Синица с глупым лицом захлопнул рот. Наверное, решил, что шутить про отличника и старосту класса будет себе дороже. Алесь благодарно посмотрел на Леню. Тот улыбнулся и сказал:
– Хорошо, что будет знакомое лицо.
С этого мига Алесь решил, что, если потребуется, отдаст за старосту жизнь.
– А ты сама не поедешь в "Краснополье", Валюш? – спросил Ленька.
– Ни за что! Я вообще просила родителей продать дачу, но матери жалко сад.
– Ну и зря ты, – осмелев, сказал Алесь. – Здорово же: лес, речка! Могли бы в гости друг к другу ходить…
Синица больно ткнул его локтем под ребра, Галка сделала страшные глаза. Валюшка поджала губы и отвернулась. Костяшки пальцев, сжимающие стакан с компотом, побелели. Может, она что-то сказала бы, но тут из кухни выпорхнула Зыкина с блюдом в руках.
– А вот и ананас, – пропела она.
Ребята стали разбирать полупрозрачные ломтики чего-то, похожего на сырую картошку. Алесь остался сидеть в углу дивана, беспомощно глядя на Валюшку, и только стискивал и разжимал кулаки на полных коленях. Но хозяйка квартиры больше на него не смотрела.
– Не обижайся, – тихо сказал Леня. – У нее там сестра пропала.
Вздрогнув, Алесь обвел взглядом комнату. Из рамок там и тут смотрела пятилетняя девочка с косичками, закрученными в баранки. На черно-белых снимках застыла ее широкая улыбка.
– А ты думал, почему на фотографиях ребенок, но игрушек нигде нет? – спросил мудрый староста.
Алесь понял, что действительно не видел в квартире ни брошенной на диван куклы, ни забытой в прихожей юлы.
– Что с ней случилось?
– Утонула, наверное. Там речка быстрая и холодная, даже у меня ноги сводит. Валя недоглядела.
Ананас оказался безвкусной дрянью. Зыкина сказала, что он просто еще не поспел, а на самом-то деле это пища богов. Зато девочки действительно стали танцевать, прямо на ковре, сбросив туфли, когда Леня поставил кассету Аллы Пугачевой. Валюшка чудесно плясала, прихватив юбки двумя пальчиками и высоко выбрасывая босые ноги. Больше она не заговаривала с Алесем, и он тоже не решался открыть при ней рот. В одиночестве он тихо давился компотом в углу. Когда он вышел в коридор, никто даже не обратил на это внимания.
Алесь пристально рассмотрел себя в пыльном зеркале, встроенном в трюмо. Круглое розовощекое лицо казалось отвратительным. Он ущипнул себя за подбородок и дернул светлую прядь выгоревших на солнце волос.
– Свинья, – прошипел он с чувством. – Тупой колхозник. Свекла.
Алесь поскреб щеку, будто пытаясь сорвать с себя уродливую маску. На лице остался розовый след от ногтей. Из зеркала смотрела хорошо откормленная трусливая хрюшка.
Глава 2. Коробка с котятами
Летом Ленька вместе с отцом делал зарядку каждое утро. В четыре руки они убирали из большой комнаты стол, затем расстилали гимнастические коврики и открывали окна, чтобы свежий воздух наполнил дачу. Иногда папа, если был в хорошем настроении, запускал проигрыватель и ставил пластинку Высоцкого. Он не любил кассетники и называл их бездушными. Под звуки "Утренней гимнастики" отец, босой, в трико и майке, поднимал гантели, приседал, махал руками и ногами в разные стороны. Когда он отжимался на кулаках, видно было, как перекатываются под загорелой кожей тугие канаты мускулов. Рядом Ленька отжимался от пола на ладонях.
Потом, умываясь ледяной водой, он пристально изучал собственные худые руки. Он так и эдак напрягал мышцы, щупал бицепс, сжимал кулаки. Если ему нравился результат, он потом целый день ходил довольный и шире держал плечи. Но до отца Леньке было еще очень далеко.
Мама в это время обычно готовила завтрак. Она жарила сырники на шипящей чугунной сковороде и варила для отца кофе. Растворимую бурду он терпеть не мог, как и суп-концентрат из пакетика и мороженые микояновские котлеты. Даже зимой мать в любую погоду ездила на рынок, чтобы купить приличное мясо, а Ленька покорно отстаивал очереди в овощных магазинах.
