Журнал «Рассказы». Шепот в ночи

– Не пойдет она на перемирие.

– Сюда она все же приедет.

– Ты ее сам попросил?

– Сам. И она сразу согласилась.

Скрипнула дверь. Сквозняк усилился. За окном взревела сигнализация. Звонкая и противная.

– Чего это у вас дверь открыта? – Даня услышал из коридора голос мамы.

И дрогнул. Дед, заметив это, рассмеялся и прошептал:

– Так поражает молния, так поражает финский нож.

А потом добавил громко:

– Входи!

Главное потрясение в жизни Льва Егоровича все же случилось пять лет назад.

Тот день он тоже помнил необычайно ясно. Саму аварию – с трудом. Ее вытеснила боль. А вот утро отлично запомнил.

Они собирались на дачу. Зима отступила окончательно. Можно было перебираться на окраину области. Был конец апреля, еще прохладный, но совсем не зимний уже. С раннего утра шел мелкий-мелкий дождь. Противный.

Ева пыталась закрыть свой чемодан.

– Опять барахла всякого набрала?

– Лев, ну какое барахло? Мы же не на один день едем.

– Ну показывай! Сейчас же показывай, чего туда напихала!

Они разобрали чемодан, собрали вещи заново, и все застегнулось очень даже удачно. Но лицо у Евы стало грустным. Не обиженным или сожалеющим, нет. Ей просто хотелось взять побольше нарядов. Хоть чем-то же старушка семидесяти восьми лет должна себя радовать за городом? Так хоть красивая будет.

Лев Егорович почувствовал, как от этого взгляда у него сжимается сердце. Он еще раз раскричался полушутливо, разобрал чемодан и собрал все снова. Уложил все, что хотела взять с собой Ева. И она была довольна. Жаль, платье ей было суждено надеть только одно. И надевали не на саму Еву, а на оставшееся от нее тело. Плоть – не больше.

Он был за рулем, и винил себя. Продал дачу и машину. Больше не приближался к транспорту. Ходил исключительно пешком. И решил посвятить себя тому, чтобы помогать обездоленным. Хоть как-то искупить…

– Вот видишь, – пять лет назад говорила Смерть. – Ты можешь отступать. Давай попятную. Умеешь же. Согласился же, что не прав был. Сделал все снова. Почему бы…

– Мне так больно стало, когда она грустным взглядом этим на меня посмотрела, пойми. Ну невыносимо просто. Как будто в душе поковырялись пальцем грязным.

– Палец-то – твой.

– Этого не отнять, – вздохнул Лев Егорович. – Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!

Надвигалось утро. Они болтали всю ночь и уже успели протрезветь.

– Еще за одной? – предложила Смерть.

– Будет. Спать надо.

Встали со стульев. Пошли по комнатам. Смерть – в кладовую, Лев Егорович – в зал.

– Лева, ты умеешь прощать. И гордость свою затыкать.

– Она так смотрела… – повторил он.

– Может, у твоей дочери уже тридцать лет взгляд такой. Но ты же ей в глаза не смотришь?

– Я справлюсь, – пообещал Лев Егорович. – Нужно еще время.

Они ушли, а за их спинами утопала в первых солнечных лучах хрущевская узенькая кухонька.

Они сидели за столом втроем в зале.

У дальней стены стоял старый диван. Над ним висел настенный ковер – казалось, он посерел от времени. Посреди комнаты дед раскрыл длинный семейный стол. Телевизор в углу у окна рассказывал о прошедшем днем параде. По экрану то и дело проходили всполохи помех. Голос диктора потрескивал в эти моменты.

Даня уставился в свою тарелку и старался не поднимать глаз. Мама сидела, полуобернувшись к телевизору. Попивала красное сухое и вслушивалась. Дед уплетал ужин. Макароны по-флотски – его фирменное, еще с армейских времен, блюдо.

Молчали.

Даня хотел, чтобы никто не заговорил. Доедят спокойно, дослушают до прогноза погоды, парой фраз перекинутся и разойдутся. Идеально же! И ругаться ни с кем не придется, и отношения выяснять, и вот это вот все.

Дед налил водки, быстро выпил и подошел к маме.

Даня чувствовал, как заколотилось у него сердце.

