Книга абсурдов и любви

На ступеньках Ляптя попала в разжиженный след вчерашнего выпускного банкета и проехалась спиной по ступенькам, как по стиральной доске.

На бледно – голубенькой стене директорского кабинета висела карта с красным кружочком, где находился институт, и с точкой, из которой Ляптя должна была выехать с отменной характеристикой.

– Читай, – сказал директор и поплотней загрузился с лысеющей головой в коричневое кресло, оббитое свежей кожей, но на проржавевших колёсиках.

Характеристика напоминала инвентарный список старых вещей.

Директор начал просто: за десять лет государство израсходовало на Ляптю большие гроши. Ляптя начала ещё проще:

– А какие бабки вбухало государство в вас?

На директора государство израсходовало ещё больше бабок. Меньшие заставили б директора плюнуть на учеников и податься из школы.

Директор достал батистовый платок. Ляптя сказала кратко: через час она должна получить паспорт. Директор сказал ещё короче: забирай характеристику и уматывайся.

– Куда? – спросила Ляптя.

– За паспортом.

– Товарищ директор думает, что у начальника паспортного стола не хватает.

– Кто так думает? – тихо спросил товарищ и прошёлся батистом по капельному лбу.

Начальник паспортного стола был свояком директора. Умным и ответственным.

– Умным и ответственным? – уточнила Ляптя. – И этот умный и ответственный выдаёт паспорт человеку, которого нужно сажать в тюрьму?

– Поясни, – сказал директор.

– Уберите это место!

Ляптя ткнула в похищение зерна. Вздохнула, когда на одну инвентарную вещь стало меньше.

– Теперь уматывайся, – сказал директор.

Ляптя вытащила похвальные листы за первый класс. В государственном документе, скреплённом государственной печатью и государственными подписями, речь шла об отличнице Ляпте. Директор согласно кивнул головой. А в характеристике, тоже скреплённой государственными печатями и подписями, о пьянице Ляпте. Директор снова согласно кивнул головой.

– Выходит, что в школе сидят, – Ляптя выдержала паузу, а потом рубанула, – сумасшедшие, которые не соображают, что делают?

– Повтори, – прошептал директор и взялся за самую большую хрустальную чернильницу.

Грамоты были подписаны рукой директора. Рука директора дрогнула. Чернильница, словно камень из пращи, обрушилась на похвальные листы. Ляптя подсунула характеристику, которая превратилась в сплошное чёрное пятно.

– Пиши, что хочешь, – горько вздохнул директор. – Я подпишу.

Четвёртая

Личный самопал

Выйдя на улицу, Ляптя зашла в прилегающий парк с сиренью, присела на лавочку, грустно посмотрела на школу.

– Ну, что подруга. Уезжаю не в хухры махры, а в самый столичный город. Страшновато немного. Батько говорит, что город – это монстр, пожирающий людей, но меня он хрен сожрёт. Подавится. Я стану Викторией. В школе хорошо было. Всё знакомо, а в городе тьма полная.

Она задумалась, потом радостно хлопнула ладошками.

– А чё? Защитимся. Трудно ему написать. Печать пришлёпать. Ни один городской козёл тогда не придерётся.

Она встала и направилась в отдел полиции. Хотелось есть. Дорогой встретила соседку Катерину, которая тащила в корзинке яблоки на рынок.

– Дай яблочко, – сказала Ляптя. – Жрать больно хочется, я тебе потом верну.

– Бери.

Яблоко Ляптя засунула в карман: съем потом.

Дежурный полицейский никак не хотел её пропускать, потому что знал, Ляптя просто так в милицию не ходит, но пропустил, слетев со ступенек от мощного толчка Ляпти.

Начальник полиции: лейтенант Иван Иванович (Посельчане звали его по – свойски Иваныч) тайком опохмелялся в своём кабинете, наливая из фарфорового чайника коньяк в гранённый стакан, когда вошла Ляптя.

– Уезжаю учиться в столичный город, Иваныч, – бодро сказала Ляптя. – Пришла попрощаться и кое – что получить от Вас. Да не зерно. Его Вы своим свиньям скормили, а меня без грошей оставили и в каталажку посадили. Чайком балуемся? – Она потянула носом. – У. Коньячок. Один раз нюхала, когда Вы пьянствовали на свой день рождения в бусугарне. Батько был в стельку, а я Вам играла на гармошке. Вы так здорово отплясывали с буфетчицей, что Ваша жена ей морду набила. Посёлок. Всё друг о друге знаем.

