За запертой дверью

Вера распрямилась и на мгновение застыла. После завела руку за спину и раскрыла ладонь:

– Давай сюда, – Малышка так и не повернулась. Видом и голосом она выказывала сильнейшее неудовольствие.

– Я пока не написала, – немного растерялась Леся и сразу пожалела о своих словах. Ещё до того, как Вера повернулась, Леся ощутила вспенившуюся в девочке ненависть. Как только тщедушная фигурка Малышки вмещала столько злобы? Лицо потемнело, рот некрасиво исказился – Вера походила на затравленного хищного зверька, готового атаковать, пусть это стоит ему жизни.

– Не ерепенься, Мизинец, ты. Случай не тот, – подоспел на помощь Кама и быстро отвёл Лесю подальше, осторожно придерживая за локоть.

Буря так и не разразилась. Малышка что-то недовольно и достаточно громко бубнила, упоминая временами и Каму, и Лесю, но на том всё и закончилось.

– Извини, вышло так что, – сказал Кама, указывая на лавку возле опустевшего обеденного стола. Леся не заметила, кто и когда убрал посуду.

Леся присела, Кама устроился напротив и продолжил:

– О семье разговоры Мизинец не любит очень. О доме говори с ней меньше ты. Дома своего нет, семьи нет тоже у неё.

Леся взглянула туда, откуда слышалось недовольное Малышкино сопение и шумное перелистывание страниц. Сердце сдавила жалость: вот причина озлобленности.

– Не обижайся, прошу, – добавил Кама, запнувшись на последнем слове.

– Я сама виновата, не надо было к ней подходить…

– Не о Вере сказал я, – произнёс Кама, и голос его дрогнул. – Злится на всё она, не угадаешь с ней. Обижалась не хочу, в башню позвал тебя что. Думал ведь, легко будет тебе, весёлая ты… – Кама беспокойно пробежал взглядом по лицу Леси и добавил, – обычно.

Леся ощутила очередной приступ удушья, предшествующий слезам, но подавила его, сосредоточившись на сказанном.

– Ты не звал, я сама пришла.

Кама сокрушённо помотал головой.

– Пришла ты, потому что хотел я так. Ученика выбирать время моё пришло. Выбрал тебя я, и здесь ты.

Хоть Лесе сложно было поверить, по словам Камы, выходило, что это он подстроил её злоключения. Волосы не сами по себе лезли в лицо обидчивой Настьке, а для того, чтобы выгнать Лесю с занятый в час, когда у башни почти никого не бывает. Кама давно следил за Лесей и знал, что она всегда возвращается домой через площадь. Тогда он и подкинул шар. И мостовую осколками усыпал. Только стёкла были ненастоящие – наколдованные, и пропали через несколько часов. Колокольчик над дверью – тоже его рук, а вернее, головы работа. Кама «повесил» его из чистого озорства, посмотреть, попробует ли Леся дотянуться.

Оказалось, просветлённые, а точнее, ученики просветлённых, кем и являлись обитатели башни, могли бестелесно перемещаться далеко за пределы стен. А единственное колдовство, которое не пропадает, – умение передвигать предметы.

Именно так Кама выбросил шар из Лесиной сумки под ноги одноклассников. Для правдоподобия сумку он разорвал. Но дыра была невзаправдашной. Леся проверила, наложенные стежки покрывали целую ткань.

От услышанного волосы у Леси встали бы дыбом, не будь они такими тяжёлыми. По всему выходило, что она с треском провалилась в подстроенную Камой ловушку и теперь чувствовала себя глупой перепёлкой, на которую устроили охоту. А о том, что успел увидеть Кама, пока выслеживал свою добычу, вовсе было страшно думать.

Так что вторую неделю Леся не разговаривала с Безымянным (такое имя выбрал себе Кама по своей теории Пятерни). Каждое утро начиналось с его виноватой улыбки, но позицию осуждающего молчания Леся не меняла. День проходил за днём, многократные обходы башни ничего не давали, и надежда на спасение таяла быстрее, чем сугробы в дождь.

