Ричард Длинные Руки – сеньор

Я расхохотался.

– Ну, знаете!.. Это уже ни в какие ворота не лезет. Как это может быть выше? Паладины всегда на стороне Добра…

Его глаза насмешливо мерцали. Я запнулся, он сказал голосом школьного учителя:

– Добро и Зло – понятия простолюдинов, а вы уже поднялись из простолюдинов, чему и я поспособствовал, признаюсь, признаюсь!.. Простолюдины – вне зависимости от богатства, знатности и родовитости, оценивают как Добро лишь то, что для них хорошо: дождик в засуху, корова родила двух телят, сосед на день рождения подарил золотой кубок, молния ударила в дом соседа, чья крыша заслоняла солнце вашему огороду… Верно? Верно-верно, по глазам вижу. А Зло – это все, что вредит, верно? Ну там наводнение смыло корову, молния ударила не в соседский дом, а в ваш… Простолюдин будет храбро и честно сражаться с врагом, который нападет на его страну, он понимает, что враг может дойти и до его дома, надо остановить его как можно дальше от своего огорода, но простолюдин никогда по своей воле не пойдет сражаться в чужую страну, чтобы…

…чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать, мелькнуло в моей голове. Он прав, нам уже непонятны и смешны Боливар, Че Геварра, Хаттаб, все объясняем в привычных нашей простолюдинности терминах выгоды, интересами олигархов.

– И все равно непонятно, – ответил я чужим голосом, – почему вы решили, что, будучи паладином, обязательно окажусь в вашем лагере?

Он всплеснул руками.

– Как же? Паладины сражаются не за Добро и Зло, верно? Мы уже видим, что это для одних добро, для других зло, как с молнией в дом соседа…

Да ладно, молния, подумал я зло. Среди немецких псов-рыцарей, как мы их называли, были и паладины, но для нас они все – гады, потому что шли не с нами, а против нас. Уж мы точно называли добром разное…

– И что же?

– Паладины, – договорил он, – сражаются храбро и мужественно на стороне Правды!.. На стороне правого дела. Если их родина или их страна оказывается неправой, они с болью в сердце… или без боли, по их мужественным мордам не разберешь, сражаются против. Для них Правда, Истина – дороже таких простеньких понятий простолюдинов, как родина, отчизна, свои, чужие…

Я подумал, потом еще подумал, ответил осторожно:

– Хорошо, я подумаю еще над вашими… далекоидущими. Даже если это в теории верно, но живем не в мире идей. В обыденности без понятий Добра и Зла не обойтись. Только слышим… иногда, о высшей математике, но довольствуемся простой арифметикой. Я понимаю настоящий смысл сентенции: «Если ударили по правой щеке, подставь левую», но народ разумеет буквально, ржет, как сытые кони! Так и с этими понятиями: быть выше Добра и Зла… гм… можно залететь в обоих смыслах.

– Но вы же паладин?

Голос был коварным, насмешливым, я насупился и сказал зло:

– Да.

– Будете действовать, как паладин?

– Да, – ответил я зло, ничего другого не оставалось, как стоять на своем. – Да!

– Тогда вы придете ко мне, – сказал он весело, глаза светились победным огнем. – Ох, сэр Ричард, вы ведь Антихрист, слышали?

Я сказал раздраженно:

– Вы постарались?

Он хохотнул:

– Не поверите, но это сами церковники додумались.

Я стиснул челюсти, в помещении все казалось застывшим, словно только мы были реальными, а все остальное – картина. Даже с улицы перестал доноситься стук колес, не слышно конского ржания, мычания скота.

– Ладно, – ответил я, – посмотрим. Мне самоуверенность не нравится.

– Я знаю, – ответил он. – Но под нею более прочное основание, признайтесь!

– Да, – согласился я, – но я все еще не выбрал дорогу.