Дед взял с угла стола пульт. Выключил телевизор. Приобнял маму за плечи и развернул к себе. Даня приложил ладонь к груди. Сердце пыталось пробить брешь в решетке ребер – казалось, что ему это удается.

Дед сел на колени. Теперь он и сидящая на стуле мама смотрели друг другу прямо в глаза. Даня видел, как дрожит вслед за подбородком седая дедова борода. Видел, что у мамы уже потекла слеза. Скатилась по щеке и каплей росы набухла на губах.

Тишину нарушало только тиканье настенных часов. Машины за окном замолкли. Пахло мясом и водкой. Даня почувствовал, как тяжелеет голова – от алкоголя, от волнения и от немой сцены, разыгравшейся перед ним.

Они все еще молчали. Отец на коленях перед дочерью. Это не выглядело так, будто они играют в гляделки. Или пытаются пересмотреть друг друга. Нет, Дане казалось, что это не соперничество, но диалог. Сейчас их взгляды говорят больше, чем любые слова. Кажется, они понимали друг друга.

Наконец они одновременно выдохнули. Как будто все это время удерживали дыхание. Мама принялась утирать слезы, дед положил седую голову маме на колени.

– Как же долго, пап, – сказала она.

– Невозможно долго, – подтвердил дед. – Непростительно долго.

Мама погладила его плечо.

– Я много раз хотела… – начала она, но дед быстро прервал ее.

– Нет. Нет, не надо, доча. Ты не знаешь, сколько раз я хотел. Миллион в день иной раз. Как же и впрямь долго. Жизнь. Чертова жизнь.

Дед встал. Поднял маму со стула. Крепко обнял.

Даня переживал, что она хрустнет и разломается напополам от медвежьих дедовых объятий.

– Теперь ты. – Он кивнул Дане, высвободив маму из объятий.

– Что… Что… я?

– Иди и извинись перед матерью, кретин.

Даня отвернулся. Сложил руки на груди. Уперся взглядом в настенный ковер. Сделал вид, что внимательно изучает узор.

– Тебе сколько лет? – Он слышал за спиной голос деда. – Ведешь себя, как будто все еще двадцать.

– Папенька избаловали, – прозвенела мама с наигранным помещичьим акцентом. – Научили не действовать, но тратить.

– А ты не подтрунивай. Сама возьми, – предложил дед. – Инициативу.

– Еще чего!

Дед кашлянул в кулак. Титанический кашель его звоном вибрировал в графине с ледяной водкой.

– Мара!

В комнату зашла Смерть. На ней был тот же грязный черный балахон. Теперь капюшон был накинут на голову, а спина слегка сгорблена. Эффект получался впечатляющим.

Даня зажмурился. Он знал, что сейчас – начнется.

– Отец!

– Знакомься, Александра, это Смерть. Смерть, это Александра.

– Отец! Кто это?

– Я же вас представил.

– Мне говорили, что ты сюда попрошаек и нищих таскаешь…

– Это тебе кто говорил?

– Сосед твой, Алексей.

Колькин дед был, оказывается, шпионом.

Даня и не подозревал, что мама может интересоваться жизнью деда. Хотя… О чем он вообще мог подозревать? Сейчас ему было одновременно горько, стыдно и больно. Он не понимал, какому чувству отдаться. И не открывал глаз. Ребенок в тридцать? Не стыдно, не должно быть за такое стыдно. Стыдно, когда пытаешься из себя строить то, чем не являешься, так психолог говорил.

– Старый кобель, – прокомментировал дед. – Ишь чего! И мне не признавался!

– Я ему платила. Чтобы быть в курсе.

– За тридцать серебряников! – рассмеялся дед. – Знаешь, это даже мило.

Смерть топнула ногой, прерывая затянувшийся диалог.

– Помолчите! Сейчас буду суд вершить страшный! Мне через час к мужу ехать. Могу не успеть, если болтать будете.

– Женщина, помойтесь, – предложила мама.

Голос Смерти заискрился заточенными клинками.

– Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением!

Даня почувствовал, как дед поднимает его со стула и ставит перед матерью.

Они стояли друг напротив друга, а слева заложила костлявые руки за спину Мара.

Поединок: татами, два бойца и судья.

Татами – зал в двухкомнатной хрущевке. Два бойца – мать и сын. Судья – Смерть.

Романтично.