 Письмо для маменьки Леся всё-таки отправила с Вериной помощью. Наслушалась ругательств, но своего добилась. Вера переправила домой бумагу, в которой Леся говорила, что не может больше ждать возвращения папеньки, поэтому всё бросает и отправляется встречать его, а пока велит не беспокоиться и ухаживать за Тимошей. По просьбе Леси Вера наведывалась домой ещё несколько раз: приносила одежду и разные мелочи, которые заполняли мучительные дни Лесиного заточения.

 Чёрную тоску разгонял только Матвей. Как солнце появлялся он с рассветом и скрывался с закатом. К Лесиному сожалению, все их разговоры сводились к тому, что ей нужно взять шар и начать колдовать. Чем скорее она начнёт учиться, тем быстрее им удастся справятся с каменным градом. Сколько бы Леся ни убеждала, что колдунья она никудышная и им нужно подыскать кого-то другого, Матвей неизменно повторял: Леся – одна из учеников, и изменить этого нельзя. Догадайся Матвей пустить в ход обаяние, Леся согласилась бы стать кем угодно. Но Лесино божество хранило бесстрастие не хуже небесного светила.

С Катариной и вовсе творилось странное. Казалось, она держала осадное положение. Она почти ни с кем не говорила, никого не слушала и вообще редко покидала свой угол. Иногда Лесе казалось, Кат испытывает то же, что она сама, и жалела её. Но при каждой встрече на красивом с чётко очерченными линиями лице Леся замечала такую неприязнь, что зародыш сострадания гиб, так и не поднявшись.

Стоило Катарине заметить Лесю, как в ней происходила едва уловимая перемена. Крылья чуть горбатого носа приподнимались, на губах, как рябь на воде, появлялись мелкие морщинки, брови слегка склонялись друг к другу. Эти легчайшие изменения пугали Лесю куда больше, чем отборная брань Малышки. Казалось, Кат не любила Лесю как-то по-особенному.

Дни проходили в безделье. Больше всего Лесе хотелось изучить сад, но не с кем было поговорить о нём. Катарина, Матвей, Кама в собеседники не годились, а в редких разговорах с Малышкой расспросить о саде не удавалось. К тому же Леся заметила, Вера никогда не открывала дверь со звёздами. Главное удовольствие Малышки составляло чтение. Она часто делилась идеями, вычитанными в той или другой книге, иногда созывала учеников и читала большие фрагменты рукописей, которые казались ей особенно занятными. Леся, Кама и Матвей собирались послушать, Катарина оставалась у себя.

Выходила Кат, только если играли в лото или почту. В почте ей равных не было. Когда бумажки с написанными прежде вопросами и после невпопад добавленными ответами доставали из шапки и начинали зачитывать, Катаринин стиль можно было отличить по тонкости и остроумию.

Когда же мальчишки затевали борьбу и, усевшись на уложенной поверх двух стульев тонкой доске, пытались столкнуть друг друга, Катарина как бы случайно проходила мимо, задерживалась, загадочно хмыкала и удалялась обратно.

Леся тоже любила поглядывать на состязания. Но в открытую делать это стеснялась. Притворялась, что вырезает из бумаги фигурки, а сама садилась в пол-оборота и, изредка поднимая глаза, успевала заметить и вспухшие под рубахами мышцы, и раскрасневшиеся щёки Матвея, и оскаленные зубы Камы. Кама всегда побеждал силой, Матвей – ловкостью. Когда же один из соперников падал, а второй спрыгивал его поднимать, Вера, ворча, что лучше бы все вместе поиграли в горелки, влезала на доску и гуляла, балансируя руками, пока мальчишки не сгоняли её, чтобы разобрать конструкцию.

Больше всего Лесе нравилось наблюдать, как Матвей и Кама метают ножи в подвешенную на стене доску. Леся воображала, что её упрямство так же, как ножи Камы, почти неизменно входившие в серёдку доски, пробьёт дыру в обороне башни.

