Восточный экспресс

– Да, мне тоже очень понравилась проповедь, – сказал Панайотис. – Но все-таки об отце Григории ты это напрасно, его проповеди даже книжками издают, люди читают, просвещаются…

– Да знаю я! – Лизи махнула рукой. – Но он с таким же успехом мог бы те же мысли облекать в статьи или заметки и издавать, а проповеди говорить покороче и попроще. В наше время подражать красноречию Златоуста это перебор! Особенно когда еще полно народу с детьми… Кстати, у Василя с Дари сын такой уже серьезный стал, повзрослел, ты заметил? Интересно, это на него так садик повлиял?

– Наверное, – отозвался Пан. – Кажется, он всё больше становится похож на Василия… Жаль, что Дарьи не было, я уже давно ее не видел. Все-таки уезжать на конференцию прямо на Светлой это как-то… – Стратиотис запнулся и, видимо, решив не говорить ничего осуждающего, быстро закончил: – совсем не в ее духе!

– Ну, было не в ее, стало в ее. – Елизавета пожала плечами. – Люди меняются! Я вообще удивляюсь, что она столько лет почти безвыходно дома просидела…

– Почему? Насколько можно судить, у нее как раз такой характер…

– Домашний? А мне кажется, нет. В ней есть что-то такое страстное… – задумчиво проговорила Лизи. – Да и вообще, после этой сибирско-монастырской жизни она должна была бы, скорее, оторваться как-нибудь, а не замуж выскакивать, не успев скинуть ряску!

– Лизи! – Пан даже на пару секунд оторвался от дороги, чтобы вперить в жену укоризненно-изумленный взгляд. – Что ты такое говоришь?! По-твоему, она должна была предаться раз… распущенной жизни?

Елизавета хмыкнула.

– Мы все ведем распущенную жизнь, эка невидаль! Мы с тобой, вот, праведники, что ли? Ты постоянно на всяких прессконфах, встречах, в редакции, в Синклите, Бог знает где! Вон, хоть даже сегодня ты зачем в крипту полез – молиться? Нет, фоточек нащелкать! А я тоже… на Луну летаю. – Она засмеялась. – Я хочу сказать, что обычно у человека угол зрения и круг общения достаточно широк. По крайней мере шире, чем у Дари был всё это время. Конечно, есть социофобы и интроверты, им всего милей свой угол, диван и котики. Но и то – отбери у них интернет и телефон, и большинство этих якобы мизантропов тоже взвоет! А Дари на мизантропку никогда не походила… И кстати, я не считаю, что конференции и фоточки это распущенность! Правильно отец Никодим сказал сегодня: дело не в том, насколько ты благочестиво живешь внешне, а в том, что благочестие дает тебе внутренне – если только «чувство выполненного долга», так это всё ерунда, листья без плодов! Ну, сам вспомни, как ты раньше был зациклен на том, чтобы делать одно, не делать другого… И что? Когда ты себя ощущал больше христианином – тогда или сейчас, вот скажи? Только честно, а не «теоретически»!

Пан насупленно молчал несколько секунд, но все-таки признался:

– Да, сейчас я себя чувствую… более нормальным. И как человек, и как христианин.

– Вот! О том я и говорю! Так что зря ты на Дари наезжаешь. У нее, может, как раз теперь-то жизнь и пойдет по нужной колее… И, в конце концов, это не наше дело, как ей жить. Она же у нас не спрашивала советов, так не нам их и давать!

***

После обеда, который изготовила приходившая накануне бабушка, Макс с Дорой, уморившиеся от службы и долгого гулянья на свежем воздухе, без всякого прекословия улеглись спать. Василий включил компьютер и залез в интернет, но, не найдя в почте ничего интересного, кроме новостной рассылки «Синопсиса», устремил взгляд в окно. Без Дарьи в доме было пусто. И сегодняший вечер пройдет без совместного просмотра очередного фильма… Получит ли Дари в Дамаске что-нибудь из того, на поиски чего отправилась осенью, пойдя в лабораторию?..

Поднявшись, Василий подошел к книжным стеллажам, рассеянно скользнул взглядом по средней полке. Внимание зацепилось за «Алхимию на Востоке и Западе». Когда жена читала книгу, у Василия мелькнула мысль тоже прочесть ее, но позже он забыл об этом. Теперь же он вынул том в лиловой обложке, устроился на диване и принялся листать, открывая наобум то в одном, то в другом месте.