Он покосился в сторону женщины у окна, легкая улыбка скользнула по его тонким, красиво очерченным губам.

– Тогда не буду вам мешать!

Снова хлопнула дверь, это вернулся Сигизмунд, еще более хмурый. Когда я повернул голову от него к столу, там снова пусто, а женщина у окна повернулась и посмотрела на меня.

– Хорошо покормили, – сказал Сигизмунд в раздражении. – И вода ключевая, сам напился, проверил. Что-то хорошо здесь слишком, не верю я в этот постоялый двор. Правда, молитва не помогает, но я, видимо, с недостаточной верой читал… Вот если вы, сэр Ричард, попробуете, вы же паладин, почти святой человек…

Я поднялся, сказал с достоинством гладиатора, идущего на смертный бой:

– Попробую. Начну сразу с ведьмы. А там посмотрим.

Глава 5

Окна в доме напротив светятся красноватым трепещущим огоньком, словно там горит лучина, между домами темень, прошла ночная стража, громыхая по утоптанной земле древками копий. Снизу донесся смех, дурашливый взвизг, тут же все затихло.

Из распахнутого настежь окна видно, как во дворе пробежала, опустив хвост, лохматая собака с непривычно узким рылом. В комнату вливаются запахи зелени, конских каштанов, ветерок донес аромат выделываемых начисто шкур, нет, уже кож.

В полумраке комнаты хорошо видны черные загадочные глаза, а темные волосы, разметавшиеся на белой подушке, выглядят сказочно. Я вернулся от окна, лег, она тут же положила голову мне на грудь, закинула ногу. Я слышал, как длинные ресницы пощекотали мне кожу.

– Ты в самом деле паладин? – спросила она очень тихо.

– Как и ты – ведьма, – ответил я.

– Но я в самом деле ведьма, – возразила она осторожно.

– А я в самом деле паладин, – сказал я. – Но что нам сейчас эта пятая графа? Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы вовсе. Да и грех ли, когда ты…

Я запнулся, не зная, как сказать, что она подлечила даже душу, израненную разлукой с леди Лавинией.

– Не объясняй, – произнесла она тихо. – Я же ведьма, сразу ощутила твою рану. Ты в самом деле паладин, что поступил так… Только за это уже паладин. Я только не верила, что решишься подойти.

– А я правильный паладин, – ответил я. – Чувствую, где палкой по голове не стукнут.

Она сказала тихо:

– Но хотел ты сказать совсем другое…

– Что?

Она сказала медленно, словно бы с трудом выговаривая чужие слова:

– Лучшая доля не в том, чтобы воздерживаться от наслаждений, а в том, чтобы властвовать над ними, не подчиняясь им… Это значит, что на рассвете, который близок, сядешь на коня и даже не обернешься…

– Вот это уже брехня, – возразил я. – Обернусь. Но ты права, утром двинемся дальше.

Мы лежали притихшие, я чувствовал прилив странного, просто нестерпимого счастья, смотрел поверх ее головы в окно, там светлеющая чернота неба, медленно плывущая луна, облака мертвенно-бледные, а возле луны до странности голубоватые, непривычные.

– Как жаль, – вырвалось у меня, – что всегда что-то теряем! Всегда от чего-то приходится отказываться! Человек, который остается дома, отказывается от дальних стран и чудес в них, а тот, который уезжает, отказывается от счастья, что рядом с ним…

Она молча поцеловала в губы, обняла, теплая, пышная, ласковая и женственная, настоящая женщина, в то время как я еще не настоящий мужчина, а то, что я умею с женщиной, и бродячие собаки умеют.

Утром Сигизмунд ничего не спрашивал, возможно, не хотел слышать, как я пытал и расчленял ведьму, спасая ее душу, только скользнул пытливым взглядом по моему бледному лицу. Впрочем, вряд ли бледному, я как будто прекрасно выспался, набрался сил, в теле перекатывается сила, а бодрость прет из ушей.

