В дороге

«Ах, дитя», – сказал Карло.

«Нам просто нужно поспать. Давай остановим машину».

«Ты не можешь остановить машину!» – крикнул Карло во весь голос. Пели первые птицы.

«Теперь, когда я подниму руку», – сказал Дин, – «мы перестанем говорить, мы оба осознаем чисто и без всяких хлопот, что мы просто прекращаем говорить, и мы возьмём и заснём».

«Ты не можешь остановить машину таким образом».

«Стоп машина», – сказал я. Они взглянули на меня.

«Он не спал всё это время, слушая. О чем ты думал, Сал?» Я сказал им, что я думаю, что они поразительные маньяки, и что я провёл всю ночь, слушая их, как человек, наблюдавший за механизмом часов, которые забрались на перевал Бертхауд, будучи самыми изящными часами в мире. Они улыбнулись. Я наставил на них палец и сказал: «Если вы продолжите в том же духе, вы оба свихнётесь, но мне интересно, что с вами произойдёт».

Я вышел от них и поехал к себе на трамвае, и горы Карло Маркса из папье-маше розовели в свете огромного солнца, встававшего над восточными равнинами.

9

Вечером я присоединился к этой поездке в горы и не видел Дина или Карло в течение пяти дней. Бэйб Роулинс взяла на выходные машину у своего работодателя. Мы принесли костюмы, развесили их на окнах машины и поехали в Сентрал-Сити, Рэй Роулинс за рулём, Тим Грей устроился сзади, а Бэйб спереди. Это было моё первое знакомство с внутренними районами Скалистых гор. Сентрал-Сити – старый посёлок старателей, который когда-то называли Самой Богатой Квадратной Милей в Мире, где старые стервятники, бродившие по холмам, обнаружили настоящую золотую жилу. Они разбогатели за одну ночь и построили красивый маленький оперный театр среди своих хижин на крутом склоне. Сюда приезжала Лилиан Рассел и оперные звёзды из Европы. Затем Сентрал-Сити стал городом-призраком, пока энергичные типы из Торговой Палаты нового Запада не решили возродить это место. Они привели в порядок оперный театр, на сцену которого теперь каждое лето выходили звёзды Метрополитен-оперы. Это был большой фестиваль. Туристы приезжали отовсюду, даже голливудские звёзды. Мы заехали на гору и обнаружили узкие улочки, переполненные модными туристами. Мне вспомнился Мейджоров Сэм, и Мейджор был тут как тут. Он демонстрировал всем свою широкую общительную улыбку, искреннее охая и ахая. «Сал», – закричал он, взяв меня за руку, – «ты только взгляни на этот старый город. Подумай, как это было сто – какого чёрта, всего восемьдесят, шестьдесят лет назад; у них была опера!»

«Йе», – сказал я, подражая одному из его персонажей, – «но вот они здесь».

«Ублюдки», – ругнулся он. И пошёл дальше, гордый собой, с Бетти Грей под руку.

Бэйб Роулинс была предприимчивой блондинкой. У неё на примете был старый старательский дом на окраине городка, где мы, мальчики, могли остановиться; нам надо было только сперва его очистить. Ещё мы могли устраивать там роскошные вечеринки. Это была старая хижина, с толстым слоем пыли внутри, с верандой и колодцем на заднем дворе. Тим Грей и Рэй Роулинс закатали рукава и начали её отмывать – основная работа, которая заняла у них весь день и часть вечера. Но у них было ведро пивных бутылок, и всё шло отлично.

Что до меня, я намеревался в этот день пойти в оперу, с Бэйб под ручку. На мне был костюм Тима. Всего несколько дней назад я приехал в Денвер, как бродяга; теперь я был весь такой из себя в костюме, под ручку с красивой, хорошо одетой блондинкой, раскланиваясь со знаменитостями и болтая в вестибюле под канделябрами. Интересно, что сказал бы Миссисипи Джен, если бы он меня увидел?