А когда ученики собирались на занятия, Леся делала очередную попытку найти проход на улицу, хотя давно растеряла уверенность, что поиски к чему-то приведут. Однажды, предоставленная самой себе, она взялась перечитывать письмо, принесённое из дома Верой. Это была весточка от папеньки. Он писал, что скоро заканчивает работу и, как только пойдут дожди, выдвинется в путь. Затяжные дожди уже начались, а значит, через месяц, к концу плачевника, или самое большее полтора, к середине снежника, папенька будет дома. И тогда Леся попросит его собрать соседей, вышибить дверь и вызволить из башни. Идея показалась Лесе восхитительной.

Разволновавшись, в ту ночь Леся долго не могла заснуть. Она слышала, что Матвей и Катарина тоже не спят. Леся не раз замечала: к этим двоим, как и к ней, сон не шёл подолгу. Но если Катарина лежала тихо, со стороны Матвея часто слышались скрип, слабо различимый шёпот или шорох пера. Иногда Лесе казалось, что по залу гулял сквозняк, хотя откуда бы ему взяться. Тогда она плотнее укутывалась в одеяло и бралась фантазировать, чем занимается её божество по ночам. Но додуматься ни до чего не удавалось. Лесю непременно одолевала дрёма, а дальше приходило утро. Но в ту ночь случилось иначе.

Леся только заснула, как её разбудил шум двигаемых стульев и командующий голос Матвея. Не успела Леся понять, что происходит, у её занавески затрепетало пламя свечи.

– Леся, вставай. Ты нужна нам, – Матвей говорил как обычно ровно, но Леся расслышала новую тональность, от которой стало не по себе. Что-то серьёзно беспокоило и как будто пугало Большого.

Не теряя времени, Леся вскочила, поверх ночной сорочки натянула домашнее платье, сунула ноги в туфли и выбежала в зал. Ученики сидели в кругу как во время занятий. Матвей стоял. На этот раз глаза его были закрыты, лицо напоминало искажённую напряжением маску.

– Шар на столе. Бери, – Матвей не уговаривал, он повелевал. Леся понимала, что перед ней не её солнцеподобный Матвей, а Большой, с которым бесполезно спорить.

Она взглянула на обеденный стол и ничего не нашла.

– Не вижу.

– У тебя, – преодолевая каждое слово, сказал Матвей. Казалось, ему стоило больших усилий говорить здесь и быть там, куда он перенёсся.

Леся развернулась. Поверх обрезков бумаги на её письменном столе лежал шар. Она протянула руку и остановилась: не ловушка ли? Снова взглянула на учеников. В жёлтом колышущемся свете свечей лица выглядели как восковые. Напряжение стёрло озорство Камы, недовольство Веры и презрение Катарины – у всех одно выражение: смесь страха и упорства.

С шаром в одной руке и стулом в другой Леся вернулась на ковёр.

– Что мне делать? – спросила она.

– Закрой глаза и представь, что летишь, – ответил Матвей. – Из башни. Над лесом до мельницы. Дальше на юго-запад. В Посольники.

– Я не знаю, где это, – испугалась Леся.

– Там камнепад. Увидишь.

Матвей замолчал. А Леся по-прежнему не знала, что делать. Она готова была немедленно простить Каму и попросить разъяснений. Но он сидел как изваяние, одна рука сжата в кулак, другая обхватывает шар, на лбу горошины пота.

Сделав несколько глубоких вдохов, Леся отогнала волнение. «Колдовала уже», – напомнила она себе и закрыла глаза. Представила, как поднимается со стула и вылетает через стену башни. На улице шёл дождь.

Глава 12. Побег

Молний, как во время грозы, видать не было. Гром и тот не шумел. Одни только глыбы каменные с небес срывались и с грохотом на землю рушились. Сколько сил хватало, тянул Серафим окаянную тучу в сторону, дабы камнями кого не зашибло. Туча противилась, не хотела уходить. Тяжко Серафиму пришлось, не позавидуешь. И не столько телу, тело – оно сущность грубая, выдержит. Сердце на части рвалось. Только о том кому расскажешь? Один Серафим на белом свете.

