Цветочный горшок из Монтальвата

В своем мнении о собрате-знахаре Трифон Петрович был прав совершенно. Он лишь об одном не подумал – что знают двое, непременно узнает и третий…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

БОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕАТР

Глава 1

Мир Ниамея, год 3079 от явления пророка Маргила

Вестник судьбы явился к Катти Таум без всякого блеска молний и грома небесного.

Как самый обычный смертный, он попросту вошел прекрасным летним утром в трактир «Веселая утка», где Катти в ожидании первых посетителей стелила на столы чистые скатерти.

Выглядел он тоже обыкновенно – темноглазый, темноволосый молодой человек, невысокий и худощавый, смахивающий на подростка. Не красавец и не урод. И одежда была на нем заурядная – мешковатые полотняные штаны и блуза, какие носили летом все мужчины, считай, низшего сословия королевства Нибур. И браслеты от сглаза на руках – простенькие, из дешевого серебра. Разве что шейный платок, яркий, из цветастого шелка, говорил о склонности владельца к некоторому щегольству.

При себе у вестника судьбы был матерчатый дорожный баул, изрядно потрепанный. Приезжий, стало быть, только что с дилижанса. Кру[1] Таум, расправляя складки на скатерти, и головы в его сторону не повернула. Хватило одного короткого взгляда, чтобы понять – это не тот человек, которого она ждет вот уже семь лет…

Вестник же судьбы уверенно прошагал к стойке, где пересчитывал пивные кружки трактирщик Корхис Бун – брат Катти, хозяин «Веселой утки». И, поздоровавшись, спросил стаканчик сидра, дешевого яблочного вина.

Трактирщик Бун, которому тоже хватило одного взгляда, чтобы с порога оценить состоятельность клиента как весьма невеликую, сначала посмотрел на сестру, убедился, что та всецело занята расстановкой по столам солонок и перечниц, после чего с неохотою прервал счет и нацедил сидра из бочонка сам.

– Рук не хватает, хоть разорвись! – пожаловался он, поставив стакан на стойку и снова повернувшись к подносу с кружками. – Издалека будете? – спросил по привычке, без любопытства. – Надолго к нам?

– Уговорили! – со вздохом ответил вестник, и Корхис удивленно глянул на него через плечо.

– Что?

– Рук не хватает, так, может, мои на что сгодятся? – с усмешкой объяснил ранний посетитель свой ответ.

Трактирщик мгновенно просветлел. Вот оно что, парень ищет работу!.. Отлично… ведь здесь, в маленьком городишке, с началом курортного сезона никого в помощь не наймешь. У местных своих забот по горло. И впрямь хоть разорвись.

– А, вот ты о чем. – Он тут же сменил тон на более фамильярный и оглядел парнишку с ног до головы, оценивая уже по-другому. Щупловат… но вроде бы здоров с виду. И держится бойко. – Откуда в наши края?

– Из Ювы. – Вестник судьбы сверкнул широкой улыбкой, в которой удивительным образом сочетались почтительность и нахальство. – Несло, несло ветром от самой светлой столицы, да и занесло.

Трактирщик понимающе закивал:

– Деньжата, поди, кончились, пока носило?

– И как вы догадались? – восхитился вестник, после чего с выражением продекламировал: – Ах, деньги, деньги, где вас прячут? Найдут – так тратят, не найдут – так плачут…

Катти Таум, вынимая из буфетного ящика стопку чистых салфеток, впервые взглянула на пришельца с интересом. А брат ее Корхис от души расхохотался.

– Шутник, однако!.. Что ж, мне и вправду нужен работник на лето. Как тебя звать?

– Волчок, – ответил вестник судьбы.

– И все?

– Да вроде бы и все, – тот снова сверкнул улыбкой. – Матушка, поди, знала мое полное имечко. Да забыла вложить записку с ним в расшитые золотом пеленки, когда оставила меня на крыльце приюта.

Теперь захохотали оба. И Катти улыбнулась. Уж больно заразительно звучал смех человека, с появлением которого жизнь ее должна была решительно измениться – о чем в тот миг она, конечно, не подозревала.

Что ж, подумала она, работник на лето – это хорошо. Часть хлопот с плеч долой. Веселый к тому же. Нечасто ее брату случается посмеяться… возможно, будет меньше придирок. И тут, снова бросив взгляд на вестника судьбы, Катти наконец встретилась с ним глазами.