Давали Фиделио. «Ужасный мрак!» – рыдал баритон, вставая из тьмы под надгробной плитой. Я плакал. Вот так и я вижу жизнь. Я так увлёкся оперой, что на время забыл обстоятельства моей безумной жизни и затерялся в великих скорбных звуках Бетховена и богатых рембрандтовских тонах его истории.

«Ну, Сал, как тебе нынешняя продукция?» – гордо спросил Денвер Д. Долл, когда я вышел на улицу. Он был связан с оперной ассоциацией.

«Ужасный мрак, ужасный мрак», – ответил я. – «Круче некуда».

«Теперь тебе надо встретиться с членами труппы», – продолжал он в своём официальном тоне, но, к счастью, он забыл об этом среди всей кутерьмы и исчез.

Мы с Бэйб вернулись в старательскую хижину. Я снял свои шмотки и присоединился к парням на уборке. Это была огромная работа. Роланд Мейджор сидел посреди передней комнаты, которая уже была убрана, и отказывался помогать. На столике перед ним стояла бутылка пива и стакан. Мы носились вокруг с вёдрами воды и вениками, а он предавался воспоминаниям: «Ах, если бы вы могли поехать со мной, и пить чинзано, и слушать музыкантов Бандоля, вот это жизнь. А потом ещё летняя Нормандия, деревянные башмаки, прекрасный старый кальвадос. Давай, Сэм», – сказал он своему незримому приятелю. – «Достань вино из воды и давай посмотрим, как оно остыло, пока мы рыбачим». Прямо Хемингуэй, один в один.

Мы позвали девушек, которые шли мимо по улице. «Вы не против помочь нам с уборкой? Все приглашены на нашу вечеринку сегодня вечером». Они к нам присоединились. На нас работала огромная команда. Последними пришли певцы из оперного хора, в основном молодые ребята, и взялись за дело. Солнце зашло. Наш рабочий день закончился; Тим, Роулинс и я решили приодеться для большой ночи. Мы пошли через городок к дому, в котором жили оперные звёзды. В сумерках мы услышали начало вечернего представления. «Отлично», – сказал Роулинс. – «Берите что-нибудь из этих бритв и полотенец, и мы немного прихорошимся». Мы взяли расчёски, одеколоны, лосьоны для бритья и направились в уборную. Мы принимали ванну и пели. «Разве это не здорово?» – вещал нам Тим Грей. – «Использование ванной и полотенец для оперных звёзд, а также лосьонов для бритья и электробритв».

Это была чудесная ночь. Сентрал-Сити лежит на высоте в две мили; сначала ты пьянеешь от высоты, потом устаёшь, и твоя душа пылает огнём. Мы вышли к фонарям у оперного театра по узкой тёмной улочке; затем мы резко свернули направо и прошлись по старым салунам с распашными дверями. Туристы по большей части были в опере. Мы начали с нескольких больших бокалов пива. Там был пианист. За задней дверью виднелись горы в лунном свете. Я крикнул «Яху!» Ночь началась.

Мы поспешили обратно в нашу старательскую халупу. Дело шло к большой вечеринке. Девочки, Бэйб и Бетти, приготовили сосиски с фасолью, а затем мы танцевали и стали пить пиво в складчину. Опера закончилась, к нам набились толпы молодых девушек. Роулинс, Тим и я облизывали губы. Мы хватали их и танцевали. Музыки не было, только танцы. Место заполнилось. Народ приносил бутылки. Мы ударили по барам, а потом обратно. Ночь делалась всё безумнее и безумнее. Я хотел, чтобы Дин и Карло были там – но потом я понял, что они тут будут неуместны и несчастны. Они были как человек с надгробной плитой и мраком, встающий из подземелья, злополучные хипстеры Америки, новое бит-поколение, к которому я медленно присоединялся.

