Проститутки на обочине

Эрих фон Нефф

Проститутки на обочине

Литературно-художественное издание

Перевод: Олег Кустов

Редактура: Сергей Дедович

Вёрстка: Александра Яшаркина

Иллюстрации: Кристина Габеева

Полное или частичное копирование материалов книги без разрешения правообладателя запрещено

⁂

«Мои драгоценные»

Я подобрал её неподалёку от городка, называвшегося Пойнт-Арена; она направлялась на север. Длинные чёрные волосы, бёдра чуть широковаты. Держалась она независимо.

– Я из апачей, – ответила она на мой незаданный вопрос. – А ты из какого племени?

Потом сказала:

– Заверни-ка в город. Хочу купить пива.

Я завернул в город, остановил машину возле винной лавки. Моя попутчица вернулась с упаковкой из шести банок.

Потом сказала:

– Подбрось меня до почты.

Я довёз её до почты. Она вернулась в машину с двумя открытками. Спросила:

– Есть ручка?

Я дал ей ручку.

«Мои драгоценные Роберта и Лиза, я еду на север. Один хороший человек согласился меня подвезти. Люблю вас, сильно-сильно. Ваша мама», – написала она на одной открытке. А на другой: «Генри – ты ленивый говнюк. Потратил всё пособие на своих приятелей и на шлюх. Отвези моих драгоценных деточек к бабушке. Я еду на север, чтобы найти работу. Может, на Аляску. Хелен».

Она снова сходила на почту, чтобы отправить открытки. Когда вернулась, я сказал:

– Не уверен, что смогу отвезти тебя дальше Юрики.

– Ладно, – сказала она.

Я завёл мотор; она открыла банку пива. Дорога шла вдоль побережья; серые морские волны бились о серые прибрежные камни. Моя попутчица протянула мне банку; я отхлебнул глоток. Пить не хотелось. Было холодно и пасмурно. Она принялась за следующую банку. Я заметил, что она вся дрожит, куртки у неё не было. Моя старая куртка из толстой кожи лежала сзади, в багажнике универсала. Куртка была тёплая, но в ней было неудобно вести машину. Я остановился на пригорке, сходил к багажнику за курткой. Когда вернулся, попутчица стояла рядом с машиной и смотрела на морской прибой. Я тоже взглянул на прибой, вскользь, без особого интереса. Я не находил ничего интересного в волнах, бьющихся о камни. Просто стоял рядом и смотрел. Налюбовавшись вдоволь, она вернулась в машину. Я почувствовал раздражение. Она явно видела в прибое нечто большее и, к тому же, заставила меня ждать.

Я подал ей куртку.

– Вот, – сказал я. – Можешь оставить себе.

Я был горд собой.

– Ах, ты – мой спаситель.

Она просунула руки в рукава, посмотрела на меня и улыбнулась. Похоже, она была рада надеть тёплую куртку.

– Я так скучаю по моим драгоценным деткам, – сказала она.

Я догадался, что отец детей намеревается их забрать. А она сбежала.

Она продолжала пить пиво. Сидела рядом, прижималась ко мне. Я чувствовал тепло её тела даже через одежду. Куртка была ей чересчур велика, она куталась в неё, как в одеяло. С лёгким хлопком открылась ещё одна банка; я слышал, как шипит рвущийся наружу газ.

– Ты ведь не обижаешь женщин, правда? – вдруг спросила она.

– Нет, – сказал я. И я был честен. Ну, почти. При определённых обстоятельствах я бы мог, наверное… Но в любом случае без рукоприкладства.

– Кстати, меня зовут Хелен. А тебя?

– Эрих.

Мы пожали друг другу руки. Её ладонь была мягкой и тёплой. Я взглянул на её узкие брючки – явно сшитые на заказ, с характерными складочками, как будто она полдня просидела в офисе. Не очень-то подходящая одежда для Аляски. Кроме сумки из супермаркета у неё с собой больше не было ничего. Определённо, она не была похожа на человека, собравшегося в дальнюю дорогу.

– В прошлый раз я ехала с дальнобойщиком, – похвасталась она.

Ну надо же.

– А я был пивоваром, – сказал я. – Работал на заводе «Лаки Лагер».

– Пила я такое. Хотя я пью любое, какое есть на полке.

А что, практично. Бери то, что есть на полке, и пей. Сведи множественность вариантов выбора к тому, что первым подвернётся под руку.