– Порядок, как и беспорядок, начинается с малого, – любил говорить отец. – Если человеку все равно, что есть, ему скоро станет наплевать, где жить и как работать. А там недалеко до того, чтобы совсем потерять человеческий облик.
Иногда он добавлял: "Посмотрите на…" Тут обычно следовало перечисление людей, которых папа считал безнадежными неудачниками: растратившие талант ни за грош коллеги, спившиеся академики, патлатые музыканты в переходах и продажные женщины.
Так что в доме Тереховых царил порядок. На холодильнике висел график дня и перечень обязанностей для каждого в семье. Поездки загород и выходы в театр папа маркером отмечал на настенном календаре. Планы никогда не нарушались, даже если кто-то приболел или устал. В учебные дни Ленька вставал в шесть по будильнику, в выходные поднимался не позже восьми. Если ему случалось долго валяться в кровати утром или допоздна засидеться с книгой при свете настольной лампы, отец заглядывал к нему и выразительно постукивал пальцем по наручным часам.
– Леонид!
Это строгое "Леонид" заменяло окрики и замечания. Ленька не смел ослушаться. С больной головой он вылезал из теплой постели на зарядку и гасил свет на самом интересном месте, когда Дантес сбегал из тюрьмы в мешке.
Ленька всерьез поспорил с отцом только однажды, и виноват в этом оказался кассетный магнитофон. Папа был ретроград. Он покупал виниловые пластинки в картонных конвертах с черно-белым Магомаевым и еще молодой Майей Кристаллинской. Он даже сам умел чистить и чинить старомодный проигрыватель. Когда отец слушал музыку, прерываемую иногда скрипом иглы, лицо у него смягчалось, а складки на лбу разглаживались. Увидев, что сын потратил на магнитофон все, что заработал в колхозе, он был разочарован.
– Первые серьезные деньги стоило потратить умнее. Можно купить лыжи, поехать на экскурсию, сделать подарок матери. А что выбрал ты? Дорогой магнитофон ради дешевого авторитета среди ровесников?
Леня, несчастный, с пылающими щеками, слушал укоризненные слова отца. Роскошный ярко-желтый "Романтик-306" с лямкой, чтобы удобнее было носить на плече, жался к рукам, как бродячий пес.
– Ну, ладно, – примирительно сказал отец. – Уверен, его еще можно сдать обратно.
Но Ленька не вернул магнитофон в магазин, а поставил на письменный стол вместо глобуса и даже завел полочку под кассеты. Первой оказалась запись группы "Кино". Ее подарил Даник Камалов, и кассета стала печальным надгробным памятником их распавшейся дружбы.
Их приятельство завязалось в первом классе и продлилось без малого шесть лет. На первой в жизни торжественной линейке Ленька случайно отдавил Данику ногу, а Даник в ответ огрел Леньку по голове портфелем. Они подрались прямо в строю, и классной пришлось растащить их, ухватив за воротники. Их обоих тогда в наказание не взяли на праздничный концерт, а вместо этого заперли в классе. Камалов даже не расстроился, только ухмылялся, шмыгая разбитым носом, и подбрасывал на ладони значок, который сорвал с пиджака врага. Ленька, наоборот, разревелся от обиды – сейчас вспомнить стыдно! Но с тех пор они стали неразлучны.
Даник все время что-то придумывал. Самые веселые и самые опасные игры затевал именно он. У Леньки до сих пор лицо расплывалось в дурацкой улыбке при воспоминании, как они зимой катались с горки в чугунной ванне или взлетали на тарзанке над оврагом, дно которого было усеяно битым кирпичом и бутылками. Самое веселье начиналось летом, когда Камалов мог неделями гостить у друга на даче. Тогда они рыбачили и плавали на глубину, пекли картошку в костре и рассказывали страшные истории.
Маленький, щуплый Даник, когда его сажали ужинать в гостях, с жадностью запихивал в себя две порции котлет. Жмурился от удовольствия, когда к чаю на стол ставили вазочку с шоколадными конфетами. В тридцатиградусный мороз он бегал по снегу в резиновых сапогах, а потом долго грел у батареи красные, распухшие ступни, поскуливая и морщась.
Тереховы охотно принимали у себя друзей сына. Ленька же видел мать Даника всего лишь несколько раз. В памяти осталась неопрятная женщина в одном халате и капроновых чулках, которая сидела за кухонным столом и курила, держа сигарету между указательным и средним пальцем. Посмотрев на мальчиков из-под тяжелых век, она сложила губы трубочкой, выпустила в воздух клубы дыма и закинула ногу на ногу. Она вся, а особенно ее ноги, похожие на тонкие паучьи лапы, показались Лене настолько отвратительными, что он брезгливо вздрогнул. Женщина заметила это и хрипло расхохоталась.