– Ты зачем сюда припёрлась, я тебя не вызывал, – зло бросил захваченный в врасплох Иваныч. – Это не коньяк, а чай.

– Дайте попробовать.

– Здесь не чайная. Говори, зачем пришла.

– Город штука опасная, Иваныч. Там и стреляют, и убивают, воруют, так вот я хочу попросить Вас дать мне разрешение на ношение личного самопала, чтоб защищаться, когда нападать станут. Напишите такую бумажку. Я такой – то такой разрешаю такой – то такой, личный самопал ну и так далее, а потом для крепости проштампуем ещё у нотариуса.

Иваныч дико посмотрел на Ляптю. Она – дружески на него. Минут пять стояла тишина. Хмельные глаза Иваныча внимательно изучали Ляптю. Ляптя одичавшее лицо Иваныча, который не мог прийти в себя от такой – то такой с личным самопалом. Ляптя подсунула лежащие на столе бумажный лист, ручку, печать. Иваныч отпихнул.

– Что Вы отпихиваете, – возмутилась Ляптя. – Берите ручку, пишите и ставьте печать.

– Ты что охренела, мать твою? – прошептал Иваныч, дёрнув полный стакан конька. – Такой – то – такой. Личный самопал при тебе.—быстро спросил он.

Ляптя пододвинулась к столу, Иваныч отодвинулся. Ляптя сунула руку в карман, чтобы взять яблочко и грызнуть. Иваныч побледнел и, сорвавшись с кресла, рванул к двери, истошно завопил.

– Тревога. Меня убивают.

– Да что Вы так кричите. Никто Вас не собирается убивать. Я прошу Вас дать мне разрешение с печатью на ношение личного самопала, чтоб жизнь свою сохранить. А самопала пока нет, но я его за секунду сделаю.

– Я тебе сделаю, мать твою, – и матом, и матом до самой верхотуры. – На пятнадцать суток посажу. Разрешение дай ей на ношение личного самопала. Мотай отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели. Ты мне нервы начала подрывать с воровства зерна, а сейчас добить хочешь? Дежурный, – как в колокол ударили. – Выведи её и больше не пускай, чтоб не говорила. Только через свой труп.

– Чокнулся.

.

Берегитесь вокзалов, гостиниц и домоуправлений

 Вокзал был похож на купол гигантского парашюта. Ляптя, сменившая имя на Вику, шагнула под его стеклянные, словно зеркальные своды в жаркий летний полдень с фибровым чемоданом в стальных угольниках, на которых играли солнечные «зайчики».

 Чемодан тотчас оказался под прицелом человека с номерком 13 на затянутой в чёрную робу груди.

– Чёртов номерок, – прошипела Вика, – но ничего пробьёмся.

Человек ослепил Вику великолепной улыбкой, поставил её фибровый скарб на выкрашенную в зелёный цвет тележку с колёсиками в резиновых шинах, и завязал, словно своё добро. Узел был похож на увесистую, виноградную гроздь.

– Куда едем, мадам?

– Не мадам, а мисс. Мусьё.  Куда надо, туда и едем, – отщёлкнула Вика.

– Да ты с характером!

 Так охарактеризовал Вику носильщик столичного вокзала.

– А что, с характером тут нельзя?

– Можно, – добродушный ответ. –  Только тут твой фибровый норов быстро утюгом прогладят.

– А норов у нас не оловянный, господин мусье. На паяльник не возьмёшь.

 Вика снисходительно осмотрела носильщика. Человек кавказских кровей. Его Фортуна застряла под вокзальными сводами. Носильщик катил тележку без окриков по пробитому Викой проходу в толпе под величественными буквами на фронтоне вокзала. В поезде эти буквы вызвали вздох облегчения у столетнего деда и слова.

– Ну, вот и матушка наша. Тут и решим всё.

 Голос диктора дрожал, когда он говорил о "матушке". Проводница выбрасывала из накуренного тамбура мусор, который грязной шлеёй вился за последним вагоном. Вика стояла у окна, испытывая вулканические встряски сердца, в котором умирали поселковые пепельные посадки и задыхающиеся в пыли морщинистые акации.

 Носильщик выслушал историю Вики о тяжбе с родителями, распрях с директором школы, личном самопале, которую она изложила ему, дабы выбить у него мысли об оловянном норове и заикаясь спросил.