Заметив, что Волчок смотрит на нее, Корхис снизошел до представления:

– Кру Таум, моя сестра.

Тот вскинул бровь.

Удивился… видно, принял ее за служанку, подумала Катти. Как она его – за бродягу, зашедшего в поисках работы в первый встречный трактир.

Ошиблись оба. И оба, поняв это одновременно, постарались скрыть свое удивление.

– Рад знакомству, – только и сказал Волчок, отводя глаза.

– Я тоже, – пробормотала Катти и отвернулась.

– Ну, парень, решено, – Корхис довольно потер руки и вышел из-за стойки, – я тебя беру. Пойдем, хозяйство покажу!

Он повел Волчка по кладовым. А Катти осталась в зале. И, раскладывая по столам салфетки, невольно призадумалась – кого же нанял только что в работники ее брат? С такой небывалой легкостью, без всяких колебаний… это Корхис-то – ушлый, недоверчивый, искушенный во всех видах житейского обмана, как любой трактирщик!

Глаза… они могут многое сказать о человеке. И Корхис, простояв за стойкой без малого двадцать лет, уже должен бы научиться в них читать…

Катти в глазах Волчка – быстрых, насмешливых, понимающих – прочитала его истинный возраст. Больше тридцати, хотя на вид дашь от силы двадцать пять. А еще она с уверенностью могла бы сказать, что… люди с такими глазами в трактирах не прислуживают. Обычно они сами имеют слуг, носят дорогие костюмы и возят за собой горы багажа… И кто же он на самом деле, этот Волчок? Уж точно не крестьянин и не ремесленник. Возможно, разорившийся аристократ? Или все-таки бродяга… авантюрист, истинная цель которого – не работа, а усыпление хозяйской бдительности и кража столового серебра?

Нет, Катти вовсе не склонна была видеть в каждом чужаке потенциального вора. И слабоумием, в котором подозревали ее жители родного, безнадежно захолустного городка, тоже не страдала. Напротив, она умела видеть и понимать больше многих и, хотя это не делало ее счастливее, все же благодарна была человеку, который некогда научил ее задумываться о вещах, на которые другие не обращают внимания.

Но… настало время, кажется, рассказать подробнее о Катти Таум и ее горестях. О семи истомивших ее душу годах одиночества и скорби. Ибо они уже подошли к концу – судьба прислала своего вестника, и звякнул первый колокольчик, возвещая начало нового пути.

* * *

…Нет на свете ничего скучнее маленьких провинциальных городишек.

Таких, как тихий Байем, мирно дремлющий девять месяцев в году на берегу моря, в окружении леса.

И хуже, пожалуй, ничего не может случиться с человеком, чем, живя в подобном городишке, прослыть белою вороной.

С Имаром и Катти Таум именно это и случилось. Вернее, поначалу слыл такой вороной лишь Имар. Молодую жену его до поры до времени жалели и пытались учить жизни. Что, возможно, и сыграло в конце концов свою роковую роль…

В большой мир из Байема вела одна-единственная дорога. Она связывала его с остальными, столь же захолустными береговыми городишками, затем, отвернув от моря, упиралась в тракт, по которому можно было добраться уже и до самой Ювы, столицы королевства Нибур. По дороге этой ходили грузовые фургоны и пассажирские дилижансы, доставляя на побережье кое-какие товары, почту и – в летнее время – любителей принимать морские ванны. Летом Байем, один из пяти официальных курортов королевства, оживал и расцветал. Зимой же в нем, заваленном снегом по самые крыши, царила скука смертная. Но, конечно, и зимой, и летом шагу было не ступить без того, чтобы шаг этот не обсудили через час все кому не лень. А уж если кто-то, упаси Боже, шагал не в ту сторону, то есть делал или говорил что-то, приходившееся не по вкусу мирным обывателям, косточки ему перемывали без устали.

Какой такой другой жизни хотелось Имару Тауму, в Байеме никто не понимал. И трудно ли догадаться, чьим косточкам здесь доставалось больше всего?…

«Живи радуясь и не мешай жить другим» – так, если выразиться попросту, заповедал пророк Маргил. Отчего бы и не следовать этим мудрым словам? Но, видно, слишком рано остался Имар без твердой родительской руки.