«Согласно определению Феодорита Аристина, эдесского алхимика XV века, „Алхимия это искусство, с помощью коего пораженные порчей металлы возрождаются – несовершенные становятся совершенными“. Однако это „материальное“ определение скрывало под собой несколько уровней, высшим из которых считалось возрождение человека через освобождение от порчи пороков и несовершенства, причем под последним понималось не только несовершенство нравственное, но и неразвитость разума, недостаток знаний. Аскетическое наставление подвижника VI века Иоанна Лествичника: „Не извиняйся неведением, ибо неведевый, но сотворивший достойное ран, будет бит за то, что не узнал“, средневековые алхимики осмыслили как призыв к научному познанию мира, созданного Богом не только для восхищения великим творением Создателя, но и для изучения с помощью ума, данного тем же Создателем. Таким образом, путь алхимического совершенства многогранен: духовно-нравственное очищение, возрастание в научном познании мира и – высшая ступень – познание Бога через мистический союз с Ним».

Концепция красивая, подумалось Василию, но вот интересно, были ли такие люди, которые достигали совершенства на трех путях сразу? В новое время пути научного поиска и мистического богопознания разошлись далеко: ученые не стремятся к «духовно-нравственному очищению», если под ним понимать христианское совершенство, а не просто отсутствие грубых грехов и пороков, многие и в Бога-то не верят… или, если и верят, из этой веры ничего не следует на практике. Храмы наполняют не ученые, а обычные люди и часто, увы, не слишком образованные…

«Алхимик нераздельно воплощал в своем лице всё: он ставящий опыты теоретик и теоретизирующий ремесленник, философ и богослов, мистик и книжник, художник и поэт, правоверный христианин и маг-чернокнижник…»

Василий хмыкнул и подумал, что в современном мире идеал «знаю всё» воплощают журналисты средней руки – но в наихудшем варианте: пишут о чем угодно якобы со знанием дела, а в реальности пичкают читателей малограмотной бурдой… «А впрочем, еще неизвестно, что там за бурду химичили те алхимики. – Феотоки усмехнулся. – Им еще проще было: навертеть фраз посимволичнее, немногие что-нибудь поймут, зато красиво звучит и сам сойдешь за умного, носителя тайных знаний… Алхимик как журналист средневековья – наверное, авторы этой книги меня бы обругали за такую идею…» Василию стало смешно, и он перелистнул несколько страниц.

«Уроборос как символ имеет долгую историю и встречается в разных культурах. В Древнем Египте он олицетворял вечность и вселенную с ее элементами, а также цикл смерти и перерождения, и потому этот знак попадается на стенах храмов и гробниц. В Древней Греции уроборос обозначал процессы, не имеющие начала и конца. В Древнем Китае этот символ связывался с учением о взаимодействии полярных сил инь и ян, а его центр, пространство внутри кольца – с учением о Дао, „пути человека“. В индуизме в виде змеи, кусающей свой хвост, изображался бог Шеша, считающийся олицетворением вечного времени…»

– Надо же! – пробормотал Василий. – Какой древний и богатый символизм…

Он стал читать раздел о «великом делании». Там сообщалось в числе прочего, что «истинные алхимики не стремились к получению золота, оно являлось инструментом, а не целью. Целью был сам философский камень, эликсир жизни и духовное освобождение, дарующиеся его обладателю – абсолютная свобода».

«Абсолютная свобода! – подумал Феотоки. – Красивое словосочетание, но что оно обозначает? Ведь такая свобода только у Бога. Значит, алхимики искали обожения таким своеобразным путем… Занятно! Ну да, всё верно, свобода только там, где бессмертие… Неужели они действительно верили, что можно получить вещество, которое даст бессмертие? И ведь это вроде бы в эпоху всеобщего господства христианства! Конечно, часто только внешнего, но всё же…»

Дальше в книге, однако, говорилось, что, при многоуровневом содержании алхимических трактатов, в самом высоком смысле их следовало понимать не как рецепты по поиску неиссякаемого источника золота или физического бессмертия, а духовно: это был своеобразный способ богословствовать на внецерковном поле.

