалось «затерявшееся» село, а Луковицами. Васильевкой же в родственном обиходе называли ту его часть, что по завещанию получил младший сын последнего единоличного владельца Луковиц, Василий Васильевич; вторая половина досталась старшему его брату, Дмитрию, и называлась, соответственно, Дмитриевкой.

Но давайте послушаем богородицкого летописца, завернувшего по первопутку в зиму 1792 года[5] к родным братцам крестной матери своих детей Матрены Арцыбашевой, в девичестве Арсеньевой. Бесхитростный этот рассказ не только открывает неизвестные лермонтоведам факты, но и воскрешает живую, яркую, колоритную жизнь, процветавшую некогда там, где директор тарханского музея застал лишь пустое, голое место.

«Доехав до села Варфоломеева, стали мы в пень и не знали, как проехать в село Луковицы к господам Арсеньевым, родным братьям тетки Матрены Васильевны… Принуждены были искать мужика в проводники и дать гривну… Я приехал прямо в двор к старшему брату генералу Дмитрию Василевичу. Но, хвать, его нет дома. Ах, какая беда! (Но где же он? У брата-де своего Василия Василевича.) Ну, слава богу!.. тут обо двор… Хозяева мне рады, Дмитрий Василевич также, унимают ночевать. Я рад. Гляжу, смотрю, Фома Василевич Хотяинцев на двор. Человек знакомый, любезный, умный и такой, с которым есть о чем поговорить. Ну-ка мы в разговоры и разговоры разные о всякой всячине, и все любопытные и хорошие».

Итак, братья Арсеньевы жили «обо двор» и жили дружно, как бы одним большим домом: и праздники общие, и гости, «громада людей», по выражению Андрея Тимофеевича, и все «в торжественном одеянии и убранстве». (Как выяснилось по приезде, Василий Васильевич «на утро был имяниник».)

За право «уложить ночевать» редкого гостя братья слегка посоперничали, но старший младшего переспорил. Так обрадовался бывшему однополчанину, что даже от запланированного развлечения – поездки на свадьбу к соседу – отписался с нарочным, сочинив с помощью Болотова «небывальщину». А поутру и Фома Хотяинцев заявился, и Дмитрий Васильевич показывал гостям разные достопамятные бумаги и «секретные инструкции», «с какими послан бывал от императрицы в разные места для исследования истины». Так разбеседовались, что еле к позднему именинному обеду поспели. Но и тут Андрей Тимофеевич от своих правил не отступил: именинные гости – за карты, а он все с тем же Фомою Хотяинцевым – за разговоры.

Всего этого Лермонтов в Луковицах уже не застал, но «сказок» о «недавней старине» и в детстве, и в отрочестве наслушался вдоволь, благо имел врожденную склонность «просиживать в мечтах о том, что было, мучительные ночи» («Сашка»).

Убеждена: если бы не история предков, глядевшая на Лермонтова-подростка из всех углов и закоулков прадедовского арсеньевского особняка, единственного в его жизни наследного родового жилища (все остальные – и в Тарханах, и в Кропотове – куплены уже готовыми), вряд ли б с таким личным акцентом, с такой лирической силой прозвучала бы эта тема, тема старинного дома, в самой таинственной из поэм Лермонтова – «Сказке для детей»:

Тот век прошел, и люди те прошли;Сменили их другие; род старинныйПеревелся; в готической пылиПортреты гордых бар, краса гостиной,Забытые, тускнели; порослиДворы травой; и блеск сменив бывалый,Сырая мгла и сумрак длинной залойСпокойно завладели… тихий домКазался пуст…

Но, может быть, я слегка приукрашиваю историческое прошлое старших членов арсеньевского рода? Ничуть. Дмитрию Васильевичу, равно как и Василию Васильевичу, было о чем поведать любознательному Болотову. Их военная молодость прошла при дворе двух императриц. Вот что пишет все тот же Болотов все в тех же не замеченных лермонтоведами мемуарах: «В нашем полку был тогда адъютантом алексинский дворянин Дмитрий Васильевич Арсеньев, самый тот, который после дослужился до генеральского чина. Высокий его рост и красивый стан полюбился при дворе; его взяли от нас в лейб-компанию».

Несколькими годами позже в привилегированную «компанию», капитаном которой была сама «Елизавет-Петровна», и, видимо, не без братних хлопот, «взяли» и Василия Васильевича. А еще через какое-то время и, похоже, за те же самые качества – высокий рост и красивый стан – в лейб-компании очутился и другой прадед поэта, Алексей Емельянович Столыпин.

Придя к власти, Петр III лейб-компанию разогнал – кого в отставку, кого «по другим местам». Однако умная Екатерина по восшествии на престол решила не ссориться с «гренадерами», и братья Арсеньевы вернулись «к двору» – в гвардейский Преображенский (Петровский!) полк.