Город, а затем и зеленая равнина остались позади, пошли холмы, а впереди начали медленно вырастать горы. Правда, не те, что со снежными вершинами, пониже и потеплее, но все равно суровые, коричневые и с виду – безжизненные. Даже не коричневые, а неприятно ржавого цвета. Неприятного тем, что даже в самых суровых заснеженных горах чувствуется жизнь, а эти почему-то кажутся лунными горами, абсолютно мертвыми, выжженными.

Ближайшая к нам одиноко стоящая гора оказалась не горой вовсе, а высокой, очень высокой и массивной каменной башней. Внизу окружает зубчатая стена, видны ворота и две крохотные башенки по обе стороны ворот, но я не мог оторвать взгляда от исполинской башни. Страшная зловещая красота чувствуется в этом дизайне. Гора сложена из камней, что и горы, потому таков цвет, это понятно, но я не мог отделаться от впечатления, что строитель нарочито делал ее неотличимой… нет, отличается, но он как бы церетелил эту башню в общий дизайн, в общую картину…

Хорошая протоптанная дорожка вела прямо, почти не виляла, я уже видел, что нацелена как раз между двумя горами. Если бы дорога рудокопов, то вела бы прямо в гору или на гору, а раз между, то кто-то этой дорогой пользовался сравнительно недавно.

Сигизмунд вскрикнул, пришпорил коня. Я покачал головой, догонять не стал, мне положено держаться солидно, я же сеньор, подъезжал медленно, во все глаза рассматривал чудо, преградившее дорогу.

Отвесные горы поднимаются, как две стены в узком коридоре, проход между ними загородил огромный, в три человеческих роста, каменный крест из белого с примесью малахитового цвета мрамора. Массивный крестище, основание втрое толще моего туловища. Края уперлись в стены. Конечно, мы без особого труда протиснемся хоть справа, хоть слева, только что голову наклонить да сэру Сигизмунду копье опустить, но ощущение, что крест именно загораживает проход.

– Велика сила Господня, – промолвил Сигизмунд с благоговением. – Животворный крест Господень закрыл дорогу нечисти!

– Но не войскам Карла, – заметил я.

– Да, – согласился Сигизмунд упавшим голосом, – да, к сожалению… Но у Карла люди, а им Господь дает возможность покаяться, грехи искупить, обратив оружие против нечисти…

– Да и нечисть где-то проникает, – добавил я. – Это нам повезло, не встретили, что просто дивно.

– И мне, – признался он.

– Все впереди, – предостерег я. – Вдруг да придется прорубываться через их ряды? А BFG у нас нет, одни мечи. Драконы так и вовсе могут перелететь через гору.

Он задрал голову, лицо стало задумчивым.

– Я слышал о горах, которые не может перелететь ни зверь, ни птица, ни комар. Возможно, это те самые… Правда, те горы на самом Краю земли.

– А мы и есть на самом крае, – ответил я.

Он в испуге оглянулся.

– Какой же это край?

– Обыкновенный, – буркнул я и подосадовал, что брякнул. Не хватает еще объяснять, что Земля круглая и край у шара в любом месте.

Мы разговаривали, не отрывая глаз от креста, я все больше видел в нем величественной простоты, что говорит о гениальности создателя, дивной соразмеренности пропорций, мощи и вместе с тем изящества, что торжествует над грубой животной силой и темной магией. Крест не просто очень умело вытесан из камня, еще и украшен лепестками роз, все еще не стерлись, даже сейчас, если хорошо потаращить глаза, на уровне моего лица четко проступают письмена.

– Руны, – сказал я уверенно.

Сигизмунд посмотрел на меня с почтением.

– И это вы знаете, ваша милость, – сказал он.

– А что тут знать? – отмахнулся я. – Если картинки, то пиктограммы. Наверное, потому, что их пикты пиктили. По граммам. А все остальное непонятное – руны. Как все нехристианские народы – язычники, верно?