Но все это было неважно! Главное, что у Леньки появился самый лучший в мире друг, который научил его свистеть и показывать карточные фокусы. Это Даника к двенадцати годам стали тяготить ужины в гостях.
Он сидел за столом, насупившись, сердито размешивал чай и не ел ничего, кроме бутербродов. Ленька, смущаясь, густо намазывал хлеб маслом, резал докторскую колбасу огромными ломтями и врал, что ему так больше нравится. Камалов, и раньше обидчивый, все сильнее погружался в мрачную задумчивость. С горячей, остервенелой злостью он стыдился заштопанного пальто и дырявых ботинок. Осенью они вместе поработали в колхозе, Ленька накопил на магнитофон, а Даник купил всего лишь пару кассет. Остальное он потратил на крепкую обувь и несколько белых рубашек, которые отглаживал до крахмальной жесткости. Больше он никогда не появлялся на уроках, одетый кое-как.
Какое-то время музыка еще объединяла друзей. После школы они иногда собирались послушать кассеты. Но со временем Даник перестал заходить к Леньке. В классе ребята коротко кивали друг другу при встрече, изредка могли сверить ответы на задачу или поменяться вкладышами из жвачек, но по-человечески больше не говорили.
Когда Даник перестал появляться в доме Тереховых, Ленька почувствовал, что родители вздохнули с облегчением, и ему сделалось особенно больно.
– В этом году твой друг не приедет на дачи в гости? – спросил отец, скатывая гимнастический коврик после зарядки.
– Нет.
– Хм. Рано или поздно это должно было случиться.
Ленька ничего не сказал, полотенцем вытирая взмокшую шею. Он не стал спрашивать, что папа имеет в виду. В голове вспылили воспоминания о суставчатых паучьих ногах Даниковой матери. Она была непохожа на человека, которого родители могли бы позвать на чай.
– Не переживай, Леонид. На дачах полно ребят, с которыми можно завязать дружбу.
– Ага!
Это была ложь. Не считая Алеся, единственным ровесником Леньки в "Краснополье" был юродивый Герка. Он жил с кривой бабкой Акулиной и из-за душевной болезни в свои четырнадцать даже не ходил в школу.
Ленька предпочел бы поехать на пару смен в лагерь, но в этом году родители захотели, чтобы он приобщился в семейной профессии. Это тоже звучало неплохо! Он ведь сам много раз просился с папой на раскопки древнего капища в Сибири или карельских дольменов. Тем более, проводить отпуск вместе стало у Тереховых традицией. Они дружная семья.
На кухне уже ждали сырники под клетчатой салфеткой и гудело радио. Мама слушала литературную передачу, прихлебывая крепкий кофе. Она не стала приглушать звук, поэтому разговор про дачу и друзей затих сам собой, и Леня был этому рад. Он скорее запихнул в себя несколько кусков, не жуя.
Отец отхлебнул кофе, поморщился от горечи и поскреб чайной ложкой в пустой сахарнице. Песок закончился еще вчера. Чтобы не перекрикивать радио, папа молча постучал пальцем по списку продуктов на холодильнике.
– Я схожу, – сразу вызвался Ленька.
Погода за окном стояла прекрасная. Начинался июнь. Сирень, как невеста, оделась в белое, кусты шиповника раскрыли бутоны. Леня натянул кеды на босые ноги, взял авоську и выбежал во двор.
"Краснополье" раскинулось в низине на берегу реки Чернавы. Отдельные домики заползли и на другой ее берег, будто поселок, как клубника, пустил отростки. Хотя никто никогда не чертил границ и не ставил заборов, местные твердо знали, что поселок делится на две неравных половины: на "дачников" и старую "деревню". "Дачники" завелись здесь недавно, вместе с коммунистической властью и колхозом. "Деревня" была всегда.
Обитатели новой половины «Краснополья» приезжали на выходные и в отпуска, веселые, крикливые и шумные. Они не плавали на глубину и не заходили далеко в лес, растили на огородах кудрявую петрушку и неизменные кустики картошки. Их легко было заметить. Мужики трудились на грядках, сняв майки и подставив солнцу красные горячие спины. Женщины водили толстых розовых карапузов на пляж и звонко ругались, если кто-то из детей терял панамку или сыпал песок на полотенце. Молодежь копалась в воняющих мазутом мотоциклах и гоняла потом по крутым дорогам между холмов.