– Мне нужно по-маленькому, – сказала она.

Я остановился на ближайшем пригорке, на обочине. Она вышла и присела на корточки прямо возле машины.

– У тебя есть туалетная бумага? – спросила она.

Я достал рулон пипифакса из бардачка, протянул ей в окно. Жутко неудобно разгуливать с мокрыми ляжками.

– Мне тебя сам бог послал, – сказала она. Отличный комплимент всего лишь за кусок туалетной бумаги.

Натянув брючки, она встала и теперь смотрела назад, на юг. В ту сторону, откуда уехала. Потом снова села в машину, и я выехал на шоссе.

– Я оставила своих деток в Глендейле, – сказала она, открывая очередную банку.

Я бросил на неё короткий взгляд; она смотрела на дорогу. Я продолжил поглядывать в зеркало заднего вида, высматривая лесовозы. Парни, что водят лесовозы, могут сильно рассердиться, если вовремя не уступить им дорогу. Но в зеркале не было ничего, кроме отматывающегося назад шоссе. Попутчица привалилась к моему плечу. Мы въехали в городок под названием Элк.

– Есть охота, – сказала она.

Я подъехал к закусочной «Бакхорн». Высокая женщина, наряженная в бабушкино платье, стояла за стойкой. Пока Хелен прихорашивалась в туалете, я заказал две порции ежевичного пирога и мороженое. Женщина в бабушкином платье принесла заказ, она прямо-таки лучилась улыбкой. Я и раньше бывал в этом заведении, ел их ежевичный пирог. Они здесь сами собирают ягоды, сами пекут пироги. Женщина в бабушкином платье подавала тарелки с гордостью. Я заметил несколько пятнышек ежевичного сока на её фартуке. Сборщица ягод.

Хелен присоединилась ко мне за столом. Села и жадно накинулась на пирог, как будто даже не понимая его вкуса. Явно не истинный ценитель ежевичных пирогов. Вот что с людьми делает голод. Пока я доедал свою порцию пирога, Хелен заказала себе борщ. Принесли огромное глубокое блюдо свекольного супа, от которого шёл пар. Она склонилась над ним; я пошёл в туалет. Сквозь стену туалета были слышны звяканье тарелок в мойке, грохот передвигаемых по плите сковородок и кастрюль, человеческие голоса. Типичный кухонный шум. Когда я вернулся в зал, Хелен сидела за столом и смотрела в сторону стойки, где никого не было. Я оплатил счёт, за обоих. Она продолжала сидеть.

– Хочешь посмотреть на фотографии моих драгоценных деточек? – спросила она. Полезла в свою сумку и достала оттуда потёртое кожаное портмоне. Открыла его. Стандартный набор непримечательных семейных фотографий, оправленных в пластик. Она щёлкнула пластиковым держателем, сказала:

– Вот они.

Выложила рядышком на стол две фотографии девочек лет семи-восьми. Её драгоценные были одеты в маечки: у одной была жёлтая, у другой – зелёная. У них были индейские пронзительно-чёрные глаза, чёрные волосы, смуглая кожа. Если бы я рассматривал школьный альбом, то вряд ли выделил бы их фотографии среди прочих. Но сейчас фотографии лежали передо мной, специально вынутые из портмоне. Я смотрел на девчачьи портреты. Их мать ждала от меня какого-то комментария. Я улыбнулся и сказал:

– Похоже, они настоящие красавицы.

– Мой муж – француз, – сказала она.

Это что, должно каким-то образом объяснить красоту её детей?

– Сочетание индейской и французской крови – давно не редкость, – сказал я.

Для меня это был просто исторический факт, для неё – кровосмесительный брак. Я посмотрел на её лицо. Обратил внимание на пару намечающихся морщинок. У белых женщин такие морщины появляются значительно позже. Я всегда связывал это с условиями жизни. А она, похоже, об этом не задумывалась. Может, считала, что высокородная французская наследственность поможет справиться с морщинами и прочими невзгодами.

Случается, женщины выбирают себе пару из худших соображений.

– Видишь, – сказала она. – Они у меня не только красавицы. Они ещё и умнички.

– Не сомневаюсь, – сказал я.

«Этот её Генри, настоящий ли он француз? – подумал я. – Этот безработный пьяница из Глендейла?» Как-то иначе я представлял себе французов.