«Человек постоянно пытался вырваться из-под опеки церкви, – размышлял Василий. – А ведь, если подумать, это свидетельство неудачи церкви как средства привлечь людей к спасению… Казалось бы, она должна давать всё, чтобы насытить душу и, так сказать, научить летать, а вместо этого ее воспринимают как клетку… И ведь в те времена зачастую так и было! А сейчас?.. Свободы уже куда больше, но в целом не скажешь, что люди стремятся отыскать опору и смысл жизни именно в церкви… Наверное, потому, что им всегда хочется свободы больше, чем она позволяет. Внешней свободы. А ко внутренней многие ли стремятся? Да и что она такое? Мы вот ходим в церковь, молимся и прочее, при случае рассуждаем о внутренней свободе, а случись что – оказывается, у нас куча привязанностей, пристрастий, зависимостей…»

Он вспомнил сегодняшний разговор с Лари и подумал, что напрасно завел речь о Ставросе: получилось так, словно он до сих пор в чем-то подозревает Дарью… Неудобно вышло! Ведь всё уже в прошлом, но почему же этот кулон, подаренный «мрачным неразговорчивым типом» – Василий усмехнулся, вспомнив характеристику, данную Иларией, – до сих пор не дает ему покоя? Дари уже и не работает там, и… вроде бы и кулон больше не носит?.. Он задумался, припоминая: да, жена в последнее время, кажется, не надевала уроборос. Интересно, почему? Надоел? Разонравился?.. Впрочем, она ведь и носила его в основном на работу, ничего странного… Но почему она ничего не рассказала о том, что Контоглу к ней приставал, а Ставрос заступился? И ведь не спросишь: не говорить же, что он выведывал об этом у Лари… Фу, глупая история вышла! Василий досадливо сдвинул брови.

«Лучше б я не спрашивал ничего! – подумал он. – От этих сплетен никакой пользы, только будет теперь это в голову лезть… Я же доверяю Дари, так зачем всё это? Если б та история имела значение, она бы, конечно, мне сама рассказала. А если она промолчала, значит, всё чушь и нечего об этом думать!»

Он повел головой, отгоняя ненужные мысли и снова углубился в книгу. Там попадались иллюстрации, и Василий внезапно наткнулся на репродукцию иконы Богоматери «Живоносный Источник». С удивлением он прочел, что некоторые средневековые иконописные сюжеты можно истолковать, в частности, алхимически – так, чаша являлась важным символом: еще древние алхимики использовали изображение алтаря, увенчанного чашей, в которой и происходит трансмутация, а позднее чаша символизировала брачный чертог, где соединяются в мистическом браке мужское и женское начала, и в христианском средневековье это толковалось как брак Христа и церкви. В алхимическом богословии чаша также символизировала купель, через погружение в которую приобщаешься к тайне первичной материи… Василий снова хмыкнул.

«Этак можно что угодно истолковать „алхимически“! – подумал он. – Даже и Библию: „Премудрость создала себе дом и растворила в чаше своей вино“… Или чашу причастия… Чем не „трансмутация“? Может, алхимики так и толковали… В общем, мутная какая-то наука…»

Он принялся читать об алхимическом браке. «Кульминация Великого Делания алхимиков – соединение в алхимическом браке противоположностей…» Дальше говорилось, что под противоположностями понимались мужское и женское начала, но Василий задумался о другом: кто-то из древних философов говорил, что «противоположности сходятся», тогда как другой утверждал, что «подобное стремится к подобному». Кто же прав?

«Наверное, брак Пана и Лизи похож на соединение противоположностей. – Василий улыбнулся. – А вот у Григи с Лари много общего в характерах и отношении к жизни. У нас с Дари общего еще больше… Получается, с точки зрения алхимии, лучший брак у Пана, вот только мне бы не хотелось оказаться на его месте. Лизи хорошая, вот и в церковь теперь ходит, но… В ней совсем нет уважения к христианским традициям, она всё готова раскритиковать и поставить с ног на голову…»

Правда, Василий признавал, что замечания Елизаветы нередко вносили свежесть в восприятие тех или иных сторон христианской жизни, но все-таки ее бесшабашные высказывания порой коробили, хотя он не показывал этого. Иногда он задавался вопросом: что, собственно, такое для нее церковь и зачем она ведет христианскую жизнь – может быть, всего лишь «за компанию» с мужем?.. Лизи, казалось, не испытывала никакого благоговения не только перед святыми отцами и их мнениями, но и перед Священным Писанием, да и вообще перед какими угодно церковными традициями и установлениями. И сам Панайотис иногда жаловался на это Василию, однако Феотоки не мог не отметить, что за годы совместной жизни с Лизи Стратиотис стал гораздо менее занудным и закомплексованным, чем был пять лет назад.

«Наверное, Пану как раз такая жена и нужна, а вот я бы с ней вряд ли ужился… – подумал Василий. – Хорошо, что тогда так вышло, очень промыслительно, в самом деле! Григе хорошо с Лари, мне – с Дари… Каждому достался нужный человек! Но ведь так и должно быть, если по воле Божией?.. В общем, все эти аксиомы философов ерунда, в конечном счете! Одному хорошо жить с противоположностью, а другому – с подобием. Каждому свое, главное – чтобы не чужое…»

– Папа! Ты почитаешь нам продолжение про Одиссея? – На пороге гостиной появилась дочь, еще заспанная, но уже требующая новой порции детской книжки по мотивам бессмертной поэмы Гомера.

– Конечно! – Василий улыбнулся, спуская ноги с дивана. – Зови Макса!

Он убрал книгу об алхимии на полку, подумав, что вряд ли еще вернется к ней, и взял с журнального столика «Сказку странствий».

Воля земли

Дни конференции проходили незаметно. Доклады шли без перерывов от завтрака до обеда и от обеда до ужина. Программа была построена таким образом, что доклады на разных языках сменяли друг друга, и синхронистам не приходилось напрягать голосовые связки более тридцати минут подряд, однако всё равно к вечеру Дарья порядком уставала. Ставрос не делал никаких попыток выйти за рамки деловой поездки. За завтраком, когда Дарья ела с ним вдвоем за одним столиком, они говорили только об особенностях предстоящего дня работы и слегка обсуждали предыдущий. Дарья задавала возникшие вопросы, Севир предупреждал о возможных огрехах, порой давал полезные советы, но в целом был доволен ее работой, как и Димитриадис. Московиты же были в восторге и после каждого заседания кто-нибудь из них благодарил за прекрасный перевод, так что к среде Дарья совсем перестала нервничать.

Обедали всегда вчетвером, вместе с Киннамами, и разговор тек весело и непринужденно, в основном на общие темы. Порой Дарья обсуждала с новыми друзьями литературоведческие вопросы, и тогда Алхимик молча слушал или думал о своем. Вечера участники конференции проводили по вольной программе: кто уходил гулять по старому городу, кто – из числа попавших в Дамаск не впервые – рисковал забираться в более отдаленные районы, а прочие оставались в гостинице, ужинали в ресторане, беседовали с коллегами, играли в шахматы и нарды, читали свежие газеты.

Севир каждый вечер куда-то исчезал. В среду Дарья, долго проболтав с профессором Димитриадисом, возвращалась к себе около одиннадцати и столкнулась со Ставросом: он как раз вышел из лифта и направлялся к номеру. От Алхимика явственно повеяло восточными ароматами – курениями? Мысль, что он мог этим вечером развлекаться в каком-нибудь клубе или баре, даже с женщиной, вызвала у Дарьи неприятное стеснение в груди. Они пожелали друг другу спокойной ночи, но Дарье долго не удавалось заснуть.

Чувство, которое она испытывала в эти минуты, разглядывая полосы света на стене и прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам ночного веселья, которое и не думало стихать, больше всего походило на разочарование. Сама она ужинала в гостиничном ресторане – там, по крайней мере, можно было перекинуться словом с тем или иным участником конференции, хотя они более увлеченно беседовали между собой, обсуждая научные вопросы. Впрочем, русские поначалу общались с Дарьей куда охотнее, расспрашивая о жизни в Империи, о Константинополе и даже об имперской политике, рассказывая, в свою очередь, о переменах в Московии после прихода к власти Михаила Ходоровского, о котором они отзывались с неизменным восторгом, и первые два вечера Дарье не приходилось жаловаться на отсутствие компании. Однако к среде московиты окончательно втянулись в конференцию, с жаром обсуждали научные вопросы и услышанные доклады, стали активнее беседовать с зарубежными коллегами, и интерес к Дарье с их стороны поутих. Наблюдая со стороны за научной жизнью, Дарья всё сильнее хотела приобщиться к этому миру, тоже что-нибудь исследовать, обсуждать с коллегами, хвалить одни работы, критиковать другие… В этом виделось куда больше пищи и жизни для ума, чем в занятиях переводами! Киннамы ужинали в городе, но навязываться новым друзьям было неудобно – чувствовалось, что вечером они стремились побыть вдвоем, – а углубляться в ночной Дамаск одна Дарья не решалась, ведь она ничего не знала здесь. Правда, в гостинице раздавались бесплатные краткие буклеты о городе, но Дарья не привыкла к «ночной жизни» и ей не хотелось начинать таковую в одиночестве, тем более в незнакомом месте, да еще на Востоке: она знала, что с ее внешностью повышенное внимание мужчин обеспечено, а ловко отшивать их у нее не очень-то получалось…

Помимо Дарьи, на конференции были еще трое синхронистов, приглашенных для русской делегации, но молодые переводчики с английского и немецкого, как видно, были знакомы раньше, общались в основном между собой и вечером уходили гулять по городу. А вот переводчица с арабского, полноватая брюнетка лет сорока, в четверг за ужином подсела к Дарье, по-видимому, решив сойтись с коллегой поближе. Дарья обрадовалась, но ненадолго: Аза охотнее всего говорила о нарядах и украшениях – по ее словам, на местном базаре продавались довольно дешевые золотые изделия и «потрясающая» обувь, – о еде, бурно сожалея о том, что она на диете и не может попробовать все здешние вкусности, и о мужчинах. Последняя тема Дарью несколько смутила: она не привыкла столь свободно обсуждать достоинства противоположного пола. Аза же, нимало не стесняясь, разглагольствовала о внешности съехавшихся на конференцию ученых мужей, об их костюмах, манерах, материальном положении и «харизматичности». На вершину пьедестала она поставила Киннама – «не мужчина, а сказка!» – но со вздохом сожаления: «и кончиком пальца не достать, он в жене души не чает, вот повезло ей!» Дарье оставалось только мысленно хмыкать: «Неужели Аза считает, что, не будь Афинаиды, Феодор мог бы обратить внимание на нее? Вот это самооценка, обзавидоваться можно!» Затем похвал удостоился амириец профессор Асад из Соединенных Арабских Эмиратов, а потом, к удивлению Дарьи, Аза заговорила об Алхимике:

– Но вообще, если о харизме говорить, то Ставрос тут всех побьет. – Она опрокинула в себя очередную порцию мартини, которому, несмотря на диету, оказывала повышенное внимание. – Это барс! М-м… ягуар! Как он двигается! А какой голос! Как он сегодня читал доклад, о-о!

Доклад Севир действительно сделал виртуозно: завладел аудиторией с первой же фразы и держал ее в немом и почти восторженном напряжении до последнего слова. Пожалуй, из всех, кто выступал в первую неделю конференции, у Алхимика был самый богатый голос, со множеством оттенков и модуляций, и это в сочетании с ораторским искусством, не говоря уж об интересном содержании, действовало на слушателей прямо-таки магически.

– А чего же это он тебя тут бросил? – вдруг спросила Аза, вперяя в Дарью взор карих, немного навыкате глаз, которые уже несколько расфокусировались. Дарья невольно вздрогнула.

– Бросил? С чего вы взяли? Мы с ним вовсе не ходим вместе. Он отдельно, а я сама по себе, – проговорила она довольно резко.

– Да-а? – протянула Аза.

– Да! – твердо сказала Дарья, а сама почувствовала тайную обиду.

На самом деле ей уже определенно не нравилось, что она тут «сама по себе». И, признаться честно, она бы с удовольствием провела время где-нибудь в городе со Ставросом… Но намекать ему на это после всего сказанного ею в поезде о хождении по ресторанам? Немыслимо! Ей так и слышался язвительный голос: «Неужели, госпожа Феотоки, вы возжелали моего омерзительного общества?»

Конечно, с точки зрения тех рамок, в которых она собиралась держаться, отправляясь в Дамаск, всё было замечательно: общение с участниками конференции или чисто деловое, или исключительно дружеское; никто и не думает «приставать» к ней, в том числе Алхимик – после первого обеда в обществе Киннамов он даже ни разу не сказал ей ничего, что могло бы показаться сколько-нибудь двусмысленным; свободные часы она чинно проводит в приличной компании, и самое неприличное, что она до сих пор услышала, это рассуждения Азы о мужчинах… Да и их могли счесть неприличными, по правде говоря, только строгие благочестивцы. Всё было хорошо и прилично, но Дарье с каждым днем становилось всё обиднее. Хотя она старалась не подавать вида.