Он выпрямился, сказал воодушевленно:

– А мы принесем туда свет истинной веры!

– Вот-вот, – поддержал я и добавил угрожающим голосом: – А кто осмелится остаться незрячим…

Пустил коня вперед, наклонился, над головой прошла каменная балка, неясная прохлада струилась от креста, конь ступал дальше, ощущение исчезло. Я оглянулся, крест чуть ли не светится, загораживая дорогу крупным монстрам, с которыми людям еще не справиться, и пропуская мелочь, чтобы порубежники не спали, всегда были готовы принимать удары и наносить в ответ.

Сигизмунд ехал рядом, на лице почтение. Встретившись со мной взглядом, прошептал:

– Это же крест самого Тертуллиана! Вы знаете историю, как он поставил?

– Как-нибудь расскажешь, – ответил я как можно спокойнее, но появилось ощущение, что некто огромный и недружелюбный наблюдает за нами из-под приспущенных век. – Значит, мы перешли границу, за которую еще не переступали копыта христианских рыцарей… А также их коней. Сэр Сигизмунд!

– Да, сэр Ричард?

– Расслабьтесь, – посоветовал я.

Он вздрогнул, на лице проступило смущение, но тут же спросил почти с вызовом:

– Но почему?

– Нечисть не поджидает нас прямо здесь, – сказал я, тут же подумал, а верно ли говорю, но уже по инерции договорил: – Как-то я сам, помню, ехал в другую страну… Все ожидал, что как только перелечу… гм… в смысле, миную границу, то и деревья не такие, и земля не такая, и как был разочарован, когда все те же березки, та же трава, такая же вода в реке…

Он вертел головой по сторонам, почти не слушал, ответил невпопад:

– За легкое дело берись как за трудное, а за трудное – как за легкое. Так мне говаривал батя… Как за трудное, это чтоб уверенность не стала беспечностью, а как за легкое, чтоб неуверенность не стала робостью…

– Смертелен каждый путь, – сказал я, – каким бы ты ни шел, но путнику прямой особенно тяжел. Так говорили наши мудрецы. А мы, дорогой сэр Сигизмунд, на пути к этому… разуму!

Он так удивился, что даже пошатнулся в седле.

– Мы? К разуму?

– Да. Другой великий мудрец сказал, что к высшему разуму ведут три пути: путь размышлений – самый благородный, путь подражаний – самый легкий, и путь опыта на своей шее – самый тяжелый. Мы, понятно, как рыцари и мужчины, выбрали самый трудный путь, легким путем идут обезьяны и женщины.

Сигизмунд встревожился, я видел, какие складки пытаются появиться на его чистом безморщинном лбу.

– Сэр Ричард… это что же… мы можем стать умными?

– Что, уже готов вернуться?.. Не трясись, такое случится не скоро. И то, если человек будет учиться на собственных ошибках. Но мы же не будем, верно? Иначе начнем избегать неприятностей, как эти, тьфу, умные, а какие же мы только рыцари, если без приключений?

Его лицо просветлело, глаза зажглись задором.

– Как вы правильно говорите, сэр Ричард!.. Да и вообще, я подумал… представляете?.. что тот, кого привели к цели, не имеет права считать, что он ее достиг. А так как меня ведете вы, то это на вас может рухнуть мудрость, после чего вы в монастырь или в симеоны-столпники…

Я уж было подумал, что это он острит, но юный рыцарь говорил настолько серьезно, с ясным лицом, что я только принял надлежащий скорбный вид и кивнул.

Трава поднималась сочная, зеленая, весна дружная, с жаркими днями и прохладными ночами, все идет в рост, я буквально слышал, как скрипит земля, выпуская из себя молодые побеги. Конь Сигизмунда то и дело на ходу срывал верхушки трав, мой шел как бронетранспортер новейшего поколения, который питается только обогащенным ураном.