– Роберта и Лиза, – сказала она, убирая фотографии в портмоне, а портмоне – обратно в сумку.

Я оставил чаевые и вышел на улицу.

Мы поехали дальше на север. Мимо скал, иссеченных ветрами, изломанных прибоем. Мимо сосен и кипарисов, чьи кроны сформировал морской бриз. Колёса наматывали чёрную ленту асфальта, расстилавшуюся впереди.

Она снова взялась за пиво. Похоже, привычное для неё занятие – судя по тому, как уверенно она держала банку и ловко прикладывала её к губам.

– С ними всё будет в порядке, – сказала она.

– Как думаешь зарабатывать деньги? – спросил я.

– Найду работу на Аляске, – ответила она. – Ну и соображу чего-нибудь по дороге.

Я подумал, что по дороге будут только грузовики.

Мы доехали до Мендочино, города художников, по большей части совершенно безвестных. Зато здесь не водилось пьяных индейцев. Миновали Мендочино и поехали в сторону Форт-Брэгга, города рабочих.

Ветер свистел у нас в ушах, когда мы переезжали мост через реку Нойо. Хелен допила последнюю банку пива.

– Постараюсь поймать здесь другую попутку, – сказала она.

Я остановил машину.

– Спасибо, – сказала Хелен.

Я подал ей сумку. Хелен вышла, захлопнула дверцу, помахала мне рукой на прощание.

Она принялась голосовать, едва я отъехал. Водители машин и грузовиков должны были видеть её ещё с моста. Она стояла с совершенно безразличным видом, как будто ей было всё равно, кто её подберёт.

В хлам

Я задремал в придорожной канаве. Вернулся из Европы без гроша, теперь добирался автостопом из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Прошёл час, может больше. Автомобили с зажжёнными фарами проносились мимо. Некоторые я видел, некоторые – проспал.

Я услышал, как взревел мотор грузовика, когда водитель сменил передачу. Поднялся на ноги, снова пошёл голосовать. Грузовик не остановился. И следующие за ним – тоже. Я снова остался на дороге один.

Снова огни фар. Легковушка? Нет, это был раздолбанный пикап. И он затормозил возле меня.

– Ну, не стой – залазь давай, пока не замёрз, – сказал водитель пикапа.

Я сел в машину. В кабине играла музыка в стиле кантри. Мы ехали по крайней правой полосе, слушали ковбойские песни. Нас обгоняли грузовики; их задние огни уносились вперёд, словно метеоры, исчезали вдали. Водитель пикапа покрутил ручку настройки радиоприемника, потом вернулся на прежнюю волну. Я заметил в окно указатель «Тексаркана». Убедился, что еду в нужную сторону, и снова задремал. Песни в стиле кантри терзали мои уши. Неважнецкие колыбельные. Из-под полуопущенных век я видел задние огни грузовиков, много огней…

– Я еду в Свитуотер, – сказал водитель пикапа.

– Годится, – ответил я.

– Я нефтяник, работаю на буровой. Последние пару недель вкалывал в две смены.

– Похоже, пора немного расслабиться.

– Нажраться в хлам, ты хотел сказать. Я намерен не просыхать, пока не уеду из Свитуотера.

Он отхлебнул глоток пива, затем передал бутылку мне. «Пёрл Лагер». Я тоже сделал глоток, вернул бутылку обратно.

– Мне нравится бурить дырки, – сказал он.

– Может, я тоже когда-нибудь попробую.

– А что, присоединяйся. Пойдём в одну смену.

Наверное, следовало согласиться, но я должен был вернуться в Сан-Франциско. Не то чтобы у меня была назначена дата, какой-то определённый срок. У меня ведь даже не было постоянной работы. Но я должен был вернуться.

Мы проехали мимо месторождения. Мимо уродливых силуэтов нефтяных вышек. В кабине гремела музыка кантри. Мы следовали за красными огнями, но они ускользали в темноту. Водитель пикапа пьянел.

– Нравится мне это. Ты когда-нибудь напивался до полного беспамятства?

– Бывало.

– Служил?

– В морской пехоте.

– Я тоже. Сначала Пэррис-Айленд, потом отправили в Корею. Поганая была заваруха.

– Я пошёл служить уже после.

Взошло солнце. Он наклонил голову, вглядываясь в дорогу налитыми кровью глазами. Затем всё-таки опустил солнцезащитный щиток.