– Самопал при тебе?

«Подкапывается гад, ограбить хочет», – подумала Вика. – Ну, держись сволочь».

– Да, – небрежно сплёвывая, бросила она и сунула руку за пазуху. – Возле сердца лежит. Вначале думала положить в чемодан, да долго доставать, а из – за пазухи раз, два и ой, мама, гони гроши, а то дырку сделаю.

Носильщик принял это на свой счёт.

– Постереги тележку, – затравленно бросил он. – Я мигом за грошами.

Минут через пять Вика увидела мчавшегося огромными прыжками, словно кенгуру полицейского, а за ним хлыщущего потом носильщика.

– Давай самопал, – рявкнул с ходу полицейский. – Руки верх.

– Как же я тебе дам, когда ты кричишь: руки вверх!

– Опусти вниз и вытаскивай свою пушку

– Да я пошутила, – усмехнулась Вика. – Кто ж в столицу с самопалом приезжает. Это же пшикалка.

– Ты что ж мать твою, – напустился полицейский на носильщика.

– Она зараза так сказала. Я чуть не обмочился.

– А ты козёл поверил. Уматывайте с глаз моих.

– Вижу я, – сказала Вика, – что в этом городе шутки не любят.

Носильщик промолчал.

– Что молчишь, мусьё? – с досадой спросила она.

– Сейчас заговорю, мисс – ответил носильщик.

 Мисс понадеялась на французскую деликатность, но разговор оказался чисто русским.  Он существенно уменьшил грошовый бюджет в мелком карманчике цыганской кофты под тупоголовой булавкой.

– Но за что? – спросила потрясённая Вика.

– За услугу и самопал!

 Носильщик наградил её великолепной улыбкой, показав две подковки червонного золота.

 На площади чемодан оказался объектом великолепных улыбок человека в чёрной кожанке и со связкой разнокалиберных ключей с ярко – жёлтым, словно крохотное солнышко брелочком, которыми он позвякивал, чуть ли не перед носом прохожих и нашёптывал медовым голосом: «Прокатиться дёшево и с ветерком по древней столице, посмотреть знаменитый паровоз, на котором везли Вождя Революции. Сейчас на бронетранспортёрах возят, а раньше на паровозе. Чуете разницу. Смена эпох». Великолепные улыбки Вике уже не нравились. Она попыталась нырнуть в толпу пассажиров, которые выдавливались из вагонов, как паста из зубного тюбика, но таксист так дружески просигнализировал ей, что пригвоздил к месту.

– Куда?

– Прямо! – бросила Вика, пощупав остаток бюджета.

– А дальше куда? – спросил таксист, когда дорога раздвоилась, как клешня рака. – Хочешь отвезу к паровозу.

– Да что я паровозов не видела? – ошалело бросила Вика.

-Тогда гони бабки.

– Да что вы все: гони бабки, гони бабки, – взвинтилась Вика. – Ты случайно не бандит?

–Какой же я бандит, – усмехнулся шофёр. – Таксист.

– Смотри, а то самопальчик вытащу и дырку сделаю.

Такси резко тормознуло, шофёр рывком открыл дверцу, выскочил и на утёк.

– А гроши?

– Подавись ими зараза, – заголосил таксист. – Я сейчас полицию вызову.

– Да не голоси, я понарошку сказала. Какие же вы все пугливые, а ещё столица. Самопалов пугается.

– Морду тебе бы набить за понарошку. Давай бабки за услугу.

– О! – возмутилась Вика, – то подавись бабками, то гони бабки. Ты уж определись. Какие – то вы низкопробные. Шуток не любите, пугливые.

 Город обладал гипнозом. За час он нанёс ощутимый удар, который.  прорвал кофту провинциалки в том месте, где ещё находился островок тверди среди бушующего океана страха. Вика стояла возле трёхглазого фонаря в позе полководца, проигравшего битву вопреки заманчивым обещаниям Фортуны, пока не вспомнила, что градостроители, закладывая фундамент города, заложили и фундаменты студенческих общежитий.

В будке с табличкой "Справка" за адрес потребовали монету. За так информацию давал благотворительный человек. Вика нашла его на перекрёстке. Полицейский отрабатывал свой хлеб под палящим солнцем с палкой, затянутой в шкуру «зебры». Вика взяла угол и почувствовала себя отмщённой, когда знакомое такси, чтобы избежать столкновения с ней, ухнуло в трёхглазое чудовище, которое выбросило весь спектр солнечных цветов.