По этому зеленому полю брела в нашу сторону босоногая и в коротком платьице девчушка лет пяти, очень серьезная, деловитая, обеими руками прижимала к груди большой берестяной туесок. Рыженькие волосы свободно падают на спину, серьезный такой деревенский ребенок с поцарапанными ногами и сбитыми в кровь коленками, с засохшими корочками на месте старых ссадин.

Сигизмунд поинтересовался:

– Не тяжело, малышка?..

Она отрицательно помотала головой, обеими ручонками прижала к груди сокровище, глядя на огромных людей, что на конях, недоверчиво, исподлобья.

– Что насобирала? – поинтересовался Сигизмунд. – Грибы?

Она снова помотала головой.

– Ягоды?

Она ответила тихим детским голоском:

– Мед…

Я тронул коня, Сигизмунд поехал рядом, но я слышал, как он начинает ерзать, железо звякает, оглядывается, наконец я услышал его растерянный голос:

– Не понимаю…

– Что, сэр Сигизмунд?

– Как насобирала мед, ее же пчелы заедят!.. Маленькая такая, хрупкая! И как мед не вытекает, сейчас же жарко… И почему не видно жилья?

Я сказал ему в тон:

– И куда исчезла, как только мы проехали? Не стоит сушить голову, сэр Сигизмунд, над умными вопросами, а то, не дай Господи, сами умными станем. Иначе спросишь, откуда мед вообще, ведь снег только что стаял, когда пчелы наносить успели?..

Он задумался, пробормотал озадаченно:

– А в самом деле…

– Думаю, – сказал я ободряюще, – за поворотом нам вообще могут настучать по голове. И по ушам.

Он понял мои слова буквально, с лязгом опустил забрало, вытащил из ножен меч и поехал чуть впереди, чтобы благородно принять удар на себя, а я тем временем метну свой всесокрушающий молот. Я же косился на его дурацкое копье, слишком длинное, огромное и тяжелое, удобное только для схватки с таким же точно закованным в железо рыцарем. Сигизмунд не дурак, понимает его непригодность в таком походе, но в то же время как это оставить или потерять копье, символ рыцарства?

За весь день мы так ни с кем и не подрались, то есть не совершили во славу Господу никаких богоугодных подвигов, не прославили копьем и мечами его славное и кроткое имя, хотя несколько раз над нами пролетали драконы, присматривались, но оказались не настолько тупыми, чтобы бросаться на закованных в железо существ, когда есть олени, лоси, туры и, на худой конец, простолюдины.

Вечером долго любовались великолепным закатом, Господь Бог превзошел себя и порадовал нас просто сказочным зрелищем, при виде которого даже самый заядлый атеист твердо уверится в существовании Творца, иначе на фиг кому нужна эта божественная красота захода солнца?

Хвороста усердный Сигизмунд натаскал много, костер разгорелся такой жаркий, что пришлось отползать. Длинные языки оранжевого огня рвались в небо, трепетали, искры взлетали стремительно, трещали уже там, вверху, взрывались крохотными бомбочками. Круг света был широк, даже озарил в трех шагах каменную кладку, покрытую серо-зеленым мхом.

– Бесподобно, – проговорил Сигизмунд восторженным шепотом. – Солнце – счастье, однако и ночь… хоть и прибежище Зла, но видно же, что ее создал Господь! В ней столько божественного очарования, умиротворенности, спокойствия, тишины…

– Тиха украинская ночь, – согласился я, – но сало надо перепрятать!

Он посмотрел непонимающе:

– Сало? Зачем?

– Когда Горький появлялся в Антарктиде, пингвины начинали робко прятать в утесах сало, масло и другие продукты. Не понял? Я сам не понял, однако давай половину ночи побудь на страже, а потом разбуди, поменяемся.

Он насторожился, быстро повертел головой.

– Ожидаете опасности?