Мы остановились возле придорожного кафе. Мне пришлось как следует хлопнуть дверцей, чтобы она закрылась. Водитель пикапа ввалился в кафе бесцеремонно. Никто не удивился; заведение было как раз для людей его сорта, тут к такому привыкли. Подошла официантка, у неё были рыжие волосы и скуластое лицо. Наверное, кто-то из предков был мексиканцем. Ей было слегка за тридцать. Стреляла глазками, сложила губки бантиком. Я был готов побиться об заклад, что она за милю учует нефтяника с тугим бумажником.

– Чего желаете?

– Стейк и яичницу – для меня и моего напарника.

– Кофе хотите, мальчики?

Мы кивнули.

– У меня есть уютная комнатка в подсобке, – шепнула она. Как-то чересчур долго записывала заказ. Медленно произнесла: – Так… ладно, – и удалилась.

– Нипочём не пошёл бы с ней в подсобку, – сказал водитель пикапа.

– Не стану осуждать тебя за это, – сказал я. – Знаешь, я до сих пор не спросил, как тебя зовут.

– Эл.

– А я – Эрих.

Официантка вернулась с нашим заказом. Я, конечно, слыхал, что в Техасе готовят большие стейки. Мне подали овальную тарелку, с одной стороны лежала поджаренная яичница-глазунья из четырёх яиц, с другой – здоровенный кусок мяса с подливкой. Огромные кофейные кружки. Это Техас, Тотошка. Я был голоден как волк, хотя ни за что не признался бы в этом. Я не хотел, чтобы Эл подумал, что я – нищеброд.

Мы поглядывали друг на друга, кромсая свои стейки, затем принялись орудовать вилками, отправляя кусочки мяса в рот. Словно ни он, ни я, не хотели показаться чавкающими животными. Мы сдерживались изо всех сил, чтобы соблюсти видимость приличия. Вскоре на тарелках не осталась ничего, кроме нескольких косточек и остатков яичницы.

– Ещё кофе, мальчики? – спросила официантка.

– Я под завязку, – сказал Эл.

– Техасский стейк и яичница – это сила, – сказал я.

– А кофе? – спросил он.

Я промолчал. По-моему, Эл и не ждал от меня ответа. Он расплатился с официанткой, оставив ей щедрые чаевые.

– Славно закусили, да? – сказал Эл, когда мы возвращались к пикапу.

– До отвала, – сказал я. – Грех жаловаться.

– Давай-ка сгоняем и возьмём себе парочку полдюжин.

Мы купили две упаковки по шесть банок пива, забрались в пикап и стали пить.

– По-моему, я в говно, – сказал Эл.

Мы пили. В пикапе изрядно пованивало; мы потели в душной пивной атмосфере, обоим давно следовало помыться. На дороге были видны грязные следы от колёс грузовиков. Временами нам попадались целые автопоезда, проносились мимо, каждый по своему собственному маршруту.

Мы катили в сторону Свитуотера, налитые пивом до бровей. Мы были пьяны, а день ещё только начинался. Появлялись и пропадали автозаправочные станции. Появлялись и пропадали шестибаночные упаковки.

– Где р’ботать бушь? – спросил Эл.

– В порту, как обычно, – сказал я.

– Забей на эту х’ню, – сказал он. – Я ж грю, давай со мной, на буровую. Ты ж свой мужик, морпех. Да?

– Мне нужно домой, – сказал я.

– Потом жалеть будешь, – сказал он.

Так и вышло.

Собаки всё понимают

Хелен Фрейзер была неприкаянной душой, совсем как те брошенные собаки, которых она подбирала по всей округе. По утрам, когда я включал разбрызгиватели, установленные на газонах бульвара Бразерхуд-уэй, появлялась Хелен со своими пёсиками. Они были без поводков, игривые, одержимые страстью валяться на мокрой траве.

Хелен когда-то была на войне в Испании, служила в бригаде имени Линкольна. В каком качестве, я так и не понял; она городила какую-то невнятицу, когда пыталась мне это объяснить. К слову, она была коммунисткой, вдовой, имела двух взрослых детей. Её поколение сформировали тридцатые, теперь же ей осталось лишь возиться с брошенными собаками. Она уже давно перестала читать труды Маркса, перестала ждать мировую революцию.