Пришли ребята из хора. Они начали петь «Милую Аделин». Ещё они распевали фразы, такие как «Передай мне пиво» и «Что ты тут встал с такой кислой рожей?» и великие долгие баритонные рулады «Фи-де-лио!» – «Ужасный мрак!» – пел я тоже. Девушки были потрясающими. Они пошли на задний двор и обнимались с нами. В других комнатах были кровати, грязные и пыльные, я разговаривал с девушкой, сидевшей на одной из них, и тут внезапно случился большой наплыв молодых служащих из оперы, они расхватали девушек и целовали их безо всяких церемоний. Подростки, пьяные, растрёпанные, возбуждённые – они разрушили нашу вечеринку. Через пять минут все девушки разошлись по рукам, и начался большой мальчишник с грохотом пивных бутылок и криками.

Рэй, Тим и я решили ударить по барам. Мейджор исчез, Бэйб и Бетти ушли. Мы вышли в ночь. Толпа из оперы забила бары от стойки до стенки. Мейджор кричал поверх голов. Страстный, в очках, Денвер Д. Долл жал руку всем подряд и говорил «Добрый день, как дела?», и уже за полночь он продолжал говорить «Добрый день, как дела?» В какой-то момент я увидел, как он куда-то пошёл с одной знаменитостью. Затем он вернулся с женщиной средних лет; в следующую минуту он разговаривал на улице с парой молодых театральных служащих. Ещё через минуту он пожал мне руку, не узнав меня, и сказал «С новым годом, чувак». Он был пьян не от спиртного, но просто от того, что любил – от людских толп. Его здесь знал каждый. Он говорил «С Новым годом», а иногда и «Счастливого Рождества». В Рождество он поздравляет с Хэллоуином.

В баре сидел уважаемый всеми тенор; Денвер Долл хотел, чтобы я с ним познакомился, а я пытался этого избежать; его звали Д’Аннунцио или как-то в этом роде. С ним была его жена. Они кисло сидели за столом. Ещё там был какой-то аргентинский турист. Роулинс толкнул его, чтобы пройти; он повернулся и огрызнулся. Роулинс передал мне свой стакан и одним ударом швырнул аргентинца на медные поручни; тот сразу же выпал в осадок. Поднялся крик; Тим и я вывели Роулинса наружу. Была такая толкучка, что шериф не мог пробраться сквозь толпу, чтобы найти жертву. Роулинса никто не смог опознать. Мы пошли в другие бары. Мейджор шатался на темной улице. «Какого чёрта? Любые драки? Позвони мне, и всё». Смех да и только. Я задался вопросом, о чём думает Дух Горы, и посмотрел наверх, и увидел сосны на луне, и увидел призраков старых старателей, и задумался об этом. На всей восточной тёмной стороне Водораздела в эту ночь царили тишина и шёпот ветра, кроме ущелья с нашими воплями; а по ту сторону Водораздела лежал большой Западный склон и большое плато, которое вело к Стимбот-Спрингс, ниспадая на запад к пустыне Колорадо и пустыне Юта; сейчас всё погрузилось во тьму, тогда как мы дымим и вопим в нашем горном уголке, безумные пьяные американцы на могучей земле. Мы были на крыше Америки, и сдаётся, что мы могли только кричать – сквозь ночь, на восток над Равнинами, по которым седой старик мог идти к нам со Словом, он мог прибыть с минуты на минуту и заставить нас замолчать.

Роулинс настоял на том, чтобы вернуться в бар, где он затеял драку. Нам с Тимом это не понравилось, но мы пошли за ним. Он подошёл к д'Аннунцио, тенору, и плеснул ему в лицо виски с содовой. Мы вытащили его наружу. К нам присоединился баритон из хора, и мы пошли в обычный бар. Здесь Рэй назвал официантку шлюхой. Группа угрюмых мужчин стояла у стойки; на туристов они смотрели с ненавистью. Один из них сказал: «Вам, ребята, лучше валить отсюда, пока я считаю до десяти». Мы свалили. Мы вернулись в халупу и пошли спать.

Утром я проснулся и перевернулся; большое облако пыли поднялось с матраса. Я подёргал за окно; оно было прибито. Тим Грей тоже лежал на своей койке. Мы кашляли и чихали. Наш завтрак состоял из несвежего пива. Бэйб вернулась из своего отеля, и мы собрали вещи, чтобы уехать.