Лев Егорович обрывками многое помнил: и покупку загородного дома на самой окраине области, и рыбалку с мужиками, и драку у подъезда, после которой месяц с лангеткой ходил, и пожар в церкви, что на отшибе деревни стояла, и рождение внука – первые шаги даже застал. Но воспоминания эти со временем утратили четкость, высушились как будто, потеряли запахи и цвета, лишились вкусов и ощущений. Память подсовывала ему слепки, неудачные копии, лишенные деталей болванки.

Правда, один день ему теперь помнился особенно четко, хотя – удивительно! – ничего такого особенного в нем вроде бы и не было. Даже Данька наверняка его совсем забыл.

– Как сейчас все помню, – рассказывал Лев Егорович Смерти пять лет назад. – Сидим с Даниилом на берегу…

– Че ты его Даниилом кличешь? – Смерть еле ворочала языком.

– Привык так, отстань. – Лев Егорович тоже был изрядно пьян, но алкоголь никогда не оказывал влияния на его речь. – Так вот. Мы сидим на берегу озера. Оно там у нас совсем небольшое было. Но добротное! И ледяное… ммм… что водочка наша. Так вот. Стемнело, представь. Звезды отражаются в поверхности воды – красота-а-а! Пахнет камышами и мокрым песком. Ветерок прохладный – кожу гладит. А?

– Да вы, батенька, поэт. – Смерть попробовала улыбнуться. Вышло жутковато. С зубами у нее не сложилось, как сказала бы Ева.

– Артюр Рембо, ага. Короче – прелесть, а не ночь. Даниил ко мне на колени залезает, ему лет пять, не больше. И говорит: «Де, расскажи мне сказку». И тут – какое-то чудо случается. Удар током. Сложно объяснить ощущения.

– Он тебе леща отвесил?

– Да послушай лучше! Я смотрю в его глаза. Вижу в зрачках свое отражение. И вижу внутри свои зрачки. В которых – его отражение. Типа рекурсии, или как там это называется? Бесконечный лабиринт отражений – одно в другом, одно в другом. И все это присыпано звездами, как кокосовой стружкой. Они повсюду. Как будто мы – в космосе. Посреди вечности. Вдвоем. И…

Лев Егорович выдохнул. Пить не стал. Закурил.

– Красиво, твоя правда. – Смерть следила за дымом, змейками ускользающим в форточку.

– Меня, говорю же, как током прошибло. Тут не знание или понимание чего-то. И даже не чувствование. Просто счастье. Вот такое – просто счастье. В глаза внуку смотреть, что еще нужно?

– Сказку-то ты ему рассказал?

Лев Егорович пожал плечами. Затянулся снова.

– Мне казалось, дождь собирается. Я ему говорю, пошли. А он – ни в какую. Расскажи, де, расскажи…

– Неужто и внука обломал?

– Тьфу на тебя. Читал наизусть двадцать пятую главу.

– А мне прочитаешь?

– Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете.

Мама строго, как бывшая классная руководительница Дани, смотрела на Смерть.

– Послушайте, кхм, Смерть. У нас семейный ужин. Вы понимаете, что не очень…

– Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет.

В голосе Смерти лопались струны и рушились города.

Даня снова вздрогнул. Не столько от жуткого этого голоса, сколько от диссонанса – бродяжка, которую дед называет Смертью, в стариковской комнате читает цитаты из Библии. Ему виделось в этой ситуации нечто не столько богохульное, сколько безумное, иррациональное.

На маму же ее речь произвела впечатление. Она тяжело выдохнула, поправила браслет и запястье. Даня видел, какие усилия требуется ей, чтобы остаться спокойной. Но она быстро пришла в себя. Сделала шаг назад и повернулась к деду:

– Она не опасна? Не кинется на нас с косой?

– Коса на балконе, – пошутил дед.

– Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, – продолжила Смерть. – Чтобы нечестие не было вам преткновением!

Она хрипела, и в хрипе этом Даня слышал взрывающиеся мосты и хруст костей.

Мама побледнела. Дед присел на диван и с довольным видом наблюдал. Даня решил, что надо начать. Хоть раз. Взять ситуацию в свои руки.

– Я начну.

– Кайся, – кивнула ему Смерть. – Молись, пока края души не просветлеют!

В ее голосе слышались крики мечтателей, сгорающих на кострах.