Я видел её сквозь завесу водяных брызг. Неясная тень в сопровождении двух других теней, поменьше. Собаки. Ну точно, Хелен. Давление в разбрызгивателе менялось, пульсируя; струи воды взметались и опадали, то открывая, то снова скрывая вид на процессию. Вот Хелен впереди, а собаки следуют за ней по бокам. Всплеск радужных струй. Теперь собаки выдвинулись вперёд. Держатся начеку. Держась подальше от брызг, я вышел навстречу. Псы приветствовали меня рычанием, хотя мой запах был им знаком. Всегда настороже, охраняют свою хозяйку, не доверяют чужакам.

– У нас утренняя прогулка. Правда, мальчики?

Хелен погладила псов, чтобы успокоить. Они обнюхивали подошвы моих ботинок. Вероятно, я где-то наступил на особо интересную какашку. Они всё никак не могли уняться, нюхая; их собачьи мозги явно нашли что-то интересное в запахе моей обуви.

Один из псов был чёрный лабрадор-ретривер. Другой – немецкая овчарка; серо-чёрный, похожий на волка кобель. Он хромал, должно быть, вывихнул лапу.

– Я нашла лабрадора на озере Мерсед. Он стоял на берегу, у самой воды, и смотрел на уток.

По поводу некоторых её найдёнышей возникали вопросы. Представьте себе: собака на берегу озера, и никого поблизости. Значит, собаку бросили. Не обязательно верный, но наиболее вероятный вывод. Особенно если вы предрасположены повсюду находить брошенных собак.

– Он был насквозь мокрый, я вытерла его своим пальто, – сказала Хелен с гордостью. У неё было бежевое пальто из верблюжьей шерсти. Недурное из него полотенце. Под пальто было надето тонкое красное платье из акриловой ткани. Синтетика плотно облегала тело, демонстрируя, что под платьем не надето ничего. Ежедневно Хелен проходила по нескольку миль своей бодрой раскрепощённой походкой; у неё были крепкие ноги, которые не стыдно показать. Нижнее бельё не соотносилось с её стилем ходьбы.

– Капитализм, – сказала Хелен, возвышая голос. – Вот что капитализм делает с собаками и людьми. Рабочих увольняют, они стоят в очередях за бесплатным супом. А о собаках больше заботиться некому.

Псы взирали на неё с таким видом, как если бы понимали, что речь идёт о непростой судьбе собак в капиталистическом обществе. Тяжёлые времена: то рецессия, то депрессия.

У нас есть Общество по защите домашних животных, специальные собачьи корма, а также законы, регулирующие содержание собак. Мы придумали собаководство, выводим особые породы для побед на собачьих выставках. Породы с родословной, в отличие от беспородных ублюдков – результатов беспорядочных кровосмесительных связей.

– Дети приезжали прошлым вечером, – сказала Хелен, резко сменив тему. – Марша опять беременна.

В её голосе слышалась покорность перед судьбой. Марша опять беременна. Это было неизбежно. У Марши уже две гири на ногах. Как у её мамочки.

При звуках имени Марши собаки навострили уши. Марша занимала важное место в сердце Хелен, её имя было произнесено по-особому. Собаки смотрели на Хелен с пониманием.

Муж Марши не был ни социалистом, ни коммунистом. Марша тратила свою жизнь впустую.

– Дэнни вымахал под потолок. Работает в порту, как его отец когда-то.

Голос Хелен дрогнул. Хэл, её муж, погиб на работе. Несчастный случай. Сорвался груз стали, Хэла раздавило в лепёшку. До своего последнего дня он был членом компартии. Жертва гравитации и классовой борьбы. Так рабочие массы были сокрушены капиталистами. Несправедливость – внезапная и жестокая. Собаки начали чесаться. Собаки понимают, что значит угнетение – жестокими людьми, безжалостными блохами.

Сын вырос большим. Это важно, даже в семье коммунистов. Ваш сын достигает определённого возраста, и вы задумываетесь: будет ли он расти или останется недомерком. У разных детей этот период наступает в разное время; родители ждут с нетерпением. И расстраиваются, если ожидание затягивается.

Сын вырос, а дочь снова беременна. Различие между полами, которое даже собаки могут понять.