Матери он лишился еще при рождении. Отца спустя семнадцать лет унесла лихорадка. Юный бездельник тут же сдал семейную портняжную мастерскую в аренду и подался в вольные охотники. С тех пор и в ус не дул. Капиталов наживать он не желал, размеренный уклад жизни честных байемцев высмеивал и бродяжничал в свое удовольствие в Пёсьем лесу, лишь изредка принося оттуда зайца или куропатку, до того тощих – нечего на зуб положить!.. Соседи не на шутку подозревали, что, ленясь поднять ружье, он таскал добычу из чужих силков, где несчастные пташки и зверьки успевали помереть с голоду.

А если не в лесу проводил время Имар, то, значит, в трактирах заседал, где развлекал завсегдатаев фантастическими охотничьими байками, и жена его считай что и не видела.

Катти Бун – вышедшую вопреки родительской воле за самого никчемного байемского жениха, хотя к ней сватался еще и каер[2] Тиц, владелец галантерейной лавки и друг ее брата Корхиса, – тоже никто не понимал. Но до поры, как уже было сказано, девушку жалели. Молода, глупа… задурил ей, видно, голову болтун и пьяница Имар. Что-что, а соловьем заливаться он умел. Трактирным завсегдатаям без него и пиво в глотку не лезло…

Пока Имар бродил по лесу, жену его навещали подруги, сострадательные соседки, матушка – простив через полгода непослушание. Они засыпали ее добрыми советами, объясняя, что нельзя все спускать этакому муженьку, нужно уметь и на своем настоять, заставить его образумиться и вести себя пристойно. Дело разве – сидеть в пустом, холодном доме, гроши считать, покуда муж вместо того, чтобы работать, шатается где-то да бражничает?… Катти поначалу отшучивалась. Потом стала раздражаться. Потом и вовсе рассорилась с подругами и соседками, и даже с матерью, сказав, что не нуждается в их советах. Тогда ее оставили в покое, но в то же время начали подозревать в слабоумии. Ибо какая же разумная женщина будет по доброй воле терпеть подобную семейную жизнь?

«Терпеть» эту жизнь Катти было отпущено судьбой всего два года.

И можно себе представить, какие пересуды и толки пошли, когда Имар Таум взял да и пропал в один прекрасный день без вести…

О причинах его исчезновения гадали и так, и эдак. Поговаривали даже, будто его утащили лесные девы. На самом деле от такого человека, как Имар, всего можно было ожидать. Сколько раз он насмехался над тупостью земляков, сколько раз поносил со всей страстью тихий Байем, этот лучший в мире городок, утверждая, будто жить здесь, имея ум и сердце, невозможно!.. Вполне мог заскучать окончательно да и сбежать из дому. Не исключено даже, что и с какой-нибудь проезжей красоткой, ибо если человек не питает никакого почтения к правилам жизни, заповеданным предками, то для него и святость брака – не святость. И, скорее всего, так оно и было – сбежал.

Но за месяц до своего исчезновения Имар хвастал направо и налево, будто в ночь двойного полнолуния посчастливилось ему подглядеть за плясками лесных дев. Из народных же преданий известно, что волшебные существа не прощают ни того ни другого – ни подглядывания, ни болтовни. В них нынче верили только древние старухи да малые дети, тем не менее, вспомнив Имаровы россказни, и предположил кто-то, больше в шутку, чем всерьез, – девы, видать, и увели парня… На поиски в Песий лес ходили, разумеется, всем миром – ведь мало ли что может на охоте случиться, – но нашли только ружье Имара, самого же – как не бывало. И «умной головушке», Катти Таум, этого хватило, чтобы и впрямь, кажется, уверовать в лесных дев…

Утешений она слушать не желала. С подругами не мирилась. Замкнулась в себе и стала дожидаться возвращения беспутного мужа. Ну, не полоумная ли?…

Девы там лесные или не девы, а семь лет в одиночестве – достаточный срок. Мировой судья уже через три года выдал бы Катти разрешение от потерявших смысл брачных уз. Но она о нем не просила, и этого тоже никто не понимал. Особенно Фаламей Тиц, который вздыхал по Катти с тех времен, когда ухаживал за ней наравне с Имаром, и даже и теперь охотно взял бы ее в жены. Уж он-то был вполне достойный человек – имел круглый капиталец и денежки свои спускал по дружбе исключительно в трактире «Веселая утка». Фаламей Корхису не раз говаривал, что сестрица его – еще хоть куда бабенка, пусть и замужем побывала и ума не нажила. Зато собой миловидна, работяща, нраву тихого, молчаливого…

Истинно сказал пророк Маргил в своих «Откровениях»: «Слепа любовь, но она же и открывает человеку глаза, дабы мог он разглядеть скрытую от равнодушных красу, коей наделяет Всевышний каждое Свое создание». По байемским меркам мало кто, кроме Фаламея, счел бы Катти миловидной. Здесь ценились женщины пышные и статные; Катти же как была в девичестве тощенькой, так и к двадцати семи годам такой осталась. Да и ростом не вышла. Всей красы – кудри цвета выгоревшей на солнце соломы, зубки мелким жемчугом и ясные голубые глаза.