Совсем из другого теста были деревенские. Маленькие темнолицые старики и старушки, казалось, питались одними молитвами и светом божьим и почти не оставляли за собой следов. Неслышно было, как они ходят в своих домах, только иногда мелькал огонек свечи в окнах или слышался стук топора со двора. Они хорошо знали лес, реку и другой берег, никогда не плутали в чаще и приносили полные лукошки горькой калины. Тихие, незаметные, они держались с дачниками настороженно, если не сказать враждебно. Говорили они тихо, пришептывали, пересыпали речь поговорками.
Размахивая авоськой, Леня бодро шагал по дороге, поднимая кедами тучи пыли. На деревне еще лежал сырой утренний туман. Коровы уже проснулись, из хлевов доносилось басовитое мычание. Собаки гремели цепями, когда Ленька проходил мимо, просовывали морды под заборы и в щели между досками, скалили зубы и рычали. Одна особенно вредная шавка дотянулась до его ноги и щелкнула клыками у самой щиколотки. Леня шлепнул ее пустой авоськой по носу. Он не любил злых деревенских псов и слегка побаивался их.
Маленький, вросший в землю, как гриб, продуктовый ларек работал без расписания. Он открывался, когда толстая, густо завитая Лариска решала, что напилась чая и пора бы постоять за прилавком. Она была здесь единоличной хозяйкой. Уходя куда-то, она просто вешала записку.
Такая картонка висела на дверях и сейчас. Леня хотел было идти обратно, но тут заметил на крыльце большую коробку из-под груш.
– Мя! – донесся из нее слабый писк.
Картонный бортик зашевелился. Ленька подошел ближе и сел на корточки. Внутри коробки на клетчатом одеяльце копошились три новорожденных котенка. У них еще не открылись глаза. Слабыми розовыми лапками они царапали стенки и слепо тыкались в одеяло в поисках мамки. Леня протянул палец. Рыжий котенок с примятым хохолком на голове тут же потянулся к нему и ткнулся в руку теплым розовым ртом. Его трехцветная сестричка отчаянно запищала и тоже поползла к человеческой ладони. Крохотный серый малыш остался сидеть в углу, уткнувшись в одеяло мордочкой.
– Подкинули вас, да? – сочувственно спросил Ленька. – Ненужные?
Он тронул кончиком пальца серого котенка, проверяя, живой ли он. Кроха тихо запищал, цепляясь лапками за одеяло. Будь мама-кошка рядом, она пришла бы на мяуканье, но ее нигде не было видно. Наверное, окотилась домашняя Мурка одного из дачников, и хозяин не придумал ничего лучше, чем подбросить приплод к магазину.
– Уроды, – тихо и зло сказал Леня.
Какое-то время жалость боролась в нем с брезгливостью и страхом навредить. Новорожденные котята были похожи на крысят и выглядели хрупкими, как детские игрушки. Наконец, Ленька решился. Он стащил с себя футболку, накрыл ей котят сверху, чтобы не замерзли, и поднял коробку, обхватив обеими руками. Утренний ветер холодил спину, кожа тут же покрылась мурашками.
С коробкой в руках, озябший, он обошел несколько ближайших дач и деревенских изб. Зойка Рябая продала ему козье молоко в стеклянной полулитровой банке, а бабка Кулебяка рассказала, как выхаживать новорожденных котят. Леня решил, что о сереньком будет заботиться больше всего и, может быть, оставит его себе, когда раздаст остальных. Серенького было жальче. Он пищал почти неслышно и не мог ползать от слабости. Надорванное ухо кровоточило.
Входя в дом, Леня уже не помнил, какие тревоги беспокоили его час назад. Теперь его мысли мяукали.
– Мам, пап! – крикнул он из прихожей. – Вы только не пугайтесь!
Леня протопал на кухню, прижимая к груди коробку. Широкая улыбка против воли сияла на лице. Родители, сидя в плетеных креслах, все еще завтракали под уютное тарахтение радио. На плите закипал эмалированный чайник, приятно пахло травами.
– Почему ты в обуви? – сухо спросил отец. – Мы не ходим в уличной обуви дома.
– У меня тут новые жильцы!
– Это я вижу. Я спросил, почему ты в обуви, Леонид. У нас есть правила.