– Ну, все случилось лет семь, кажется, назад, – сглотнул Даня, решив начать издалека. Он все еще боялся поднимать глаза на маму и смотрел в узор паркетного пола. – Я уже переехал в свою квартиру. Это после института. Вроде все в порядке было. Но мама – она же не может меня просто так оставить. Не может дать сыну жить.

– Да что ты такое говоришь? – вздохнула мама.

– Тишина! – гаркнула Смерть. – Послушайте версию сына, Александра Львовна. Иногда полезно взглянуть на ситуацию с другой стороны. Если говорим, что не имеем греха, обманываем самих себя, и истины нет в нас!

– Да. Не могла она дать мне дышать! – Даня чувствовал, как поднимается все выше и выше из самых недр его души затаенная обида. – Приходила по несколько раз в неделю. Без приглашения. Друзей выгоняла. Меня обнюхивала. Как пса какого-то! Я что, это терпеть должен?

– Да я же просто…

– Нет! Так она еще приперлась сразу после дня рождения моего. Что ожидала увидеть? Что мы там в салки играли? В двадцать три года! Ясно – толпа. Ясно – все пьянющие. Афтерпати. Так она – она! – на глазах у всех сказала, что квартиры меня лишит. Что с отцом поговорит. Что я развел там бордель. Что я… Что я… Что я скот неблагодарный! Напомню – мне! Было! Двадцать! Три!

– Нет, ну вы посмотрите на него, а? Тебе что тогда отец сказал? Обжиться сначала надо. Присмотреться. Доказать свою состоятельность. А ты? Сразу начал туда каких-то прошмандовок звать!

– Это мои однокурсницы были! – Даня наконец поднял глаза на мать. Он чувствовал, как захлестывающий гнев сбивает дыхание. Не дает договорить фразу.

– У них юбки такие, что трусы видны сверху! О чем ты? Однокурсницы. Знали просто, кто твой отец!

– Откуда бы они знали?

– У тебя фамилия, что ли, изменилась? – Мать постучала указательным пальцем по виску.

– Да мало ли однофамильцев!

– Не смеши меня, Дань! Они тобой пользовались. А я хотела тебя защитить! Только и всего. И вообще – это ты мать послал! Там. Прямо при всех! Меня! Как какую-то девку!

– Довела – вот и послал!

– Извиняйся!

– Нет уж, ты это заварила!

Смерть сделала шаг вперед и встала прямо между ними:

– Всякое раздражение, и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас; но будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас.

Ее слова пахли жженым сахаром, подогретым на столовой ложке.

– Закрой глаза. – Смерть повернулась к Дане. Подождала. Положила руку ему на голову, когда он закрыл глаза. Даня даже не поморщился. Хотя воняло прилично.

– И ты. – Смерть полуобернулась к маме. Проделала ту же процедуру. Мама от вони чихнула. Но тоже была покорна.

Теперь Смерть стояла ровно между ними, держа бледными костлявыми ладонями за макушки. Фемида и две чаши весов.

– Скажи, Даниил. Сожалел ты о том, что оскорбил мать прилюдно?

Даня молчал. Не находил в себе силы.

– Прости ближнему твоему обиду, и тогда по молитве твоей отпустятся грехи твои.

Каждое слово Смерти свистело серебряными пулями, выпущенными во Всевышнего.

– Сожалел?

– Сожалел, – сказал Даня и услышал, как дрогнул его голос.

– Теперь ты. – Голос Смерти стал тише и вкрадчивее. – Сожалела ли о том, что сына выслеживала, что прилюдно порицала его?

– Ни капли не сожалела.

– Если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших! – Подумав, Смерть добавила: – Я испепелю тебя здесь же, немедленно, если ты не заглянешь в глубины души своей!

Мама оттолкнула руку Смерти. Отошла назад:

– Знаете, этот цирк был даже весел. Абсурд меня смешил. Но вы должны идти! А мы с сыном как-нибудь сами разберемся. Без вашей помощи! Мне теперь отмываться неделю.

– Закрой рот! – В голосе Смерти взрывались ядерные грибы. Это был не голос нищенки. Он не прощал. Лишь повелевал. – Я накажу мир за зло и нечестивых за беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей! Ну-ка подошла к сыну!

– Женщина…

– Быстро!

Голос Смерти стал совсем тихим. Но скрытая внутри слов власть от этого звучала все громче – звоном колокольным оглушала.