Сама она, однако, никакого другого мужа не желала. И так и сказала Фаламею Тицу, когда тот подкатился-таки однажды с неуместным сватовством, – довольна, мол, я своей участью, и оставь ты меня, добрый человек, в покое.

Хороша участь – ни семьи, ни детей, ни дома! Пивные кружки в трактире намывать!.. Тиц обиделся и надолго перестал захаживать в «Веселую утку».

Рассуждая о незавидной доле Катти, был он, впрочем, не совсем прав, ибо дом у нее все-таки имелся – тот, что принадлежал пропавшему муженьку. Только вот ухватистый братец, забрав ее после исчезновения Имара к себе («кто ж тебя, бедняжку, теперь кормить будет?»), мигом приспособился сдавать сестрино имущество всяким приезжим и проезжим. Да и саму сестру без дела не оставил – в большом хозяйстве всегда работа найдется…

Может, кому другому это и не понравилось бы. Но Катти, сознавая, как трудно жить без хозяина в доме, пусть даже такого ахового, как ее Имар, с братом соседствовала дружно и в трактире прислуживала без всяких обид.

Брат, однако, ее тоже не понимал.

Когда она отказала его другу Фаламею, Корхис страшно осерчал и не разговаривал с ней целую неделю, наверное. Но потом – ничего, смягчился, потому что был, в общем-то, незлобив и покладист, и припоминал ей этот отказ впоследствии только под горячую руку. Ну, сами знаете, как оно бывает – бараний бок подгорел или фарфоровое блюдо разбилось, или цены на вино подскочили. Кто виноват? – да тот, кто рядом оказался. Выйди Катти в свое время за Фаламея, и все теперь было бы как надо. Но что с дурочки возьмешь?…

Дурочкой неприкаянная Катти с ее двусмысленным положением – ни вдова, ни замужняя женщина – постепенно сделалась за семь лет в глазах всех трезвомыслящих жителей Байема. И давно уже никого не интересовало, о чем она думает днями, бегая по поручениям брата, торгуясь с поставщиками, штопая бельишко племянников, начищая закопченные котелки, поливая огород, и ночами – когда укладывается спать в свою одинокую постель. А думала она об Имаре, и только о нем, и говорила с ним, отсутствующим, часами напролет, и просила у него прощения за былую глупость…

Ей некого было винить в исчезновении мужа, кроме себя самой. Накануне они поссорились – единственный раз за два года своей семейной жизни, пусть не безоблачной, но все же счастливой. Лесные девы стали последней каплей яда, который так долго и усердно вливали Катти в уши доброжелатели.

Сама она рассказ мужа о чудесных танцах в ночь двойного полнолуния выслушала, как волшебную сказку. Плясали девы на самом деле или это была очередная поэтическая греза Имара, для Катти особого значения не имело. Имар – воистину белая ворона для Байема – с малых лет увлекался чтением. Даже в лес обычно брал с собой книгу. Он открыл и для Катти безграничный, завораживающий мир вымысла и размышления. Научил ее смотреть, видеть и думать. Зная множество интереснейших историй и сказок, сам сочинял их не хуже, развлекая долгими зимними вечерами жену. Рассказчиком он был прекрасным, поэтому Катти, любуясь его улыбкой и блеском глаз, слушала всегда с удовольствием. Хоть про дев лесных, хоть про что… Но черт дернул Имара болтать о них еще и в трактирах!.. Месяц после этого ловя на себе косые взгляды и слыша смешки за спиной, Катти не выдержала.

Он снова собрался на охоту. Она попросила его остаться. Тошно было и думать о нескольких пустых днях, которые придется провести, безвылазно сидя дома. Потому что некому будет даже утешить ее, если, выйдя в лавку, она наткнется на кого-нибудь из «добрых» соседок.

– Не могу, – рассеянно ответил Имар – мыслями он уже был не с ней. – Завтра полнолуние Львицы. И вдруг…

– Что – вдруг? – спросила Катти, чувствуя холодок под сердцем.