Отец встал с кресла, подошел к холодильнику и постучал по своду дачных правил, пришпиленных на веселенький магнит с ежиком. Мать выключила радио и подняла на Леню холодные глаза. Она редко смотрела ему в лицо, даже когда они говорили, и под этим взглядом ему стало непривычно и неуютно. Нехорошее предчувствие заворочалось на душе. Чуткий к чужому настроению, Леня ощущал недовольство родителей острее, чем запах озона перед грозой.
– Отнеси их туда, откуда взял, ладно? – сказала мама и отхлебнула немного кофе.
– Я их просто выкормлю, пока они глаза не откроют. Они мелкие совсем. Я их потом раздам!
Ленька стянул с коробки футболку, чтобы показать котят родителям. Смотрите же, они правда крохи! Заискивая, он снизу вверх посмотрел в твердое лицо отца.
– И речи не идет, Леонид. Тема закрыта. Ты купил сахар?
Морщины на папином лице застыли, как складки горной породы. В моменты ссор Лене казалось, что на отце бездушная маска из папье-маше, которая вот-вот треснет.
– Я молока им купил, – слабо шевеля губами, сказал Ленька.
– Ах, молока? Прекрасно, деньги-то не твои. Давай, трать чужое.
Голос отца не изменился, только на гладко выбритой щеке дернулся мускул. Маска треснула. Он взял из рук сына авоську, достал банку молока и с размаха швырнул ее в кафельную стену. Ленька дернулся и до боли прикусил губу. Осколки брызнули во все стороны. Молоко заляпало раковину, плиту и обеденную скатерть. Отвратительная белая лужа растекалась по полу. Леня машинально попытался стереть молоко со стола мятой футболкой, которую до сих пор держал в руках.
– Еще и одежду изгваздал, – сказала мать. И снова сделала глоток холодного кофе.
На плите засвистел чайник. Отец выключил газ, вытер полотенцем красные ладони, хлопнул себя по бокам и произнес:
– В общем, Леонид, переодевайся и возвращай маленьких жильцов обратно. Мы тут семейным советом против перенаселения нашей дачи.
Его голос звучал неестественно, улыбка была напряженной. От его нарочито-шутливого тона Лене стало жутковато. Он ненавидел доводить папу до такого состояния. Тот словно переставал быть собой и становился пугающим незнакомцем, от которого хотелось скрыться подальше. Отец начал насвистывать, разливая кипяток по кружкам. На виске у него билась синяя жилка. Со стола, капая на пол, стекало молоко.
– Хорошо, пап. Я быстренько.
Леня не помнил, во что переоделся. С коробкой, которая вдруг стала неподъемно тяжелой, он вернулся к ларьку, но не смог оставить котят на прежнем месте. Одно дело, если бы он не брал их вовсе. Но в том, чтобы взять, а потом бросить, ему виделось что-то особенно ужасное. Слепо побродив по "Краснополью", Леня вышел на берег и сел в траву, обняв коробку. Внутри плакали котята.
От ветра по темной ленте реки бежала рябь. Чернава, быстрая, холодная, уносила с собой ивовые листья и обломки камыша. Купаться здесь было зябко даже в жаркую погоду. Зато в ледяной воде обитало много рыбы, а в камышах жили серые уточки. Чернава была достаточно широка и глубока, чтобы по ней могли проплыть не только моторные лодки рыбаков, но и пароходы. Смельчаки с хорошими легкими перебирались на другой берег вплавь, но Ленька не рисковал.
С темным, непонятным до конца ему самому чувством он смотрел на воду. Казалось, в нем просыпается новое существо, холодное и равнодушное, а настоящий Леня спит или заперт глубоко внутри. Если отец и мать иногда становятся другими людьми, непохожими на самих себя, почему такого не может происходить и с ним? Может, они все – семья оборотней?
Леня посмотрел внутрь коробки. Серый котенок почти перестал шевелиться. Рыжий и трехцветный прижались друг к другу, греясь худыми телами.
Они умрут от голода. Их некому кормить по часам, как нужно. Они все равно умрут, и это будет еще хуже…
– Привет! – раздался над ухом веселый голос. От него хотелось отмахнуться, как от комара.
Леня медленно обернулся. Рядом, по колено в траве, стоял Алесь, улыбаясь, как кретин. Его круглое лицо, мягкие губы, дурацкая стрижка под горшок казались сейчас отвратительными. Лене отчего-то захотелось его ударить, хотя новенький ни разу не сделал ему ничего плохого.
– Ого, котята! – Алесь через плечо заглянул в коробку. – У вас кошка родила?