Казалось, что всё обрушивается в тартарары. Когда мы шли к машине, Бэйб споткнулась и упала лицом вперёд. Бедная девушка явно переутомилась. Её брат, Тим и я помогли ей подняться. Мы сели в машину; Мейджор и Бетти присоединились к нам по пути. Началась грустная поездка обратно в Денвер.

Внезапно мы спустились с горы и увидели большую морскую равнину Денвера; жара вставала над ней как из духовки. Мы начали распевать песни. Мне не терпелось попасть в Сан-Франциско.

10

Этим вечером я нашёл Карло, и, к моему изумлению, он сказал мне, что они с Дином были в Сентрал-Сити.

«Что вы там делали?»

«О, мы бегали по барам, а затем Дин угнал машину, и мы покатили обратно вниз по серпантинам на скорости девяносто миль в час».

«Я тебя не видел».

«Мы не знали, что ты там».

«Ну, чувак, я еду в Сан-Франциско».

«Дин пригласил к тебе Риту сегодня вечером».

«Ну, тогда я остаюсь». У меня не было денег. Я отправил моей тёте письмо авиапочтой, прося у неё пятьдесят долларов, со словами, что я прошу их в последний раз; я их верну, как только устроюсь на судно.

Затем я пошёл к Рите Беттанкур и привёл её к себе на флэт. Я завёл её в свою спальню после долгого разговора во мраке гостиной. Она была милой маленькой девочкой, простой и правдивой, и ужасно боялась секса. Я сказал ей, что это прекрасно. Я хотел это ей доказать. Она разрешила мне это доказать, но я был слишком нетерпелив и ничего не доказал. Она вздохнула в темноте. «Что ты хочешь от жизни?» – спросил я, как всегда спрашивал это у девушек.

«Я не знаю», – сказала она. – «Просто ждать и жить как живётся». Она зевала. Я закрыл её рот рукой и попросил не зевать. Я пытался объяснить ей, как меня волнует жизнь и что мы можем сделать вместе; говоря это, я планировал покинуть Денвер через два дня. Она устало отвернулась. Мы лежали на спине, глядя в потолок и размышляя о том, зачем Бог сотворил жизнь такой печальной. Мы строили смутные планы насчёт встречи во Фриско.

Моё время в Денвере подходило к концу, я ощутил это, когда проводил её до дома, на обратном пути я растянулся на лужайке у старой церкви рядом с кучей бродяг, и их разговор был для меня как призыв вернуться на эту дорогу. Время от времени кто-то вставал и стрелял у прохожего десять центов. Они говорили, что сбор урожая уходит на север. Было тепло и мягко. Я хотел снова пойти за Ритой и рассказать ей больше, и в этот раз заняться с ней любовью на самом деле и успокоить её страхи перед мужчинами. Мальчики и девочки в Америке так печально проводят совместное время; изощренность требует, чтобы они сразу же занялись сексом, без должного предварительного разговора. Не разговора ради ухаживания – настоящего откровенного разговора по душам, потому что жизнь свята и любой момент драгоценен. Я слышал, как локомотив Денвера и Рио-Гранде гудит в сторону гор. Я хотел и дальше идти за своей звездой.

Мы с Мейджором затеяли грустный ночной разговор. «Ты когда-нибудь читал Зелёные холмы Африки? Это лучший Хемингуэй». Мы пожелали друг другу удачи. Мы могли бы встретиться во Фриско. Роулинса я увидел под тёмным деревом на улице. «До свидания, Рэй. Когда мы встретимся снова?» Я пошёл искать Карло и Дина – их нигде не было. Тим Грей поднял руку и сказал: «Вот ты и уходишь, Йо». Мы назвали друг друга «Йо». «Да», – сказал я. Следующие несколько дней я бродил по Денверу. Мне казалось, что каждый бомж на Лаример-стрит мог быть отцом Дина Мориарти; его звали Старый Дин Мориарти, Жестянщик. Я зашел в отель «Виндзор», где когда-то жили отец и сын, и однажды ночью Дина разбудил и напугал безногий человек на роликовой доске, который делил с ними комнату; он с грохотом проехал по полу на своих ужасных колесах, чтобы дотронуться до мальчика. Я увидел карликовую продавщицу газет с короткими ногами, на углу Кёртис и 15-й. Я прохаживался вдоль печальных хонки-тонков на Кёртис-стрит; подростки в джинсах и красных рубашках; арахисовая скорлупа, вывески кинотеатров, рюмочные. За сверкающей улицей была тьма, а за тьмой был Запад. Мне было пора уходить.