Я направился в сторону церкви Томаса Мора, к системе управления автополивом. Хелен шагала рядом. Почти бесшумно, как индейский разведчик. Собаки бежали позади, обнюхивая траву. Они были очень разборчивы, сторонились острых листьев, прямо как коровы.

Пульт управления автополивом был расположен между церковью Томаса Мора и синагогой Бет Израэль. Между христианством и иудаизмом. Символично.

– Израиль становится фашистским государством, – заявила Хелен. – Мы сражались с фашизмом во время Испанской революции, потом во Вторую мировую. Израилю следовало бы извлечь урок.

Псы недовольно зарычали. Фашизм, нацизм. Люди, марширующие в начищенных до блеска сапогах. Доберманы и овчарки, призванные на службу в полицию. Собаку с вывихнутой лапой следует пристрелить. А лабрадоры принадлежат к нечистой расе. Должны подчиняться доберманам и овчаркам.

Раса недопсов должна служить расе сверхпсов.

Псы оскалили клыки, они были готовы сражаться с фашизмом. За равенство всех людей и собак.

Только в Израиле всё совсем не так. Собаки лучше знают, их не проведёшь.

Я выключил разбрызгиватели второй, четвёртый и шестой, затем включил первый, третий и пятый. Чёт и нечет. Чётные номера своё отработали, пришло время нечётных. Тумблеры чётных номеров были красного цвета, нечётных – чёрного. Очевидные отличительные признаки. Чтобы не перепутать ненароком. Чётные номера перестали разбрызгивать воду, начали работать нечётные. Псы носились по траве, уворачиваясь от брызг.

– Что случилось, что ты перестал со мной этим заниматься? – спросила Хелен.

– Посещал семинар по логическому мышлению, – сказал я.

Логос. Разум. Всё проистекает из разума. Собачий образ мыслей. Мужской образ мыслей. Женский образ мыслей. Логика, логические системы определяют мышление. Мысль прежде секса. Прежде действия. Прежде собак.

– Мы могли бы уединиться в кустах, – сказала Хелен. – Там, куда брызги не долетают.

Ни чётные, ни нечётные.

Мы проскочили между двумя всплесками.

– А место здесь совсем неподходящее, – сказала Хелен. – Так что я тебя обслужу.

Она опустилась на колени, прямо на землю. Человеческие самец и самка, в кустах, между церковью и синагогой. Обеими руками Хелен стискивает мои ягодицы. Ни Логоса, ни логики, только зоология. Животворная жидкость изливается в женский рот. Без оплодотворения.

Нечётные дают всплеск.

Собаки лают.

Собаки всё понимают.

Заведение мадам Вонг

Лили родом из Вьетнама, её волосы – как вороново крыло. Она работает в так называемом массажном салоне мадам Вонг, что в округе Тендерлойн, Сан-Франциско. У Лили очень приятная улыбка и жемчужно-белые зубы. Немаловажное сочетание в её профессии.

«Лили» – её профессиональный псевдоним.

Она обслуживает монтажников и прочих строительных рабочих, что трудятся поблизости на возведении высоток. А также она обслуживает офисных клерков, что перекладывают бумажки в правительственном учреждении по адресу Голден-Гейт авеню, 450. И ещё захаживают управленцы среднего звена, что пытаются держаться тут за своих. Клерки и управленцы носят скучные чистенькие костюмы, но клиенты из них неважнецкие – скупые и надоедливые, в отличие от монтажников.

Лили работает в дневную смену, тридцать часов в неделю (Блоссом Вонг верит в права женщин и социальную справедливость). Если вы заглянете в салон мадам Вонг в правильный момент, то застанете там Лили, одетую в красное платье с длинным разрезом сбоку. Нижнее бельё Лили не носит. Сзади на платье есть застёжка-молния. Лили с лёгкостью может до неё дотянуться, расстегнуть – и выскользнуть из платья в мгновенье ока. В этом у неё огромный опыт.

Красное платье Лили носит не всегда. Иногда она надевает чёрное, исключительно соблазнительное. Гораздо реже она носит зелёное. У Лили есть платья и других цветов. Полагаю, она выбирает их по настроению.

Но для клиентов её настроение всегда одно. Их встречает жизнерадостная женщина, готовая в любой момент заняться сексом, с нетерпением ждущая возможности удовлетворить мужскую похоть; женщина, которая никогда не спит, не ест, не испражняется; женщина, которая никогда не залетит. Женщина, которая никогда не откажет.