– Очень уж хорош вечер, – объяснил я. – И весь день никто не бросился из кустов. И не встретился. Пора бы, как думаешь?

В ночной тиши раздался негромкий смех. Пламя костра выхватило двух молодых женщин, одну в длинном платье до пят, что умудрялось не скрывать округлый прелестей ни бедер, ни высокой груди, ни даже соблазнительных линий живота, а другая едва прикрытая легкомысленным прозрачным шарфиком, похожим на сизый дымок от костра. Обе с длинными черными волосами, рассыпавшимися по спине, темноглазые и с пухлыми сочными губами, смеющиеся, игривые, сразу же принявшие эротические позы, когда и бедра просятся в жадные ладони, и грудь тычется в лицо, и мягкий горячий живот прижимается к твоему животу.

Я сказал Сигизмунду тихо:

– Молчи. Пока не заговоришь, не ответят. Пока не пригласишь – сами не подойдут.

Он шепнул в ответ потерянно:

– Да знаю, только разве упомнишь…

Девушки хихикали и покачивали бедрами, ноги длинные и стройные, а задницы высоко вздернутые, оттопыренные. Обе двигались под слышимую только им музыку, смеялись, полные сочные губы раздвигались, одна томно высунула кончик языка и облизала губы, я перехватил хитрый дразнящий взгляд, другая ухватила обе груди и, глядя на нас, насмешливо потрясла ими из стороны в сторону. Это был вызов, я ощутил, как мышцы моих ног напряглись, посылая сигнал встать и пойти, а пальцы конвульсивно дернулись, словно я уже хватаю за эти… да, за эти самые, горячие, мягкие, налитые жизнью…

Рядом послышался стон. Сигизмунд смотрел безумными глазами, по бледному лицу катились крупные капли, на висках вздулись темные, как пиявки, жилы. Женщины смеялись громче, подошли осторожно на шажок, дальше, похоже, что-то мешает, моя святость, наверное, первая вскинула руки над головой, отчего крупная грудь вызывающе натянула тонкую ткань, обнаженная начала напевать и ритмично хлопать в ладоши, а скромница начала танец, вроде бы тихий, но наполненный иронией, пародийный, отчего еще больше проступила эротичность движений, откровенность желаний.

Сигизмунд застонал громче, лицо исказилось, он начал приподниматься. Я поспешно ударил его по плечу.

– Сядь!.. Весь стриптиз испортишь!

Он вздрогнул, посмотрел с сумасшествием во взгляде.

– Что?

– Не мешай, – сказал я настойчиво. – Если пойдешь к ним, я гавкну на этих… ночных бабочек. Исчезнут, как будто увидели… понятно кого. Пусть пляшут.

Он прошептал в отчаянии:

– Сэр Ричард… Мне бы вашу твердость паладина…

– Это другая твердость, – ответил я хмуро. – Меня столько раз кидали эти вот… и через колено, и через… словом, и Матери Божьей не поверю. Смотри, но не влезай. Голого и босого оставят, да еще и одурманенного с больной головой. А вот так пусть стараются.

Он покачал головой, глаза не отрываясь следили за танцующими девушками. Я тоже смотрел на их движения, сравнивал с теми, что видел раньше, и хотя стриптизерши моего мира эротичнее, фигуры у них нашейпингованные, сиськи – как спелые дыни, а соски торчат, будто раскаленные кончики стрел, но в этом неотесанном мире и такое вот – супер, а если уж по большому счету, то в принципе все равно, на кого залезть и соргазмить: на кухарку или принцессу, органы размножения у всех одинаковы, и как их ни камасутрь, концовка всегда одна и та же.

– Ложись и спи, – посоветовал я. – А они пусть оттанцуют всю программу… Девушки, судя по всему, не замужем, а перебиваются случайными связями. Надо учитывать, что весной нас возбуждает не красота женских ног, а сам факт их наличия, верно? С другой стороны, чем меньше девушек мы любим, тем больше времени на сон, а это совсем не лишнее.