Муж взглянул на нее с некоторым удивлением.

– Вдруг они опять покажутся…

– Лесные девы? – Кровь бросилась ей в голову.

Никто из байемцев не осудил бы Катти за те слова, что сорвались тогда с ее языка. Никто.

– Значит, мечты тебе дороже меня? Можешь не возвращаться.

Никто, кроме нее, не видел, какими стали в этот миг глаза Имара.

– Вот как? Ты не веришь мне?… Ты меня больше не любишь?

Ей бы опомниться. Но она не опомнилась.

– Ты меня тоже. Любил бы – остался бы.

Имар забросил ружье за плечо, поднял со стола охотничью сумку.

– Прости. Похоже, возвращаться мне и впрямь не стоит.

Больше он ничего не сказал. Ушел.

И не вернулся.

Ей было двадцать лет, ему – всего на два года больше. Только молодостью и глупостью могла теперь Катти объяснить и свои сказанные в запальчивости слова, и то, насколько близко к сердцу их принял Имар. Оправданий себе она не искала. Хотела причинить любимому и любящему мужу боль – и причинила. Такую сильную, что повторения он не пожелал. Она раскаялась уже назавтра, но было поздно. А он, по-видимому, так и не понял, что злые слова ее значили одно – «останься, ты мне нужен»…

Возможно, Имар и вправду в тот же день уехал из Байема. Возможно, все-таки отправился в лес – ружье ведь его нашли там, в конце концов, – и дождался появления волшебных дев. И ушел с ними, думая, что Катти его разлюбила. Ей хотелось верить в последнее. Ведь Имар – не дурак, он должен был, рано или поздно, понять ее, простить и вернуться… и если не вернулся, значит, не мог. Или смерть его настигла, или… От лесных дев не возвращаются. Катти так хотелось в это верить, что несколько раз она и сама выбиралась в ночи полнолуния в лес, переодеваясь в мужскую одежду, чтобы не узнали соседи. Узнали бы – точно посадили бы, как безнадежно спятившую, под замок… Она искала и даже звала лесных прелестниц, но те не показались ей ни разу.

И оставалось только ждать. Чуда.

Что она и делала – долгих семь лет.

* * *

В день, когда явился вестник судьбы, что-то неуловимо изменилось в трактире «Веселая утка».

Все как будто было прежним – мрачноватые стены зеленого кирпича, покрытый копотью потолок, неяркие масляные светильники, старинный, вот уже двадцать лет бездействующий очаг, украшенный пыльным чучелом кабана на вертеле. И фирменное блюдо осталось тем же: запеченная целиком утка с азартно разинутым клювом, куда, в зависимости от незамысловатой фантазии кухарки, вставлялись то веточка зелени, то румяная редиска, то крохотный душистый огурчик – все со своего огорода!.. «Веселость» утки заключалась, правда, не в этом, а в обязательном сюрпризе, таившемся среди яблок и слив, которыми ее фаршировали. Фантазия Корхиса не отличалась богатством от кухаркиной – из года в год это были одни и те же предсказания, благоприятные, разумеется, дабы ни в коем случае не отпугнуть посетителей.

Все, как и раньше. Но стены почему-то казались чище, светильники – ярче, утка – веселей… Потому, возможно, что в зале непривычно часто слышался смех, и сам трактирщик Бун цвел улыбками – посетители нынче не спешили уходить, заказывая напоследок кто лишний стаканчик вина, кто кружку пива. А все новый работник – балагур и острослов!..

Имя Волчок, как оказалось, шло ему необыкновенно – он умудрялся находиться разом в трех местах. При этом, болтая без умолку, успевал и посетителей потешить, и домочадцев развеселить. Уже к полудню улыбками его встречали все – не только Корхис, но и вечно сонная жена его Арда, помогавшая на кухне, и дети их, обычно путавшиеся без толку под ногами, и ворчливая кухарка. И даже Катти, с плеч которой свалилась вдруг добрая половина забот.