Алексей Емельянович Столыпин примеру однополчан не последовал. Осел в Пензе, женился, но о друзьях молодости не забывал, и как только старшая из дочерей, Лиза, заневестилась, просватал за одного из сыновей знакомого лейб-компанца.

Мемуары Болотова расшифровывают, наполняют живым смыслом и немую запись в метрической книге церкви Трех Святителей, что у Красных Ворот, от 11 октября 1814 года: «Октября 2-го… у… капитана Юрия Петровича Лермонтова родился сын Михаил… восприемником был господин коллежский асессор Фома Васильев Хотяинцев…»

Характеристика, данная Андреем Тимофеевичем коллежскому асессору Фоме Хотяинцеву, – человек знакомый, любезный, умный, такой, с каким даже ему, многознаю, есть о чем поговорить, – выбор Арсеньевой, суровой снохи васильевского бонвивана, объясняет вполне. Все, что касалось внука, Елизавета Алексеевна обдумывала нельзя тщательней. И даже ход ее соображений предположительно расшифровывает: родной отец Мишеньки – «пустомеля» и «никчемушник», так пусть хоть достоинства отца крестного, в их родственном кругу всеми признанные и отмеченные, сию промашку судьбы выправят.

На наше счастье, коротко знал Болотов и деда поэта, Михаила Васильевича Арсеньева, о характере которого мало что известно достоверно, кроме утверждения его вдовы: внук-де унаследовал именно от деда и нрав, и свойства. Так вот, оказывается, Михайла Арсеньев учился в одном пансионе с сыном Болотова и сделался «чрез то его приятелем».

Приведу фрагмент из письма А.Т.Болотова к сыну. Похоже, что упоминаемый здесь Михаил Васильевич – не кто иной, как дед Лермонтова. Во всяком случае, вряд ли стал бы Болотов-старший, при всей его дотошности, столь подробно излагать приключение в тульском трактире «Очаков», если бы речь шла не об однокашнике и приятеле Болотова-младшего.

«…А ввечеру, изволите ли знать, где мы были? В Очакове… сей трактир не совсем напрасно носит сие имя! Все убранство и украшения в оном сделаны в турецком вкусе… и все служители наряжены в турецких платьях и чалмах… Причина же езды была та, что Михаилу Васильевичу, собравшись со своими знакомцами, надлежало попотчевать приятелей…»

Пирушка в трактире «Очаков» Болотову, как и следовало ожидать, не понравилась: «весьма не курьезен был оставаться долго в такой компании», схлопотал головную боль и уехал домой. А вот Михаил Арсеньев и достигнув возраста страсти к театрализованным увеселениям не утратил…

Замужество Елизаветы Алексеевны оказалось не из самых счастливых. Нельзя сказать, чтобы Михайла Арсеньев «женился на деньгах». Столь явный расчет был чужд его широкой и великодушной натуре. Да и деньги были не такими уж большими. Чтобы купить Тарханы, и притом по случаю, по дешевке, к приданому пришлось присовокупить все свадебные подарки. Столыпины, люди практичные, предпочитали одаривать новобрачных серебром и ассигнациями. Михаилу Васильевичу шел двадцать седьмой год. По понятиям XVIII века самое время, оставив разорительную, не по карману, гвардейскую службу, остепениться, обзавестись семьей да зажить степным помещиком. В соответствии с этим направлением мыслей он и сделал свой выбор. Невеста была умна, рассудительна, степенна, правда, немного сурова и «до некоторой степени неуклюжа», а главное, громоздка. И Алексеевичи, и Алексеевны статью пошли в отца.

Высокий рост и суровость делали Елизавету старше своих двадцати двух; двадцатисемилетний супруг, мужчина статный и видный, из-за необычайной моложавости выглядел едва ли не младше ее. Зато за такой женой не пропадешь: ровное, надежное, спокойное постоянство. Да и столыпинская поддержка многого стоила. Не имей родственники жены устойчивого авторитета в Пензенской губернии, не стать бы елецкому дворянину уездным предводителем чембарским. Казалось бы, не велик почет, одни хлопоты, но именно хлопот, и не узкосемейственных, требовал темперамент господина Арсеньева.

В журнале «Вестник Европы» за 1809 год опубликован любопытный документ – письмо, присланное в редакцию губернским секретарем и уездным заседателем чембарского суда Евгением Вышеславцевым, – наивный, безыскусный рассказ о том, как Арсеньев уговорил некоего господина М., выигравшего на законном основании многолетнюю земельную тяжбу с соседом, отказаться от присужденной ему суммы. Такими живыми красками изобразил бедственное положение ответчика, с таким жаром человеколюбия, что достиг цели, чем, видимо, сильно поразил воображение чембарских обывателей.

Судя по всему, случай с господином М., не устоявшим перед красноречием Михаила Васильевича, был типичным для деятельности последнего; иначе трудно представить себе появление «Письма из Чембара» – этого, по определению его автора, «анекдота, утешительного для друзей человечества», – на страницах столь солидного издания, каким был в те годы «Вестник Европы».