 Через два часа пёходралом Вика оказалась возле студенческого общежития. Его зодчий любил строгие линии и в погоне за ними достиг резкого контраста со старинным особняком с округлыми формами. Общежитие находилось возле церквушки имени Святого Пантелея и известного всем респектабельного кладбища, засеянного памятниками, под ними ютился прах великих, на берегу просторного озера, в водах которого отражались байковые одеяла и вафельные полотенца на железных спинках кроватей. Комендант общежития среди вафельных и байковых горок посоветовал обратиться в гостиницу.

– Там примут!

 Он надел чёрные очки с серебряной цепочкой, закинул её за громадные, чуть ли не в пол лица, уши, чтобы смягчить впечатление от кофты и чемодана абитуриентки.

– Там что, райские кущи? – спросила Вика.

 Из общежития она вышла со «стальными» пробками в ушах. Администратор загнал их, чтобы поставить на место зарвавшуюся, чемоданную абитуриентку

Вечерело. Город погружался в часы пик. Они несли несчастье провинциалки. Жизнь обитателей города давала ей основание предполагать, что город живёт в ожидании извержения космического вулкана.

 Гостиница обслуживала только интуристов. Сухопарый швейцар с золотистыми галунами отшил отечественную провинциалку, обозвав её деревенской чуркой с фибровыми амбициями, которая вполне может выспаться и в собственном чемодане.

 Вика устроилась спать на лавке на свежем воздухе. Чемодан положила под голову. Покрепче завязала шнурки на туфлях с обугленными подошвами. Утром она обратилась в дежурную комнату полиции, как в последнюю инстанцию. На одной из стен дежурки висело круглое зеркало, на полу валялись пуговицы, клочки волос… Вика дрогнула, но осталась. Она продемонстрировала дежурному старшине пустые карманы и попыталась заставить его изъять деньги у носильщика.

– Как это я должен сделать?

 Вика предложила прорепетировать.

– Подойди к нему. Покажи ствол. И рявкни: гони бабки, а то пришью.

– Гони бабки, а то пришью! – грянул старшина и тотчас присел.

 Чемодан прострогал его макушку. Врезался в сейф. На потолке, словно сердце запульсировала лампочка.

– Гениальная реакция, – констатировала Вика.

– У кого, – тихо спросил старшина.

 Неожиданный поворот так притупил его, что он никак не мог сообразить, что за человек с лысой макушкой и поседевшими висками отражается в зеркале, и почему он без стука зашёл в служебку, и от чего собственная макушка моментально полысела, и что это за пятно в цыганской кофте, и как его вытурить?

 Действиями старшины Вика осталась недовольна и решила сама изъять деньги.

 Знакомого носильщика с проклятым числом она нашла возле гигантского, тяжеловесного, обработанного голубями мраморного памятника революционному императору с протянутой рукой и раскрытой ладонью, в которую прохожие бросали сигаретные и папиросные бычки, будто нищему на подаяние. Она помахала чемоданом и чиркнула о памятник. Мраморный император потонул в искрах. Над головой появился кровавый нимб. Носильщик полез в карман.

– Выбирай свои бабки!

 Выборка закончилась крахом. Носильщик ухватил Вику за руку и прошептал, что закричит "грабят", если она не откупится.

– Благодари Бога, что я благородный человек, – сказал он.

– Морду б тебе почистить за такое благородство, – расстроилась Вика.

– Чисти.

 Морда носильщика была застрахована.

Он с ходу снял со сгорбленной спины мужика с махорочным лицом два краснокожих с поржавевшими застёжками чемодана и бросил на тележку.

– Трудовому человеку нужно беречь здоровье для государства, – заорал носильщик и двинулся, как танковый трал на дробную старушку. – А тебе, родная бабушка, нужно беречь здоровье для внуков, – гаркнул он, выдернул из рук старушки мелкий узел (белая косыночка, завязанная чёртиком) и бросил на чемоданы махорочного. – А тебе, герой войны, что, здоровье никто не хочет беречь, – рявкнул он безногому инвалиду на тележке и загрузил его вместе с тележкой. – А Вам Ваш чемоданчик вид портит, – носильщик зацепил увесистый, крепко затянутый ремнями баул гражданина в крылатой, вороньей шляпе и тотчас очистил макияжную дамочку от бежевой в цвет шикарных ногтей сумочки, которая портила её танцующую походку.