И ведь как раз давеча братьев вспоминал. Как в любой беде бок о бок стояли. Да только ради покоя в мире и братьями пожертвовать пришлось. Всё Серафим отдал, ничего не пожалел, а вышло вона как. Не справился, не скажет ему мир «благодарствую», а, может, и осудит.

Это только по первости думалось Серафиму, что жизнь его ждёт полная да весёлая. Так-то и было вначале, пока Серафим подвоха не распознал.

Как учеником сделался и в башню вошёл, с остальными быстро сдружился. Фёдор – весельчак всё на трещотке играл да подшучивал, сорвиголова Сергей любил истории разные сказывать, проделками своими хвастаться, Николай к наукам большое пристрастие имел, ум у него острый, пытливый, Алексей молчал много, он хоть и молод, а мудр был и светел.

С колдовской наукой у всех ладилось, тем более наставники сил не жалели, учили, подгоняли. Как иначе, ученикам надобно было поскорее просветлёнными сделаться и с ледянитами справиться. Нынешние просветлённые-то их не одолели. Изводило людей тогдашнее проклятье. Попадёт ледяное пятно на поле – урожай сгубит, под домом наладится – жить невмоготу, а коли под людьми вырастет, что в дороге, к примеру, ночуют – насмерть заморозит.

Столь усердно занимался Серафим, что с Оленкой увидеться недосуг было. Окромя колдовской науки торопился грамоту познать, а то письмо домой и то не состряпаешь. Николай, добрая душа, помогать взялся, читать, писать по новой учил. Опять же перед Оленкой похвастаться больно хотелось. Думал Серафим, настанет Площадный день, выйдут просветлённые к людям прошения слушать, он к Оленке пойдёт, во всей красе покажется. Достоин он нынче её любви: красив, молод, грамоте обучен, при деле хорошем, одежда на нём и то новенькая, потому как в полном достатке живёт. Только в тот месяц не пустили учеников на площадь, велели в башне дожидаться. Серафим горевать не стал: к другому разу он ещё лучше сделается.

Как подоспело время нового Площадного дня, спросил Серафим, скоро ли учеников наружу выпустят. Один наставник Александр отвечать взялся, остальные наверх ушли. И хоть норов у наставника мягкий был и голос будто бархатом окутан, страшно Серафиму от его слов сделалось:

– Боюсь, что ни в этот раз, ни во многие другие не покинете вы своей обители. Задача ваша – просветлёнными сделаться и с ледянитами совладать. А людские заботы нам оставьте.

Не любил Серафим наставника, а всё-таки поведал ему, что жениться хочет, а потому непременно должен невесту будущую повидать.

– Волнения твои мне знакомы. И я был влюблён, да не раз. Только условились мы с братьями, покуда не смените нас на нашем посту, придётся позабыть вам прежнюю жизнь. Уж после сами решайте, как быть. А пока напиши возлюбленной, коли чувство её крепко, пусть дожидается, коли нет – вольна себе друга по сердцу выбрать, обиды держать не станешь. А сам помни, Серафим, свой выбор ты сделал. Доля твоя – Богу и людям служить, изменить ты то не властен.

На этом наставник Александр простился и ушёл к себе. Серафим же остался стоять, пылать от гнева и осыпаться пеплом разочарования. Всем хороша была его новая жизнь, окромя того, что не принадлежала ему больше.

Потому Серафим бежал. В ту же ночь. Дождался, когда луна в окно заглянет, когда наставники наверху ходить перестанут, когда братья в сон погрузятся, и выбрался из постели. Мягкая перина, что нежила его эти месяцы, враз опротивела. Новые одёжи стали тошны и будто не к лицу. Завязал Серафим в узел то, в чём пришёл, оглядел в последний раз ученическую, шепнул в пустоту благодарности и был таков.

Жаль было с башней расставаться, да ведь не по рту ему эдакий кусок. Навозному жуку величие по плечу ли? Куда к облакам поднялся? Родился на земле, вырос, там и надобно оставаться. Всяко лучше, чем век без Оленки вековать. А что просветлённых подвёл, так то ничего, нового кого найдут, вон сколько желающих было.