Он смотрел на меня отчаянными глазами. Странный я паладин в его глазах: все понимаю, могу Божьим словом изгнать их туда, откуда появились, или обратить в дым, но бездействую. Не поддаюсь, но и не борюсь со злом. А что зло, это же видно: все женщины – зло, а чем красивее, тем это создание дьявола злобнее, хоть и забавнее.

– Я не смогу заснуть, – прошептал он убито.

– Попробуй, – посоветовал я. – К счастью, есть такая хитрая вещь, как поллюция… Можешь сам, только не в мою сторону. Это снизит накал, уменьшит силу их… воздействия. Ненадолго, но заснуть успеешь. Что за мир создал Господь: как много девушек хороших… но тянет что-то на плохих?

Он смотрел исподлобья, подозрительно, старался узреть, где именно насмешничаю, но я держал лицо очень серьезным и даже говорил совершенно серьезно, хоть и с иронией, но уже по своему адресу, по адресу всей цивилизации, что загоняет вот в такие смешные тупики, когда боремся, хотя можно бы не бороться, ибо сказал же один английский гомосек, что лучший способ побороть соблазн – это поддаться ему…

А что, мелькнула мысль, если в самом деле позвать эту девицу, трахнуть ее, всю измять и попользовать грубо, без церемоний, я ж в бесцеремонном мире, их чарам не поддаюсь, а истрахавши их обеих, я утвердю свой мужской примат, свой верх, свою победу…

Я вздрогнул, ибо голос Сигизмунда раздался далеко сзади, из-за спины, а обе женщины уже передо мной, от них пахнет разогретыми телами, сочной плотью, готовой покорно смяться под моим грубым натиском, губы распухли и в покорном ожидании, глаза томно полузакрыты…

– Сэр Ричард!..

За спиной раздались шаги. Я резко обернулся, молодой рыцарь с белым от ужаса лицом торопился ко мне, протягивал руку, пальцы тряслись.

– Все в порядке, – ответил я хриплым от страсти голосом. – А вы… женщины, изыдите. Обе! Как-нибудь в другой раз.

Обе, обрадованные, что с ними наконец-то заговорили, весело и звонко затараторили:

– Милостивые рыцари, позвольте скрасить вас досуг!

– Доблестные герои, мы утолим неистовый жар в ваших чреслах!

– …а потом снова разожжем…

– мы будем ласковыми!

– … и покорными…

– Мы сделаем все-все, чтобы усладить вас!

– В другой раз, – сказал я твердо. – Первым делом – самолеты, ну а девушки – потом. Изыдите!..

Сигизмунд повторил слабым голосом:

– Изыдите…

Я посмотрел в его страдальческое лицо, добавил:

– Но как-нибудь еще заглядывайте. На огонек… или прямо в постельку.

Девушки перестали щебетать, глаза округлились, а ротики приоткрылись уже не эротически, а от удивления. Я повернулся к ним спиной, взял Сигизмунда за плечо и потащил обратно к костру. Когда мы обернулись, женщины исчезли, в мире стало пусто, тоскливо и одиноко. Сигизмунд тяжело вздохнул.

– Сэр Ричард… мы победили?

– Да, – подтвердил я. – Только, боюсь, не потому, что были сильны, а соблазны были недостаточно… гм… Хотя я чуть было не влип, ты меня спас. Они сумели задвинуть мне хитренькую мысль, что если я сгребу их, потрахаю, а потом выгоню, сказав с торжеством, что все равно знаю, кто они, то этим я как бы победю… Ни фига, в этих ситуациях победитель вовсе не тот, кто сверху. Женщина и под тобой, истраханная и в разорванной одежде, всегда победительница. Так что не надо нам этих внеолимпийских состязаний. Давай спать, завтра день тоже нелегкий.