 Вика с восхищением смотрела на носильщика, пока в голове не проклюнулась идея. Возле будки "Чистка обуви», которую оккупировал песенный красавец – кавказец: «Ой – ля –ла, ой – ля – ла, чистим обувь задарма», «отдыхала» пустая тележка. Она взялась за ручки и тотчас почувствовала, как взялись за её плечи.

 Недостатка в размышлениях не было. Был недостаток в хлебе насущном. Вика сориентировалась на залохматившегося деда с пузатым рюкзаком, от которого шёл такой аппетитный запах, что она заткнула нос клочками билета для проезда в общем вагоне.

 Старик так виртуозно и лихо обрабатывал варённые, жёлтые яйца, что скорлупа веером разлеталась по всему вокзалу, даже вылетала в открытые двери, сыпалась на носильщиков и таксистов, которые сочно матерились, грозились найти яичную сволочь, чтобы припечь, но сволочь не находилась, так как прибывавшие поезда с хлебными провинциалами требовали самого пристального внимания. Вдобавок дед ещё так вкусно чавкал и чмокал, что оголодавшие из – за буфетных жирных цен пассажиры смотрели на него со злобой ядовитой змеи.

– Чтоб Вы сделали, дедуля, – ласково начала Вика, пытаясь намагнитить прожорливого старика на добрый ломоть хлеба с яйцом, – если б узнали, что в этом городе дюже сильно страдает человек.

 Прожорливый загнал неочищенное яйцо в рот. Вика выдержала паузу.

– А чтоб вы сделали, дедушка, – совсем ласково заворковала она, – если б узнали, что этому человеку хочется есть?

– Пожелал бы доброго аппетита, – разрядился дедушка и подмял рюкзак под ноги.

– А если у этого человека нет даже копейки на пирожок! – возмутилась Вика.

– Посоветовал бы купить бублик, – припечатал взъерошенный дед и засунул руки в карманы.

– Человек с голодухи умирает.

– А я при чём.

– Яйцеед, – приварила Вика, не ожидавшая такого оборота, – сам гам, а другим хрен дам.

– Руп штука, – огрызнулся старик.

– Да, если б у меня был руп, – запустила со злости Вика, – я б тебя яйцами засыпала выеденный гриб – сморчок.

 Прокачала. Самой стыдно стало.

 Покинув непобеждённого деда, который принялся за «работу» с ещё большим усердием, Вика закружила, как по заколдованному кругу.

 В привокзальном парке она наткнулась на пятнистого дога, который вытаскивал пустые бутылки из – под деревянных на железных лапах лавок и затаривал их в рванные авоськи на боках.

– Креативная собачки, – сказала Вика, когда дог изъял у неё бутылку из- под кофты.

 Она вернулась на вокзал. Десятиминутное тщательное наблюдение за упитанными, кадушечными буфетчицами обнаружило потайные карманчики, пришитые с внутренней стороны узорчатых фартуков. Старшина отмачивал раскалённую макушку вафельным полотенцем, когда появилась провинциалка. Он отодвинулся за шкаф.

– Сколько дашь бабок, – сказала Вика, – если я покажу тебе воров.

– Ты что, торговаться пришла? – тихо начал старшина.

 Из дежурки её вывели без бабок и посадили на лавку, предупредив: в следующий раз выведут в колодках под ледяной душ.

 Вика понадеялась на милость столетней старушки с прогалинами на голове, но та умыкнула к дежурной комнате милиции, из которой старшина вёл наблюдение за Викой в бинокль со стократным увеличением.

 Когда в желудке начались сейсмические толчки, провинциалка двинулась к буфетам, которые плотно окружали пассажиров. Она думала сама показать народу потайные карманчики под узорами.

– Что ищем? – спросили Вику, когда она готова была высказать свои наблюдения.

– Жрать хочется!

– Жрать всем хочется, – рявкнула с макаронными губами буфетчица. – Жратву зарабатывают гигантским трудом.

– Я живу среди гигантов, – пробормотала Вика.

Пришла она в себя в медпункте: тесной каморке с лежаком и обедневшими стеклянными шкафами с множеством пыльных полочек, на которых теснились паутинные пузырьки. На электроплитке жарились блестящие шприцы. На подоконнике умирал отощавший фикус. Врач в обдёрганном и замызганном халате, полы которого волочились по полу, напоил горькой микстурой и закрыл потускневшие глаза.