С утра Волчок практически выгнал ее из зала, сказав, что не царское это дело – заказы разносить. И так он это сказал и таким теплым, понимающим взглядом ее одарил, что на миг Катти и впрямь почувствовала себя… королевой. Ощущение было столь непривычным, что, приятно удивленная и заинтригованная, она принялась украдкой наблюдать за Волчком, благо появилась толика свободного времени. И вскоре заметила, что тот же фокус новый работник проделывает и со всеми остальными домочадцами – для каждого находя словцо, от которого теплеет на душе, и каждому как бы невзначай оказывая мимолетную помощь. Кухарке, расхвалив ее стряпню, он присоветовал быстрый способ варки картофеля. Нерасторопную Арду, восхитившись ее походкой, назвал лебедушкой, отчего та даже проснулась наконец и заходила живее. Успокоил малыша Боно, когда тот раскапризничался, сказав ему, что румяней щечек никогда не видал. Старших мальчиков объявил великими умниками и загадал им загадку, после чего те просидели в огороде полдня, не мешаясь под ногами и прибегая лишь изредка с очередным неверным ответом… Про хозяина и говорить нечего – сноровкой и деловитостью Корхиса Волчок восторгался так часто, что к вечеру тот, похоже, уже не мыслил без нового работника жизни.

Но несмотря на то, что Катти вроде бы удалось понять секрет обаяния Волчка, она так же, как и все остальные, не могла удержаться от улыбки, когда он улыбался ей, и ощущала тепло в груди, принимая его помощь. Казалось отчего-то, что остальные – не в счет, он видит здесь и ценит ее одну, он сумел разглядеть ее непохожесть на других, он знает, каково ей приходится, и сочувствует…

В душе Катти, истомленной одиночеством, начала зарождаться даже робкая надежда на дружбу. Особенно когда она сама рискнула пошутить и Волчок понял эту шутку, в отличие от Арды и кухарки, и ответил ей лукавым смешком.

Вечером он вымыл за нее посуду – заметив, что у Катти от усталости дрожат руки.

– Доверьтесь мастеру, – сказал, – уж я-то уберегу хозяйское добро! – как будто за целость тарелок опасался, а не помочь хотел.

– Спасибо, – от всей души ответила она и отправилась пересчитывать оставшиеся на завтра продукты, в который раз за этот день чувствуя себя согретой непривычным вниманием.

Своей надежды на то, что у нее может появиться друг, Катти на самом деле не осознавала. До той минуты, пока не услышала случайно, уже после закрытия трактира, обрывок разговора между новым работником и братом.

Разговор был – о ней.

«Веселая утка» считалась заведением приличным, для людей семейных, и закрывалась сразу после ужина. Шумных ночных гуляний тут не допускали. Подметать же после закрытия обеденный зал входило в обязанности Катти, поэтому, покончив с подсчетом продуктов, она, с метлой и совком в руках, туда и отправилась. Но войти не успела.

В узком коридоре между кухней и залом до нее донесся голос Волчка:

– Так сестра ваша замужем или нет? – и Катти, растерявшись, задетая этим неожиданным заглазным интересом к своей персоне, застыла перед дверью.

В ответ раздалось ворчание Корхиса:

– Как же, замужем! – и стукнула о стол пустая кружка. – Но, я тебе скажу, – продолжил брат, – дур таких еще поискать. Мало, что всем назло за последнего бездельника вышла, так муженек ее к тому же давно сбежал, может, уже и помер. А она нет чтобы к судье сходить, развод выправить да за другого, хорошего человека выйти, одно себе твердит – вернется!

Забулькало наливаемое в кружку пиво.

– Вот как, – протянул Волчок. – Сбежал, говорите?

– Девы лесные увели! – брякнул Корхис и захохотал. – Ох, умора, не могу… На этакое сокровище кому еще и польститься было?

– Девы? – переспросил Волчок.

Дальше Катти не слушала.

Кровь бросилась ей в лицо, опалила жаром. Попятившись обратно в кухню, бросив совок с метлой, она торопливо, словно убегая от кого-то, выскочила черным ходом в огород, разбитый позади дома.

В огороде было тихо и темно. Закат угас, и звездный ковер укрыл все небо, но луны, розово-оранжевый Факел и зеленовато-желтая Львица, еще не взошли. Терпко пахло цветущей крапивой, тянуло душистой сыростью от политых недавно зеленных грядок. Земля успела остыть, но каменные ступени крыльца, прогретые солнцем за день, еще хранили тепло, приятное для босых ног.

Бежать на самом деле было некуда.

Катти вернулась к дому и села, понурив голову, на крыльцо.

На глаза упорно наворачивались слезы. Сердце жгла горечь.

Надежда обрести друга, не успев толком зародиться, скончалась. Катти хорошо знала, что думает об ее умственных способностях брат, плоть от плоти трезвого, практичного Байема.