Вряд ли такого рода «анекдоты» были по нраву Елизавете Алексеевне: ее человеколюбие никогда не переступало границ семейного круга. Не слишком радовало практичную супругу Михаила Васильевича и его увлечение разного рода удовольствиями, равно как и страсть к изящным мелочам. Ей и сальные свечи хороши, тем более нонешние, на спиртовой, вощеной светильне – ясно горят, долго, и светильня тоненькая, редко снимать надобно; а ему восковые подавай, прозрачного виду. А то и французских из Москвы привезет. Мыслимое ли дело – 64 рубля ассигнациями за пуд?

Среди удовольствий, на какие горазд был Михаил Арсеньев, случались и самые что ни на есть банальные. Так, к примеру, однажды из московской поездки привез он в Тарханы карлика «менее одного аршина ростом». Куда делся уродец, когда затейнику надоела диковинка, неизвестно, но в течение двух или трех месяцев любопытствующие – и окрестные помещики, и крестьяне – могли наблюдать это представление сколько заблагорассудится: живая кукла имела обыкновение спать на подоконнике фасадного окна.

Однако были среди затей Михаила Васильевича и более оригинальные: елки, маскарады, домашние спектакли. Домашний театр не редкость в быту русского дворянства конца XVIII – начала XIX века. Даже тесть Арсеньева содержал некоторое время огромную труппу, известную всей Москве.[6] Но театр Алексея Емельяновича – обычный крепостной театр, дань моде и тогдашним представлениям о престиже.

В театральных же предприятиях его зятя и ведущим актером, и режиссером, и декоратором был он сам. И удивляли они не пышностью постановки, а изобретательностью, артистизмом и, главное, увлеченностью, какую вносил Арсеньев в провинциальные развлечения.

Неумение и нежелание Михаила Васильевича ограничить себя домашним кругом хотя и не слишком способствовали семейственности, но и не нарушали налаженного стараниями хозяйки течения бытовой жизни. Хуже было другое: и Елизавета Алексеевна, и Михаил Васильевич, заключая брачный союз, видели себя в окружении целого выводка детей. Однако после рождения Марии Михайловны Елизавета Алексеевна заболела тяжелой и, видимо, неизлечимой женской хворью. Идеального многодетного семейства не получилось; мечта Михаила Васильевича о сыновьях, на которых могла бы излиться энергия его нестареющей души, так и осталась мечтой. Единственная же дочь была тиха и болезненна. Ни в мать, ни в отца, полагал Арсеньев. Елизавета Алексеевна судила иначе; она-то видела: под тихостью тлеет опасный арсеньевский огонь, но предпочитала не делиться своими соображениями с мужем.

К тому же Михаил Васильевич начал дурить. Вот уж действительно – седина в голову, бес в ребро. Хотя какой из него старик? Это она в свои тридцать шесть выглядит почти пожилой женщиной, того и гляди перейдет в разряд почтенных старух, а ему хотя и за сорок перевалило – все молодец. И держится молодым, и чувствует по-молодому. Нет чтобы приволокнуться развлечения ради – влюбился! И страстно.

Елизавета Алексеевна придирчиво присматривалась к сопернице и не могла отыскать в ней изъяна: красива, изящна, жива, белолица – и это при резко-черных волосах! Разве что ростом не вышла – субтильна, но крупные женщины не в фаворе у Михаила Васильевича, в этом его супруга могла убедиться на собственном горьком опыте.

Проживала разлучница по соседству, именовалась госпожой Мансыревой и была замужем, но муж, человек военный, пребывал в вечном отсутствии, так что, пользуясь свободой сельских нравов, хозяйка села Онучи принимала чембарского предводителя безотказно. О том, что скрывалось за безотказностью, госпожа Арсеньева старалась не думать. Чувства черноглазой вертихвостки ее не интересовали; к тому же, судя по горести, какой предавался влюбленный супруг, там ничего и не было, кроме обычного кокетства, подогреваемого провинциальной скукой.

Ну что ж, и это надо перетерпеть: перемелется – мука будет.

Не перемололось.

1 января 1810 года, как и было заведено с тех пор, как Машенька встала на ножки, Михаил Васильевич затеял елку, а к елке – маскарад и спектакль, на этот раз из Шекспирова «Гамлета». И себе костюм смастерил – могильщиком вырядился, и гостей, как водится, наприглашал, и нарочного в проклятые Онучи отправил. Верного человека снарядил – камердинера своего, Максима. Да только с дурной вестью Максим воротился: муж-де явиться изволил, и в дому огни потушены. Сообщено по секрету было, на ухо, но в тарханском доме какие секреты?

Удостоверясь, что праздник не будет испорчен присутствием очаровательницы, Елизавета Алексеевна повеселела. Но обернулось трагедией – не аглицкой, выдуманной, а самой что ни на есть натуральной.

Вот какой запомнилась, в записи, сделанной П.Шугаевым, ночь с 1 на 2 января 1810 года гостям господина и госпожи Арсеньевых: