Школа

– Исключили, – с сожалением покачала светлой, по-мальчиковски стриженой головой Ада.– Но я думаю, все-таки нужно попытаться…

   Кико равнодушно курил, мечтательно глядя на дым.

– Гонзо нам сразу сказал, – кокетливо вздохнула Лейла. – Но мы совсем и не обломились: коню понятно, что даже в Школе не потерпят пропуск в пять месяцев и неявку на летнюю сессию.

– Труба,– прокомментировала Ада, прикуривая от зажигалки Кико новую сигарету. – Такие новости не оставят равнодушной маму-католичку. Ты не боишься, что она тебя выставит, особенно если ты заявишься в этих шортах?

   Лейла коротко хихикнула, бросив косой взгляд на Кико.

– Я согласна принять католичество.

   Кико со вздохом потушил окурок в стакане из-под кофе и неторопливо открыл пачку «Мальборо», отманикюренными пальцами выуживая новую сигарету.

– Ни одной ровной стены, – проговорил он как будто в глубокой тоске.

   Лейла расхохоталась на весь буфет и, беспечно закурив из пачки Кико, объяснила:

– Приколись: зайка Кико с зайкой Арсеном всю ночь измеряли высоту стен по всему общежитию.

– Труба, – с новой силой заулыбалась Ада.

– Этот мать вашу Гонзо, – неторопливо начал Кико на своем почти безупречном русском, – кого хочешь сведет с ума. Мы приехали ночью только на один день – узнать мои дела в Школе – но Гонзо нужно, чтобы все кругом валялись пьяные и укуренные.

– Дым коромыслом, – поддакнула Лейла. – Гонзо с Кико смотались в таксопарк и навезли кучу водки, а потом пришел Жорик и продал нам два стакана травы.

– Гонзо сказал, что в общежитии все стены разные и кривые, – ровным глубоким голосом продолжил Кико. – Я сказал, такое невозможно – дома строятся по проекту, все очень точно: высота, длина и так далее. Мы поспорили на сто долларов.

   Ада и Лейла покатились со смеху.

   –О, счастливчик Гонзо! – восторженно воскликнула Ада. – Ни за что ни про что получить сто баксов! Кико, как ты мог так проколоться?

   –Ни одной ровной стены, – задумчиво проговорил Кико, не отрывая взгляда от свернувшегося голубым драконом дыма. – Высота все время разная, мы мерили через каждые два метра на третьем, четвертом, десятом и пятнадцатом. На мои сто долларов Гонзо совсем провоняет анашой.

   С удовольствием чередуя кофе и сигарету, Ада поспешила заступиться за товарища.

– Нет, Кико, Гонзо не до того, вы ведь слышали, что Толик запорол ему курсовую? Конечно, тут не один Толик виноват – Гонзо устроил на съемках потрясной обкурняк и бедняга просто улетел…

– Проклятый наркоман, – с меланхолической улыбкой проговорил Кико.

– …Приколитесь, что тут было – целая часть не в фокусе, а половина актеров разъехалась. Мастер приказал все переснять к сентябрю или кранты, и Гонзо с горя еще круче подсел на травку, благо чуйки навезли – вагон. К тому же Толик сваливает на съемки с Мосфильмом и вместо себя подсовывает Чешира, которого Гонзо совсем не знает.

– Куда ни плюнь, попадешь в моего бывшего мужа, – заметила Лейла. – Но Гонзо повезло – Чеширчик снимает в фокусе даже после недели обкурки.

   Ада вдруг замерла, округлив глаза, забыв смахнуть пепел с сигареты, беззвучно упавший на ее джинсовую коленку.

– Кстати, Гонзо рассказал вам уже про Педро?

   Кико прикрыл глаза рукой и молча кивнул. Лейла вздохнула, мелодично помешивая ложечкой в стакане.

– Гонзо сказал, но ты же знаешь, как трудно что-то понять, когда он обкурен более трех дней. И потом – Педро…

– Он был лучше всех нас, ублюдков, – заявил Кико, глядя через балконную дверь на город внизу.

– Это было в июне, сразу после последнего экзамена, – негромко заговорила Ада. – Непонятно – то ли сам выпал из окна своей комнаты, то ли кто-то ему помог. Потому что Педро был не такой чтобы…

– У Педро не было причин для самоубийства, – с нажимом проговорил Кико. – Уверен, это был несчастный случай. А где Жужу и Сабах?

   Ада вздохнула.

– Жужу уехала в Алма-Ату дирижировать каким-то там симфоническим оркестром. А Сабах исчез – совершенно невероятно, но с той ночи его больше никто не видел.

– Бедный зайка, я так его любила – я, конечно, Сабаха имею в виду, – Лейла наклонилась над своим стаканом, вздохнула и отпила. – Всегда мечтала иметь абсолютно черного кота.

   Скучающая буфетчица, устав от чтения, отложила на подоконник потрепанную книгу («Унесенные ветром», часть первая) и погромче включила радио. На мгновенье с полу-фразы ворвался размеренный голос Горбачева. Буфетчица дала обратный ход.

– Сколько мы вчера за Педро косяков дунули – не сосчитаешь, – печально глядя на Аду, сказала Лейла, вертя в узких ладонях стакан. – Только Арсен и голубенький Антоша трахнули водовки. Нет, сегодня нам нужно всем собраться и помянуть его по-христиански, выпить за помин души.

   Кико, снова уставясь на дым, кивнул.

– У нас сегодня вроде бы тусовка, – невольно скривившись, произнесла Ада, – вроде бы проводы, мы ведь завтра должны лететь в Дели. Но после ссоры с Микки – не знаю…

– Приходи к нам, – радушно пригласила Лейла. – У нас тоже будет праздник – и проводы, и Педро, и все на свете. И Микки зови – вдруг вы все-таки помиритесь.

   Кико неторопливо поднялся и с самым равнодушным видом потянулся к большой кожаной сумке у Лейлиных ног. Она решительно этому воспрепятствовала.

– Обломись, эту сумку мы с Ад дотащим, когда тут натусуемся, иначе Гонзо и кто там сейчас у него пасется, сметут все еще до вечера. Праздник так праздник, черт возьми!

   Кико не стал спорить. Пожав плечами и кивнув Аде на прощанье, он еще раз повторил приглашение на праздник и с достоинством вышел из буфета.

   Строго проследив за его уходом, Лейла нагнулась к сумке и извлекла из нее плитку пористого шоколада в шуршащей фольге.

– Кайфно идет под кофе, хотя мне сейчас и нужно во всем этом ограничиваться. Ад, возьми еще по двойному.

   Дождик за балконной дверью зашелестел быстрее, примешивая к острому запаху растворимого кофе удивительный озон, всегда дающий необъяснимое предчувствие чуда. Лейла потянулась, по-кошачьи зевнула, прищурилась. Вдруг выглянуло солнце, и шелест дождя растаял в гудках и звонках улицы. Лейла облокотилась обеими руками о стол, улыбаясь, наблюдая глазами-вишнями, как Ада откусывает шоколад белыми крепкими зубами.

– Ад, зайка, рассказывай скорее, что там у вас с Микки – мне так интересно. Неужели все только из-за одной спички?..

   Не пришлось ни стучать, ни ковыряться в замке ключом, выданным комендантом общежития: дверь блока была распахнута настежь, так же, как и одна из внутренних (комната налево), поэтому первое, что он увидел, было небо – мягко шелестевшее солнечным дождем небо в открытом окне.

   Берто поудобнее ухватился за ручки своих объемистых чемоданов, втащил их в прихожую, привалив к запертой двери. В распахнутой комнате никого не было, только зеленый пушистый ковер на полу, широкий разложенный диван у одной стены, письменный стол – у другой. На лужайке ковра между диваном и столом, как цветочки, пестрели маленькие яркие подушки да пепельницы с окурками. На письменном столе работал телевизор с выключенным звуком – бегло взглянув на экран, Берто сразу признал первые кадры «Репетиции оркестра» Феллини: музыканты собираются, настраивая инструменты и представляя самих себя.

   Берто шмыгнул носом и, потоптавшись на месте, решился-таки вставить ключ и открыть свою – с этого дня – комнату.

   Здесь было пусто и душно, так что первым делом он кинулся открывать окно – большое, пыльное, в капельках дождя окно, с грохотом открывшееся, впустившее запах дождя, мокрой зелени и земли. Внизу была футбольная коробка с фонарем по боку, узкая огибающая полоска дороги, огражденная лепниной забора пышная зелень огромных деревьев с белыми корпусами больничного городка, а дальше – извилистая, как змейка, Яуза с акведуком, перекинутым через нее, с зеленым полем, с чистым цветным рисунком окраинной Москвы в перспективе: выныривающие из островков зелени белые верхушки многоэтажек, убегающее черте куда шоссе, сверкнувшее золото креста крошечной церквушки вдалеке…

   Берто, улыбаясь, повернулся от окна в комнату, тут же густым баритоном потрясенно выдохнул эквивалент русскому «елки-палки» и подтянулся на руках, усевшись в окне – спиной к небу.

   В этой полупустой комнате с голыми стенами, кое-где разбавленными голубовато-желтыми ляпухами («Это нарисовано как идет снег», – позже объяснит Хорхе), кроме единственной драной диванной крышки на полу и шаткого стула рядом – в углу, прямо напротив сидящего в окне и глазам своим не верящего Берто, сверкала и блистала настоящая ударная установка.

   «От радости в зобу дыханье сперло», – припомнилось кстати в муках вызубренное на подфаке университета, и впервые ясный смысл русской абракадабры нарисовался в возбужденном радостью сознании. Не успев словесно выразить все свои впечатления, Берто сжал коричневые кулаки и сказал вслух только: «Fantastica!». В этот же момент в дверях появился и замер с выражением ужаса на лице невысокий щуплый парень с красной банкой в руках.

   Ровно три секунды Берто в окне и парень на пороге молча смотрели друг на друга. Затем парень, прижимая банку к груди, выкрикнул что-то нечленораздельное и кинулся вперед, словно бы собираясь выбросить Берто вон из окна.

   Берто поспешно спрыгнул на пол.

– Quien eras tu? – спросил парень, внимательно разглядывая Берто и, видимо, успокаиваясь.

– Берто, с Кубы, меня сюда поселили, я поступил на мультипликацию, – с облегчением ответил Берто по-испански, протягивая руку для пожатия.

   Рука была горячо сдавлена влажной ладонью незнакомца с банкой.

– А я Хорхе, оператор, из Мексики. Вообще-то на этом этаже живут художники, но я… Парень, как ты меня напугал, когда я зашел и увидел, что комната открыта и кто-то сидит в окне!

   Берто, вежливо посмеиваясь, кивал курчавой головой, не решаясь сразу заговорить об ударных. Окончательно успокоившись и даже повеселев, новый знакомец жестом пригласил следовать за собой.

   В прихожке, в уютно обустроенном под кухню закутке, Хорхе нажал на какую-то кнопку, и неоновые лампы ровно осветили длинный, крытый клеенкой стол вдоль стены, увешанной сковородками, ковшиками и прочей кухонной утварью. Хорхе поставил на стол свою банку, включил красный огонек электроплитки в углу и, усадив Берто на скрипучий стул, принялся хлопотать: бегать в ванную за водой, ополаскивать грязные стаканы и при этом непрерывно стрекотать на приятном слуху родном испанском.

– Здесь, в твоей комнате, жил один парень, испанец – мой друг и друг многих, Педро. Это он нарисовал на стенах падающий снег, ты видел?

   Красная банка была раскрыта и обнаружила в себе аромат свежемолотого кофе. Хорхе, ухнув, стащил с себя взмокшую футболку и вытер ею влажный волосатый торс.

– Месяц назад, в июне, Педро выпрыгнул из окна. Да-да, можешь теперь представить, что я почувствовал: ушел, и комната была, как всегда, заперта, пришел – дверь настежь, и кто-то сидит в распахнутом окне! Я подумал, дух самого Педро вернулся, чтобы меня напугать. Ты знаешь, Педро любил устраивать розыгрыши.

   Хорхе вздохнул, поставил на раскалившуюся спираль плитки кофейную джезву.

– Жить не могу без кофе, без настоящего. А в этой стране люди гоняются за растворимым в ярких баночках. Чего им тут не хватает, так это ярких банок, если ты меня понимаешь, парень…

   Тонкие мускулистые ноги Берто – в джинсах, обрезанных по колено – отдыхали, блаженно вытянутые. Сославшись на больную печень, он отказался от предложенной сигареты и заранее – от кофе. Хорхе только пожал плечами, закурив ароматную «Клеопатру» с голубым фильтром.

– Когда ты пришел, я как раз ходил молоть кофе к одному парню – Гонзо из Колумбии. Он был самым лучшим другом Педро. До сих пор не может придти в себя, много пьет и всякое такое. Гонзо считает, что Педро кто-то специально толкнул в окно, но я думаю, это самоубийство. Педро был такой сумасшедший парень, ты не представляешь.

   Специально для Берто из низенького холодильника «Саратов» Хорхе вытащил пакет молока и батон. Жадно кусая прохладный мягкий хлеб, запивая молоком, Берто мимо ушей пропускал безостановочный треп нового соседа, перешедшего на Россию в общем, на русских женщин – совсем, кстати, не бреющих ноги, абсолютно.

– Послушай, Хорхе, – вклинился он в первую же возникшую паузу, пока Хорхе набирал в легкие воздух, прежде чем перейти к рассказу о девушках с экономического факультета, – чья это там ударная установка, в комнате, э?..

   Хорхе трагически взмахнул рукой.

– Это была штука Педро. Он здорово стучал, хотя девушкам внизу это не очень нравилось. Знаешь, он любил встречать рассвет и играть что-нибудь такое из «Пинк Флойд».

   Берто в волнении отставил в сторону молочный стакан.

– Я тоже немного умею – дома на Кубе я играл в одной группе, мы пели свои песни, выступали на праздниках. А чья это установка сейчас?

– Она твоя, парень, если ты не против, – не отрывая напряженного взгляда от поднимающейся корки кофе в джезве на плитке, равнодушно отозвался Хорхе. – Во всяком случае, с тех пор как Педро нет, никто на нее не претендовал.

   Сердце радостно заколотилось и, мгновенно напрягшись, ноги уже изготовились бежать в комнату, к барабанам и тарелкам, но Берто приказал себе продолжить дружеское знакомство, оставив барабаны на потом.

– Тебе придется попотеть, прежде чем твоя комната примет нормальный вид, – кивком головы приглашая следовать за собой, посочувствовал Хорхе, торопливо внося в комнату аромат кофе и сигареты, смешивая его с ароматом дождя из открытого окна. – Садись, где хочешь, но лучше на ковер – тогда можно будет представить, что мы в лесу на пикнике.

   Хорхе поставил джезву на деревянную подставку и включил магнитофон, отправившись ополаскивать пепельницу.

   Полулежа на зелени ковра, удобно пристроив под локоть ярко-желтую подушку, Берто, паря и улыбаясь, совершенно блаженно, бессмысленно слушал флойдовскую музыку – «Dogs of war» – песню о войне, о ненависти, с которой совсем не сочеталось ни его настроение, ни оживленные физиономии на немом телеэкране.

– Хорошо, я буду кофе, наливай, – беспрерывно улыбаясь, сказал он, когда вернулся Хорхе с мокрой сияющей пепельницей.

– Смотри, я не хочу, чтобы у тебя потом были проблемы, печень – это так неприятно, у моей тетушки из Панамы больная печень, – заметил Хорхе, по-турецки усаживаясь напротив Берто, аккуратно расставляя стаканы.

   Берто беспечно махнул рукой, готовый рассмеяться просто так, не из-за чего.

– Подожди, не наливай! – вдруг не выдерживая, делая останавливающий жест ладонью, вскакивая. – Подожди, я только пойду, стукну пару раз и тогда – кофе, идет?..

   Хорхе рассмеялся, согласно кивая.

   Какие мысли теснились в голове и лезли вон, выливаясь в легком дрожании палочек, сжатых во влажных ладонях, когда, глядя на голубой квадрат окна, зеленоглазый мулат – тонкий и чуткий, как натянутая тетива лука, готовая взорваться полетом стрелы, несущей смерть или весть, – замер на кожаном сидении среди россыпи разнокалиберных барабанов и золота тарелок? Вот он дрогнул, нащупывая ритм, уже рождающийся в груди, в венах, в сердце, в этой новой комнате, новой жизни. Негромкий, четко различимый ритм бегущего под откос поезда, набегающей сильной волны, прозрачной зеленью обрушивающейся на берег, стремительно уносящей худого курчавого пацана с пляжей Барадеро в неизвестность зим, чужих лиц, языка, правил игры, в отчужденность лета, пахнущего пылью, раскаленным асфальтом, кожей такси.

   Та-тата, та-тата, тата…

   Короткие письма домой: трудности языка – учиться интересно – экзамены – мультипликация – «Мама, первый мультик будет посвящен тебе»…

   Прилив и отлив, настигающая волна – прозрачный малахит – бегущий под откос поезд: вперед, вперед, что-то-будет-что-то-будет-что-то…

   Хорхе со стаканом кофе в руке зашел в белую комнату, где по стенам шел, падал, замирая, желто-голубой московский снег, а за голубым окном капал теплый дождь.

– Слушай, а у тебя получается, – сказал он, плечом приваливаясь к дверному косяку, отпивая кофе, обжигаясь. – Педро сказал бы: «В кайф!»

   Они выпили три джезвы кофе.

– Кайф! – с удовольствием произнесла Лейла, закуривая очередную сигарету, ласково улыбаясь сияющей Аде. – Как я прикалываюсь к вашим с Микушей ссорам, ты бы знала. Всегда ясно, что все равно вы сто раз помиритесь и помрете вместе где-нибудь на тибетском перевале.

   Лейла печально вздохнула, подперев щеку кулаком.

– А вот когда у меня ссора с очередным любимым, это значит – пора разбегаться. У меня по жизни все такие ссоры, в которых ну ни на пяточку любви, одна ненависть.

– Видела бы ты лицо Микки, когда последний раз он чуть не сломал мне руку! – обиделась Ада.

   –Ну что ты, – замахала на нее руками Лейла, – вы такие зайки, не деретесь, а тискаетесь. А вот что было у нас с Кико неделю назад – я тебе скажу, если б не мое пузо…

   Ада, наморщив лоб, попыталась было вспомнить что-нибудь кровь леденящее из их с Микки отношений, но тут в буфет вошла бледная грустная девушка в желтой майке и вытертых джинсах, с рюкзачком – «задницей», волочащимся за ручки по полу. Мгновенно перед Адским взором пронеслись красочные кадры ялтинской осени: профилакторские корпуса, мадера на разлив и кофе за столиками на набережной. Ада открыла рот, несколько мгновений не могла подобрать слов, а потом крикнула: «Саша!»

   Так неожиданно скоро меняется жизнь. После всех переживаний и мытарств Саша сидела рядом с заботливо суетящейся Адой напротив теплых Лейлиных глаз, взволнованно поглощала бутерброды с сыром и колбасой (все исключительно из кожаной Лейлиной сумки), обжигалась вновь заказанным двойным кофе, благодарно улыбалась и в паузах рассказывала свою печальную историю непоступления.

– На сорок страниц рассказов и один короткометражный сценарий из жизни панков. Я была так уверена, что все это пройдет, потому и не дергалась, а тут еще появился этот Супер-Билли, и поступление временно отошло на второй план.

   Ада с Лейлой понимающе заулыбались – закивали.

– Сначала я думала, что вызов на экзамены вот-вот придет, к тому же Супер-Билли сказал, что экзамены во ВГИКе могут быть когда угодно, даже зимой. Короче, я протянула время, потом поссорилась с Супер-Билли и решила все-таки ехать без вызова. И вот…

– Труба, нужно было связаться со мной, я бы все узнала на кафедре, – всплеснула руками Ада.– Ты же знаешь нашу хваленую советскую почту – твои работы могли просто не дойти!

   Саша понурилась, ложечкой помешивая кофе.

– Подумаешь, нашли из-за чего обламываться, – ласково щурясь на греющее через стекло солнце, проворковала Лейла. – Не успела на экзамены! Лично я в жизни не была студенткой Школы и чувствую себя неплохо. Я сто раз снималась во всевозможных учебных фильмах половины операторского факультета, написала миллион рецензий для киноведов-иностранцев и сценарных заявок – для режиссеров. Вся проблема в том, чтобы найти себе здесь мужа, ну или просто парня с комнатой. Лучше, конечно, иностранца, потому что наши или бедные, или все пропивают.

– О, Господи, – расстроилась Саша, переводя взгляд с легкомысленно рассуждающей Лейлы на весело скалящуюся Аду. – А если я не выйду тут замуж и ни в кого не влюблюсь?

– Не бери в голову, – успокоила Ада. – В чем-то Лейла права. Тебе нужно зависнуть тут на год, до следующих экзаменов. Походить вольнослушателем на занятия, примелькаться, чтобы тебя знали. Тогда и поступить будет легче.

– А где я буду жить? – все больше напрягаясь, поинтересовалась Саша.

– Вот я тебе и говорила про парня с комнатой, – захихикала Лейла, туша окурок в стакане, поднимаясь, потягиваясь.

   Ада также встала, на ходу допивая свой остывший кофе.

– Пошли, сегодня обширная программа на ночь. Все должно решиться как-нибудь само собой.

   Из окон наверху сотый раз за день Махалия пела Гершвина.

   А дело шло к вечеру. Никос сказал:

– Ну, что ж, жить можно, хоть и не Париж.

   Збыш, взволнованно сопя, с шумом открыл окно, впустив теплую свежесть и звон трамвая – подышал, вернулся к дверям и молча поволок тяжелые сумки-чемоданы в угол у окна.

   Ослепительно пуста была комната, только сложенная диванная крышка торчала у белой стены. Никос упал на нее, вытянув по полу длинные палки ног в голубых джинсах, классически продранных на дочерна загорелых коленках.

   Збыш потоптался у окна, глядя на цветной горох народа, хлынувший от остановки к вагонам подошедшего трамвая.

– Мне нравится без мебели, – чуть в нос негромко произнес он, поворачиваясь в комнату. – Будем спать на полу в спальных мешках, а стены обязательно разрисуем, что-нибудь красивое.

   И Збыш, закурив, дымком сигареты изобразил в воздухе абрис «красивого».

– Дурак, – дружелюбно отозвался Никос.– Мебель мы натащим со всего общежития или вытрясем из этого жида-коменданта. «Спать в спальных мешках»! А если я девушку приведу? А письма домой писать или, к примеру, жрать?

   Збыш заулыбался, радуясь солнышку, высохшему дождю, перспективе еды и девушек.

   Никос ударил себя по коленям.

– За работу, Польша! Будем охлаждать напитки, – и пошаркал стоптанными не зашнурованными кроссовками в ванную.

– Приколись, – тут же раздался оттуда его восхищенный голос, – здесь ванна сидячая, размером с квадрат Малевича. Тащи водку и пиво!

– И две бутылочки шампанского для дам охладим, – хлопотливо засуетился Збыш у развалившейся под окном сумки, полной алкоголя.

   Никос на всю мощь включил холодную воду, пошарился в поисках пробки, нигде не нашел и, стянув с себя майку, заткнул ею сливное отверстие. Глядя как бурно набирается вода, он зевнул, почесал в паху и как раз получил из рук Збыша первую партию водки.

– Кинь платье!

– Тише ты! Держи.

   Еврей на цыпочках прокрался к двери и прислушался.

– Моются они там что ли?

   Длинная Вера хмыкнула.

– Холодной водой? Мой друг, горячую воду вчера отключили. Но, конечно, если они моржи…

   Она встала и, двигаясь, как рыбка в воде, натянула свое зеленое платье-майку на голое тело. Дождь за открытым окном окончательно высох и в комнату беззвучно упал наклонный столб вечернего красноватого солнца, идущего на посадку. Еврей, наскоро задраив шорты, пересек столб как рентгеновский луч, наклонился над низким диванчиком и аккуратно застелил его атласным малахитовым одеялом. Обнаружив рядом на полу свернувшийся розовый комок трусов, поддел его босой ногой и отбросил Вере.

– Не забывай, ради Бога.

   Вера хихикнула и принялась кокетливо-долго надевать предмет туалета.

– Шамиль, ну чего ты дергаешься? Вот подумаешь, оставил бы себе на память – если я, конечно, тебя на себе не женю.

– Не женишь, – огрызнулся Еврей, нервно расчесывая свои длинные черные волосы индейца Джо. – Неужели не понятно – тут новые соседи вселяются, иностранцы, фиг знает, что они подумают, если увидят тебя и твои трусы у дивана.

– Они поймут, что к ним ты приставать не будешь, – удовлетворенно улыбаясь широкими розовыми губами, Вера уселась на краешек низкого дивана (голые руки-ноги были ослепительно-золотисты) и, свесив набок спутанные желтоватые волосы, закурила. – Расслабься, видела я в Школе твоих новых соседей. Нормальные ребятишки, вот увидишь, как тут у вас будет весело. Держу пари, что сейчас они остужают в ванной водку и все такое.

   Еврей мимолетно просветлел, почесал затылок и глубоко вздохнул, словно готовясь к прыжку. Он подошел к двери, оглянувшись на Веру, сделал ей знак сдвинуть колени вместе и открыл дверь.

   Как внезапно и нежно розовеет летний вечер, бросаясь из горячего золота дня в набегающую тень ночи! Ева сидела в кресле-качалке Риты и смотрела в окно, выходящее на север, на места, где Яуза и вдалеке зелень Лосиного острова. Солнце садилось там, на другой стороне общежития, а здесь, в незаметно потемневшей комнате, был виден лишь багрово-розовый отсвет в воздухе, на деревьях и в стеклах посылающих огненный СОС окон.

   Где-то далеко, в Болгарии, в Софийском аэропорту, целовали и обнимали Риту родители, а, может, они все вместе уже садились в машину и ехали домой, и Рита забывала печаль по мифическому Диего, всего-то что попросившего у нее спички на пятачке перед школьным буфетом.

   Где-то далеко, в Белоруссии, в городке под Минском, мама, должно быть, варила грибной суп со шкварками и смотрела на календарь и говорила: «Завтра в это же время Ева будет уже в пути».

   Поезда, поезда, железно-смазочный запах прокуренных тамбуров, грохот колес на шатких стыках вагонов, скоростные картинки за окном. Домой, домой… «Послезавтра в это же время я буду уже дома», – сказала сама себе Ева, но не почувствовала ничего.

– Сварить кофе? – спросила громко, как будто Рита была еще здесь или плакатный Сэмюэль Беккет на стене мог дать утвердительный ответ. Вместо того кто-то постучался. Ева, обрадовавшись, кинулась открывать дверь.