На рассвете я зашёл к Карло. Я прочитал что-то из его гигантских дневников, поспал там, а утром, моросящим и серым, заявился высокий шестифутовый Эд Данкел с Роем Джонсоном, красивым пацаном, и Томом Снарком, кривоногой бильярдной акулой. Они сидели вокруг и слушали со смущёнными улыбками, когда Карло Маркс читал им свою апокалипсическую, безумную поэзию. Я упал со стула, когда он закончил. «О вы, денверские птицы!» – возопил Карло. Мы все вместе вышли из дома и пошли по типичному мощёному денверскому переулку, между курившихся мусоросжигательных печей. «Раньше я катал по этому переулку свой обруч», – сказал мне Чад Кинг. Я хотел увидеть, как он это делал; я хотел увидеть Денвер десять лет назад, когда все они были детьми, и солнечным весенним утром цветущих вишен в Скалистых горах катали обручи по радостным переулкам, полным обещаний – всей шайкой. А Дин, оборванный и грязный, бродил сам по себе в своём озабоченном безумии.

Мы с Роем Джонсоном гуляли в этой мороси; я пошёл домой к девушке Эдди, чтобы забрать мою шерстяную рубашку в клетку, рубашку из Шелтона в штате Небраска. Она была там, всё связано, вся огромная грусть этой рубашки. Рой Джонсон сказал, что встретит меня во Фриско. Все собирались во Фриско. Я пошёл и обнаружил, что пришли мои деньги. Солнце взошло, и Тим Грей поехал со мной на трамвае до автовокзала. Я купил билет в Сан-Фран, потратив половину из этих пятидесяти, на два часа дня. Тим Грей махнул мне рукой. Автобус выкатился из легендарных улиц Денвера. «Боже, я обязательно вернусь и посмотрю, что ещё будет!» – обещал я. В последнюю минуту Дин позвонил по телефону и сказал, что они с Карло смогут присоединиться ко мне на Побережье; я обдумал это и понял, что разговаривал с Дином за всё это время не больше пяти минут.

11

Я опоздал на две недели на встречу с Реми Бонкёром. Поездка на автобусе из Денвера во Фриско прошла без происшествий, за исключением того, что вся моя душа взмывала тем выше, чем ближе мы подъезжали к Фриско. Снова Шайенн, на этот раз днём, а затем на запад по хребту; в полночь мы переехали Водораздел в Крестоне, а на рассвете прибыли в Солт-Лейк-Сити – город фонтанчиков, самое невероятное место для рождения Дина; затем Невада под жарким солнцем, Рино к вечеру, его мерцающие китайские улочки; затем вверх на Сьерра-Неваду, сосны, звёзды, горные домики, предвещавшие романтику Фриско – маленькая девочка на заднем сиденье кричит своей матери: «Мама, когда мы приедем домой в Траки?» И сам Траки, домашний Траки, а затем вниз по склону к равнинам Сакраменто. И вдруг я понял, что нахожусь в Калифорнии. Тёплый, пальмовый воздух – воздух, который можно целовать – и пальмы. Вдоль легендарной реки Сакраменто по суперхайвею; снова холмы; вверх-вниз; и внезапно огромный простор залива (прямо перед рассветом) с сонными огнями Фриско на той стороне. На мосту Окленд-Бэй я крепко заснул впервые после Денвера; так что меня грубо трясли на автобусной станции на Маркет-и-Четвёртой, напомнив о том, что я нахожусь в трёх тысячах двухстах милях от дома моей тёти в Патерсоне, Нью-Джерси. Я побрёл, как измождённый призрак, и вот он, Фриско – длинные холодные улицы с трамвайными линиями, окутанные туманом и белизной. Я прошёл несколько кварталов. Странные бомжи (Мессия и Третий) попросили у меня мелочи на рассвете. Где-то звучала музыка. «Парень, я врублюсь в это позже! Но сейчас мне надо найти Реми Бонкёра».

Милл-Сити, где жил Реми, представлял собой собрание домиков в долине, построенных для работников верфей во время войны; он находился в каньоне, и весьма глубоком, обильно поросшем лесом на всех склонах. Для людей из этого проекта здесь были построены специальные магазины, парикмахерские и ателье. Говорят, что это было единственное поселение в Америке, где белые и негры добровольно жили вместе; это и в самом деле было такое дикое и радостное место, каких я никогда не видел прежде. На дверях домика Реми была записка, которую он пришпилил три недели назад.

Сал Парадайз! [большими печатными буквами] Если дома никого нет, входи в окно.

Подпись,

Реми Бонкёр.

Записка пожухла от непогоды.

Я вошёл в окно, и он спал там со своей девушкой Ли Энн – на койке, которую он украл с торгового судна, как он мне об этом потом рассказал; представьте себе, как палубный механик торгового судна спускает койку с борта посреди ночи, а потом гребёт на вёслах к берегу. Это и будет портрет Реми Бонкёра.

Причина, по которой я встрял во всё, что случилось во Фриско, заключается в том, что Реми Бонкёр связан со всем прочим в этой истории. Мы с ним много лет назад вместе учились в подготовительной школе; но по-настоящему нас связывала вместе моя бывшая жена. Реми отыскал её первым. Однажды вечером он вошёл в мою комнату в общежитии и сказал: «Парадайз, вставай, старый маэстро пришёл на тебя посмотреть». Я встал и уронил на пол несколько монет, когда надевал штаны. Было четыре часа дня; в колледже я в это время обычно спал. «Всё в порядке, не разбрасывай своё золото. Я нашёл самую прекрасную маленькую девочку на свете, и я иду с ней прямо в Логово Льва сегодня вечером». И он повёл меня взглянуть на неё. Через неделю она ходила со мной. Реми был высокий, темноволосый, ладный француз (он выглядел как двадцатилетний торговец на марсельской толкучке); будучи французом, он должен был говорить на джазовом американском; его английский был совершенным, его французский был совершенным. Он любил стильно одеваться, чуть по-студенчески, ходить с модными блондинками и тратить много денег. Не сказать, чтобы он когда-либо обвинял меня в том, что я увёл его девушку; это был лишь пункт, который всегда нас связывал; этот парень был лоялен ко мне и очень меня любил, Бог знает почему.

Когда я застал его тем утром в Милл-Сити, он впал в мерехлюндию, которая посещает молодых парней в возрасте после двадцати. Он слонялся без дела в ожидании корабля и, чтобы заработать на жизнь, работал охранником в казармах за каньоном. У его девушки Ли Энн был острый язычок, и она доставала его каждый день. Они всю неделю копили мелочь и выходили в субботу, чтобы потратить пятьдесят долларов за три часа. У себя дома Реми ходил в шортах, в безумной армейской фуражке на голове. Ли Энн ходила с распущенными волосами. И они орали друг на друга всю неделю. Я никогда не слышал столько крика за всю свою жизнь. Но в субботу вечером, миловидно улыбаясь друг другу, они взлетали, как пара успешных голливудских персонажей, и отправлялись в город.

Реми проснулся и увидел, как я вхожу в окно. Его громкий смех, один из самых громких в мире, загремел мне прямо в ухо. «Аааааах Парадайз, он входит в окно, прямо по инструкции. Где ты был, ты опоздал на две недели!» – Он хлопал меня по спине, он тыкал Ли Энн под рёбра, он прислонился к стене и смеялся и рыдал, он стучал по столу так, что его было слышно повсюду в Милл-Сити, и это громкое длинное «Аааааах» отдавалось эхом внутри каньона. «Парадайз!» – вопил он. – «Единственный и незаменимый Парадайз».

Я только что прошёл через рыбацкую деревушку Саусалито, и моя первая фраза была «В Саусалито должно быть много итальянцев».

«В Саусалито должно быть много итальянцев!» – вопил он во все свои лёгкие – «Аааааах!» Он постучал ещё, упал на кровать, только что не упал на пол. «Ты слышала, что сказал Парадайз? В Саусалито должно быть много итальянцев? А-а-а-а-а! Ху! Вау!» Смеясь, он раскраснелся, как свёкла. «Ох, ты меня убиваешь, Парадайз, ты самый смешной человек на свете, и вот ты здесь, ты наконец попал сюда, он вошёл в окно, смотри на него, Ли Энн, он следовал инструкциям и вошёл через окно. Ааааа! Хууу!»

Было занятно, что по соседству с Реми жил негр по имени мистер Сноу, чей смех, я готов поклясться на Библии, безусловно был самым громким смехом на свете. Этот мистер Сноу как-то начал смеяться за ужином, когда его старая жена сказала что-то случайное; он встал, явно задыхаясь, прислонился к стене, взглянул на небеса и начал; он вышел за дверь, прислонившись к соседской стене; он был пьян от этого, в сумерках он шатался по Милл-Сити, вознося свой кричащий триумфальный призыв к демоническому богу, который, должно быть, подтолкнул его сделать это. Я не знаю, закончил ли он когда-нибудь ужин. Есть вероятность, что Реми, не зная этого, подхватил свою заразу у этого удивительного человека, мистера Сноу. И хотя у Реми были проблемы с работой и плохая любовная жизнь с женщиной с острым язычком, он, по крайней мере, научился смеяться лучше всех на свете, и я видел весь кайф, который мы собирались словить во Фриско.

Расклад был такой: Реми с Ли Энн спали в кровати в дальней части комнаты, а я на раскладушке у окна. Я не должен был прикасаться к Ли Энн. Реми сразу же произнес об этом речь. «Я не хочу застать вас двоих играющими, когда вы думаете, что я не смотрю. Не стоит учить старого маэстро новой мелодии. Это моя оригинальная фраза». Я взглянул на Ли Энн. Она была привлекательной фигуркой, существом медового цвета, но в её глазах светилась ненависть к нам обоим. Её амбицией было выйти замуж за богача. Она приехала из маленького городка в Орегоне. Она сожалела о том дне, когда связалась с Реми. В один из своих больших выходных он потратил на неё сто долларов, и она подумала, что отыскала наследника. Вместо этого она зависла в этой хибаре, и из-за отсутствия вариантов ей пришлось тут остаться. У неё была работа во Фриско; ей приходилось ездить туда каждый день на Грейхаунде, садясь на него на перекрёстке. Реми она этого никогда не простила.

Мне следовало сидеть дома и сочинять яркую оригинальную историю для студии в Голливуде. Реми собирался спуститься с высот на стратосферном лайнере с арфой под мышкой и всех нас обогатить; Ли Энн должна была полететь вместе с ним; он собирался представить её отцу своего приятеля, который был известным режиссёром и близким знакомым У. К. Филдса. Итак, в первую неделю я оставался в хибаре в Милл-Сити, яростно сочиняя мрачную историю о Нью-Йорке, которая, как я думал, удовлетворит голливудского режиссёра, однако меня тревожило, что она слишком печальна. Реми её вряд ли стал бы читать, и через несколько недель он просто отнес её в Голливуд. Ли Энн было так скучно, и она слишком нас ненавидела, чтобы возиться с этим чтивом. Я проводил бесчисленные дождливые часы за кофе и письмом. Наконец я сказал Реми, что это не сработает; мне была нужна работа; мне пришлось зависеть от их сигарет. Тень разочарования легла на его чело – он всегда был разочарован самыми смешными вещами. У него было золотое сердце.