Мама сделала пару шагов навстречу Дане. Смотрела в его глаза.

Даня понял, как они переговаривались с дедом одними взглядами.

– Смотри на сына. И смотри через свое отражение в его зрачках в душу свою. Сожалела ли о содеянном?

Даня видел, как пульсирует вертикальная жилка на лице мамы. Как слегка подрагивает кожа над губой. Как уголки глаз наполняются влагой.

– Прости! – сказала она и обняла его так крепко, что даже объятия деда не казались такими медвежьими.

– Прости и ты, – шептал Даня, пока мама покрывала поцелуями его щеки.

– Прелесть, – улыбнулась Смерть.

Они провожали ее вместе. Помогли собрать холщовый вещмешок. Положили заначку – еще одну бутылку водки из морозилки и пару пачек сигарет.

– Как вас на самом деле зовут? – спросил Даня на прощание.

– А разве это важно?

Даня покачал головой.

– Ну хорошо, ведьма так ведьма, – процитировала мама вместо деда, пожав смерти костлявую ее ладонь. – Очень славно и роскошно!

Она ушла, и вечер закончился прекрасно. Кушали торт, долго-долго обсуждали все, что не успели обсудить за годы разлуки, и, главное, много смеялись. Даня никогда не видел деда таким мягким, пушистым и добрым. Счастливым.

– Рукописи не горят? – спросил он у Дани, раскрыв под конец вечера его подарок.

– Не горят, де. Совсем.

Лев Егорович не спал всю ночь. Листал подаренную Даней книгу и улыбался потрясающим иллюстрациям. Некоторые – особенно любимые им реплики – читал вслух.

Мара пришла под утро. Облака за окном уже подсветились оранжевым, но солнце еще не выглянуло из-за крыш домов. Луна медленно бледнела.

– Ну что, Лева, пора?

Она присела на свое любимое место – на краешке кухонного стола.

– Может, еще денек? – Он спросил это просто так, на всякий случай.

– Мы слишком долго откладывали.

– Всего пару раз.

– Поводы серьезные. Ты ж меня впервые сам позвал, а? Тогда, пять лет назад. Это ж я тебя убедила, что нужно продолжить. Помнишь хоть?

– Как же не помнить.

– А потом – вон. С дочерью мира нет. Дочь с внуком в ссоре. Это достойно переноса сроков. Но дальше-то? Еще пару дней – и не успели бы.

– Хорошо, праздник подвернулся.

– Хорошо. Я и так за тебя договаривалась – там.

Она махнула рукой так, что не совсем было понятно, куда указывает. Вверх или вниз.

Лев Егорович кивнул:

– Выпить-то можно?

– Это обязательно.

Лев Егорович достал рюмки. Долил остатки ледяной водки. Выпили. Снова хрустнул огурчик. Старик посмотрел в окно и вздохнул:

– Хорошо как, а?

– Отличное утро, Лева. Лучшее утро.

– Покурить успею? – В пачке осталось две сигареты.

– Успеем.

Закурили.

– Что с ними будет?

– С твоими-то? Все хорошо.

– А с батей Даниным? С Лехой – соседом? С Колькой?

– Батя Данин интересуется баблом только. Потому он счастливым будет. Леха здоровьем крепок. Протянет еще пару лет. А Колька в школе учителем работать будет.

– Иди ты!

– Не шучу! На хорошем счету будет. А по поводу иди – мы сейчас вместе пойдем.

Затушили выкуренные сигареты. Помолчали. Посмотрели в окно. Рассвет начал плавиться всполохами в окнах домов. Луна почти растворилась в надвигающихся облаках.

– А выбрать можно?

– Я тебя вешать не собираюсь, Лева. Или стрелять там, например. Обниму – и делов-то.

Лев Егорович потряс в воздухе подарочным изданием «Мастера и Маргариты»:

– Не про то. Вот, помнишь? – Он пролистал страницы до эпилога. – От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне.

– Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом, – подхватила Смерть. – Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.

– Точно. Организуешь?

Смерть улыбнулась:

– Только ради тебя.

Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на них, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет кухню. Вот тогда и умирает Лев Егорович со счастливым лицом.

Даня обнимал жену. Мама возилась на кухне. Она приходила время от времени, чтобы помочь с хозяйством. Машка листала в руках семейный альбом.

– Не пойму, на кого он похож.