– Это от непривычки, – пояснил он. – Город. Темпы. Деревня – рай.

– От непривычки, – согласилась Вика, чувствуя слабость в собственных опорах, которые могли дать очередной сбой.

– И от впечатлений, – добавил врач. – У нас дворцы, театры…

 Он пропустил свою мысль по кругу: теперь в городе был рай, а в деревне – глушь.

– И от впечатлений, – согласилась Вика. – У вас тут носильщики, таксисты…

– Что таксисты, – врач погрузился в дрёму. – Тут мировая культура. А все некогда. Труд, труд…

 Срочно нужна была копейка. Вика чувствовала костьми кожу, она была шершавой, как наждак, и думала: скоро кожа протрётся, и она рассыплется, словно куча дров. Под вечер Вика уже видела дыры в тех местах, где кожа обтягивала    коленные чашечки.

Она зашла в мебельный магазин и предложила свои услуги двум грузчикам с бусугарным запахом, которые загрузили её трёхстворчатым шкафом.

– Одна я его не утащу! – сказала Вика.

– А вдвоём мы и сами справимся.

 Вика побывала в прилегающих к вокзалу торговых точках.

– Дай рубануть, – сказала она мясникам с академическими значками.

– Рубани, – ответили они. – Вон той старушке.

 Щёки старушки прилипли друг к другу. Вика отхватила самый лучший кусок: телячью мясистую грудинку.

– Дура, – сказали мясники.

 Мясо оказалось у разбитной дамочки со щёками, похожими на ливерную колбасу.

 Оставалась надежда на псалмы и баян. Сто пятьдесят псалмов Вика знала, как таблицу Пифагора. На гармошке могла выдать барыню с переборами. Во дворце культуры для железнодорожников (в приплюснутой к земле одноэтажке) Вика выдала барыню.

– Ваня, – махнул стриженный под нулёвку администратор.

 С Ваней Вика была незнакома, но то, что он оказался неподъёмным для грошей, она узрела.

 Из культурного учреждения провинциалка переместилась в божественное: приземистую церквушку с пустотой внутри, в которой гулко раздавались шаги.

– Самому нужны бабки, – сказал с упитанными телесами поп с запахом ладана и смирны.

 Вика вернулась на вокзал.

– Трудно, – сказал знакомый носильщик и отослал её к младшему бригадиру.

Младший выслушал, сказал, что сила нужна и обронил.

– Трудно.

 Вика вышла на новый круг к старшему бригадиру. Старший подчеркнул, что бригада испытывает сильнейший дефицит в рабочей силе и тоже обронил.

– Трудно.

 Спиральные витки насторожили Вику. Она уже смутно чувствовала иерархию в клане человечков с номерками. К концу дня Вику провели через дверь в стене камеры хранения. Вышла она из неё подавленная. Человек выслушал просьбу претендента на место и обронил.

– Трудно!

– Я не понимаю! – возмутилась Вика.

– Я тоже, – ответили ей, – но такой порядок.

 Тайну расшифровал администратор ЖЭКа. Вика пришла к нему, словно тащила в руках собственные кости. На последние гроши она отбила телеграмму, которая взывала о помощи.

 Возле вывески "Домоуправление № 1» Вика наткнулась на человека. Его сотрясала тяжёлая лихорадка, которую он пытался завязать в узел на троих. Лицо Вики ему понравилось.

– Не пью, – ответила она и показала на живот, похожий на морскую впадину.

– От этого раньше умирали, – услышала она, – а сейчас новая эпоха.

 С надеждой на новую эпоху Вика вошла в кабинет начальника ЖЭКа: продолговатую, похожую на пенал для цветных карандашей комнату. Кабинет плавал в клубах дыма, словно в него впустили восточного джинна. На её голос никто не откликнулся.

– Да он там, – сказали ей в коридоре. – Ты только крикни, зачем пришла. Может он и проявится.

Вика так и сделала.

– А не врёшь? – спросил тусклый голос с одышкой.

 Голос был. Домоуправа не было. Он возник из небытия после трёхчасовых заклинаний. Администратор ЖЭКа с хорьковыми глазами усадил её на табурет – единственное, что обладало плотью и кротко сказал.