В пятницу за обедом Феодор рассказал, как они с Афинаидой, гуляя по Прямой улице Дамаска – той самой, по которой некогда прошел ослепший от божественного явления апостол Павел, – почуяли «дивный аромат» и, в поисках источника, зашли в увитый плющом дворик и оказались в большой живописной кофейне, где вкупе с кофе, чаем и восточными сладости подавали кальян.

– А, «Сад Анании», как же, знаю! – Севир засмеялся. – Самая известная здесь кальянная. Я сам позавчера там целый вечер просидел.

«Так вот чем от него пахло!» – подумала Дарья и спросила:

– Вы курите кальян?

– Иногда балуюсь, а что?

– Да нет, ничего, – смутилась она. Он взглянул чуть насмешливо, и ей показалось, что он догадывается о тех помыслах и обидах, с которыми она безуспешно боролась в последние дни. К собственной досаде, она начала краснеть и, за неимением лучшего выхода, хорошенько приложилась к бокалу с вином.

– Осторожнее! – сказал Ставрос. – Не ровен час опьянеете, а у нас еще впереди полдня работы.

Определенно, он над ней издевался!

– Не беспокойтесь, – усмехнулась она, – я не перепутаю нужные слова.

В этот день доклады закончились на час раньше обычного. На выходе из конференц-зала Севир, подойдя к Дарье, спросил:

– Вы помните, что завтра у нас праздничный ужин?

– Да, а что?

Субботним вечером в программе конференции значился общий ужин в ресторане отеля с живой музыкой и даже танцами.

– Надеюсь, у вас есть для такого вечера подходящий наряд? – поинтересовался Ставрос.

– А разве нужно вечернее платье? – испуганно проговорила Дарья.

– Вечернее нет, не тот статус вечера, но коктейльное уместно.

Дарья растерялась. Она взяла с собой летний костюм, блузки, юбку и брюки, но платья у ней не было никакого – ни обычного, ни тем более нарядного.

– Но я… не взяла с собой… Не думала, что оно может понадобиться…

На самом деле коктейльного платья у нее никогда и не было, а настоящий вечерний наряд она надевала только раз в жизни, на тот самый бал, который оставил у нее малоприятные впечатления… В ее окружении подобные платья носила только Елизавета, которая бывала с мужем на всех придворных вечерах, куда он получал аккредитацию. Но то Лизи! Дарья не сравнивала себя с ней – их стили жизни слишком различались – и не завидовала. Теперь же ей стало неприятно и досадно.

– Так я и думал, – сказал Севир. – Что ж, в таком случае сейчас мы с вами отправимся прямиком в магазин. Не могу позволить, чтобы приглашенный мною специалист на вечере блистал отсутствием подобающего платья. К тому же вы сами не найдете, где его купить.

– Спасибо, это очень любезно с вашей стороны, – пробормотала Дарья.

– Конечно, это моя вина: надо было предупредить вас заранее, что платье понадобится. Но в качестве компенсации я готов взять расходы на себя.

– Нет, что вы! У меня есть деньги…

Принимать от Алхимика такой подарок казалось Дарье не совсем приличным.

– Хорошо, пополам, и не смейте больше возражать, – заявил он. – Считайте это подарком в честь начала вашей научной жизни.

И они отправились за платьем.

***

По вечерам Дамаск оживал: людей на улицах становилось гораздо больше, загорались огни, отовсюду манили цветные фонарики, звуки музыки, вкусные запахи. Магазин одежды, куда Ставрос привел Дарью, находился через три квартала от Университета. Вход выглядел не слишком представительно, но внутри оказалось большое, разделенное на несколько секций помещение, из которого лестницы вели еще на второй и подвальный этажи.

В зале с выходными нарядами покупателей не было, только одна женщина придирчиво рассматривала со всех сторон ярко-красное вечернее платье, выставленное у входа. У Дарьи разбежались глаза, но Севир, осмотревшись, решительно повернул вправо и остановился перед манекеном в черном.