– Ну, ты точно на отца похожа. Родинка на щеке на том же месте.

– Да это понятно, – сказала Машка. – Вот это кто? Дед твой ведь?

– Лев Егорович, – кивнул Даня.

– Что-то общее есть.

– Всяко больше похож, чем на тебя или на меня. Не зря назвали.

– Вырастет – обозначится. По ним, маленьким, ничего не поймешь.

Сын Лева только-только научился ходить. Он шел к родителям, протягивая вперед маленькие пухлые ручки.

– Смотри, как идет! – воскликнул Даня. – Шаркающей кавалеристской походкой!

– Плаща не хватает.

– С подбоем-то? Может, купим?

– Иди ты, – рассмеялась Машка и положила голову на плечо мужа.

– Один – не пойду. Только с вами.

Ирина Нильсен

Шепот

Саша убрала от лица растрепавшиеся волосы и поправила съехавшую шапку. Лицо покалывало от мороза, и она потерла щеки руками в толстых вязаных варежках. В нос ударил запах сырой шерсти. Саша поморщилась. Раздраженно стянула мокрые варежки и сунула в карман пуховика. Пальцы были красными и влажными. Она поднесла их ко рту и подышала. Но на таком морозе даже пар от дыхания был еле теплым, как воздух у выключенного несколько часов назад обогревателя.

Саша сунула руки в карманы и огляделась в поисках указателя. В сумеречном свете вдоль утоптанной просеки слабо искрились сугробы. Утро сейчас или поздний вечер? Саша не знала. Деревья вдоль дороги молчали, и вся лесная живность, если она там и была, куда-то попряталась. Не слышно было ни хруста веток, ни отдаленного уханья совы, ни шороха беличьих лап, цепляющихся за ствол. Куда идти? Так и не найдя подсказок, Саша продолжила брести по просеке, решив, что любая дорога должна куда-то вывести. Куда бы она ни вышла, Саша надеялась, что там будет тепло.

Усталости она не чувствовала. Ноги в высоких сапогах на шнурках двигались легко: утрамбованный снег мягко амортизировал шаг. Но пальцы ног давно онемели, и Саша время от времени ими шевелила, чтобы они не отмерзли окончательно. Далеко ли еще?

На повороте Саша остановилась. В сугробе у обочины чернело что-то, круглое и удивительно знакомое. Шлем? Она осторожно выудила его из снега и отряхнула варежкой. Точно, мотошлем. Ладони обожгла ледяная поверхность, но Саша не выпустила его из рук. Она знала человека, который его носил. Знала его адрес. Город Муром, Юбилейная улица, дом 50, квартира на втором этаже, вторая дверь направо. Какой же номер квартиры?

Шлем, конечно, надо было отдать. Вот они посмеются, когда она расскажет, что нашла его посреди леса, где не проезжало колесо мотоцикла. Ведь следов от шин на дороге не было! Или он проехал здесь так давно, что их замело снегом, а потом утрамбовало подошвами? Надо будет его расспросить, что он забыл в этой глуши.

Саша зажала шлем подмышкой и снова растерла окоченевшие ладони. В этом месте просека сворачивала направо, и если бы она не остановилась поднять шлем, то не заметила бы узенькую тропинку, уводящую в противоположную сторону. Тропинка была так плохо освещена, что даже снег на ней не блестел. Наверное, оттого, что деревья росли над ней гуще и плотно смыкались ветвями, образуя что-то вроде костистой арки.

Что-то слабо манило ее на эту тропу, хотя казалось, что она ведет дальше в лес. Саша посмотрела на просеку и прислушалась. Ничего. Или все-таки… Это что, шаги?

Быстрые, торопливые, еще отдаленные, но определенно человеческие. Чей-то взволнованный голос и сбивчивое дыхание. Саша машинально отступила в тень на тропинку и замерла, выжидая. Хотя просека была явно утоптана множеством ног, Саша еще не встречала здесь путников, и перспектива столкнуться с незнакомцем в сумеречном лесу ей не улыбалась.

Шаги приближались. Теперь было понятно, что бегут двое. Женский голос слышался все громче:

– Давай, а то опоздаем!

– Шевели ногами!

– Еще немножко.

И только когда из-за поворота показались две фигуры, большая и маленькая, Саша поняла, что с женщиной ребенок, и вышла из укрытия.