– У нас нет кошки.
Леня сжал кулаки с такой силой, что ногти впились в ладонь. Обычно он относился к Алесю снисходительно и слегка покровительственно, но дружески. С тех пор, как у него не стало лучшего друга, Леня тосковал по товариществу и пытался завести приятелей среди одноклассников. Хотелось, как в книгах про мушкетеров, чтобы один за всех и все за одного. Но Синица оказался тупым, как пробка, Пашка-Ябеда ябедничал, Толик-Жадина не делился наклейками, и никто из них не слушал "Кино". Алесь был ничем не хуже других, тем более, на дачах все равно не нашлось подходящих товарищей, кроме него.
Но темное, злое чувство, которое родилось внутри Лени при виде растекающегося по кухне молока и укрепилось на берегу речки, искало выхода.
– Я подумал, может, в лес сходим? – Алесь плюхнулся на траву рядом. – Земляники наберем, у меня лукошко есть.
Ленька посмотрел прямо в его открытое, беззащитное лицо, не чувствуя и тени жалости.
– Чего ты ко мне пристал? Не надо. За мной. Таскаться.
Он выплевывал каждое слово, словно комок горькой слизи. Еще минута, и он толкнул бы Алеся в реку. Но тот сочувственно посмотрел на копошащихся в коробке котят и спросил:
– Родители не разрешили оставить?
Леня молча кивнул. В горле у него скреблось.
– Кто-то подкинул к ларьку, – выдавил он. – Я хотел их сам выкормить, но отец не позволил.
– Вот свинья!
– Ты так про моего отца говорить не смей!
– Да я не про твоего папу, – у Алеся покраснели шея и уши. – Я про того, кто коробку подбросил.
С одинаковой печалью мальчики смотрели на реку. Ленька сорвал былинку и откусил клейкий, сладкий стебелек. Темная злость в душе прокисла, оставив вместо гнева глухую тоску.
– Слушай, давай отнесем их в деревню, – предложил Алесь. – Может, кто-то из бабушек их возьмет?
Леня дернул плечом. Деревенские ему не нравились. Но дачники почти не держали живности, кроме злых и крикливых собак на цепях. Молоко и яйца они покупали у местных бабушек. Оно и понятно: кто покормит кур и выведет пастись коз, если хозяева почти все время торчат в городе. Часто дачники, уезжая осенью, бросали котов. Те, как сироты, прибивались к деревенским домам и обиженным мявом просили подаяния. Сердобольные старушки брали чужих Барсиков, Рыжиков и Мурок.
– Ладно, пошли! – Ленька первым поднялся с земли. – Я слышал, у бабки Акулины кошка окотилась.
Он упруго зашагал в сторону деревенской половины.
«Краснополье» было разным. Дачи типовой советской постройки казались похожи, как выставленные рядками ульи. Любая деталь, выбивающаяся из общей картины, здесь привлекала внимание. Кто-то поставил каменный забор вместо сетки-рабицы? У кого-то к дому сбоку приросла веранда? На чьем-то дворе размечают землю под беседку? Все это сразу становилось поводом для соседских пересудов, впрочем, довольно беззлобных. Иногда дачники ругались из-за того, что один забрал у другого метр земли или сбросил на чужую территорию строительный песок.
Совсем другой была старая деревня. Дома здесь стояли разномастные, черные, разбросанные кое-как, будто кто-то собрал их в горсть и рассыпал по бережку Чернавы. Многие избы пустовали. Деревня медленно умирала, брошенные дома уходили под землю, словно стремились к своим хозяевам. А иногда и не понять было, живет в доме человек или нет. Вроде бы, скрипит порожек и мелькает ночью огонек в окнах, но дверь распахнута и черна, как голодный рот.
Бабка Акулина прореживала редиску в огороде. Старуха была слепа на один глаз и, несмотря на жару, куталась в пуховый платок, как тряпичная куколка. Герка гулял в палисаднике. Внешне он выглядел совершенно нормальным. Золотисто-рыжий, с тонкой цыплячьей шеей и кротким выражением на ангельском лице, он гулял по поселку, как здоровый, купался и собирал в лесу малину.
– Здрасьте! – крикнул Ленька, вытянув шею. Алесь робко остановился за его плечом.
– Чегой-то вам?
Старуха отворила калитку. Маленькие черные глаза-пуговки смотрели настороженно. Она все боялась, что Герку кто-то обидит из-за его болезни и готова была защищать его, как коршун своего единственного птенца.
