Мемуары гейши из квартала Шинмати

Дэйки Като

Мемуары гейши из квартала Шинмати

Глава 1. Пролог: Благословенный ребенок

Я открываю глаза и долго всматриваюсь в весеннее утреннее небо, проступающее сквозь решетку окна. Лучи восходящего солнца пробиваются в комнату, наполняя ее мягким розовато-золотистым светом. Снаружи доносятся звуки пробуждающегося квартала – скрип калитки, шаги прохожих, голоса торговцев. Шинмати, знаменитый квартал удовольствий в сердце Осаки, ожил после ночи, погрузившись в привычный ритм жизни, полной соблазнов и тайн.

Я перевожу взгляд на свое отражение в небольшом зеркале у изголовья. Ему уже не требуется множество слоев белил и ярких румян, чтобы оживить черты моего лица. Годы оставили на нем свой неизгладимый отпечаток – морщины обвили уголки глаз и губ, словно паутинки, а кожа утратила гладкость и приобрела оттенок старого пергамента. И все же в этом изможденном лице я вижу отблески былой красоты, некогда столь ценимой мужчинами.

Я была гейшей – одной из лучших в Шинмати и даже, смею сказать, во всей Осаке. Мое имя – Мико, что означает «красивый ребенок благословения». Так назвала меня мать, безутешная в своей нищете, но исполненная надежд. Видно, ей было дано пророчество о моей будущей жизни в роскоши и почете.

Я выросла в глухой деревушке на берегу реки в неделе пути от Осаки. Наше семейство принадлежало к низшим сословиям, тем, чье существование ограничивалось борьбой за пропитание. Отец целыми днями работал на рисовых полях знатного самурая, а мать пыталась свести концы с концами, мастеря для продажи рыбацкие сети. Я была младшей из троих детей и, судя по всему, последней каплей в чаше нашего семейного горя. Мы голодали, вынужденные довольствоваться скудными подачками феодала и временами прибегать к милостыне других крестьян.

Помню, как однажды ранним летним утром мать буквально вытолкнула меня за порог нашей хижины с наказом не возвращаться, пока не наберу побольше хвороста для очага. Я отправилась к опушке леса, радостно дыша свежим воздухом в предвкушении забавных детских игр. Но, собрав вязанку веток, я вдруг осознала, что солнце уже заметно выбралось из-за горизонта. Тревога сковала мое маленькое сердце, ведь добрую мать нельзя было надолго оставлять одну. С каждым шагом к дому душа будто становилась все тяжелее, а тропинка – все более тернистой. И вдруг впереди меня возник величественный всадник в богатых одеждах, преградивший мне путь. В руке он сжимал белую церемониальную веточку сакуры – символ высочайших достоинств.

– Приветствую вас, прекрасное дитя! – окликнул он меня звучным голосом. – Благословенна вы своей удивительной красотой. Ваше место не в этой захудалой деревушке, а в Шинмати, где ваша редкая диковинная прелесть будет оценена по достоинству.

Незнакомец оказался работорговцем, объезжавшим окрестности в поисках товара для лучших чайных домов Осаки. В обмен за меня он предложил отцу довольно приличную сумму денег, хватившую на то, чтобы расплатиться с долгами и прожить безбедно пару лет. После томительной ночи размышлений, семья приняла решение принять предложение и отдать девятилетнюю меня на заклание. Я не понимала всего происходящего, но меня тревожило тяжелое молчание родителей и деланное спокойствие старших братьев.

Так я покинула родные края и впервые оказалась в Осаке – великом городе контрастов, утопавшем в роскоши и омытом нечистотами. Работорговец передал меня в распоряжение окайя – своеобразной школы-интерната, где воспитывали юных девушек на потеху богатым гостям чайных домов. Так началась моя поистине невероятная жизнь.

Глава 2. Детство в нищете

Спустя годы воспоминания о раннем детстве кажутся мне смутными, окутанными дымкой безмятежного неведения. Однако некоторые эпизоды того времени запечатлелись в моей памяти с невероятной четкостью, будто вчерашний день. Меня всегда интересовало, как устроен мир – видимый и, в особенности, невидимый. По всей вероятности, именно это жгучее любопытство и является тем ключом, который открывает тайну моей судьбы.

Моя родная деревня, носившая незамысловатое название Цубаки, располагалась в живописной долине, окруженной пышными лесами и пологими холмами. Невдалеке протекала речушка с прозрачной водой удивительного зеленовато-голубого оттенка. В ясные деньки ее можно было наблюдать с возвышенности, где стояла наша хижина. Ничего не стоило дойти до берега, умыться студеной водицей и попытаться поймать ртом стремительно проносящиеся мимо веселые струйки.

В те времена безоблачного младенчества я не догадывалась о тяготах, обрушившихся на наше семейство. Отец целыми днями работал на рисовых полях, принадлежавших аристократу – ближайшему к нашей деревне даймё1. Урожай поступал в господские амбары, а батюшка получал лишь скудное вознаграждение в виде минимальной доли обработанного зерна. Этого нам никогда не хватало, и мы жили впроголодь, дополняя свой рацион ягодами, кореньями и речной рыбой. У матушки не было ни гроша за душой, и она изнуряла себя сверхурочным трудом, штопая одежду для рыбаков и делая для них сети, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

Старшие братья, Тару и Таку, по большей части пропадали в поле, помогая отцу. Лишь изредка я видела, как они возвращаются домой при свете восходящей луны, покрытые пылью и потом. Братья никогда не жаловались на тяжелую работу, но я замечала, как они поникали духом, когда заходила речь о будущем семьи. В эти моменты их грубоватые лица делались мрачнее тучи.

Один лишь отец не утрачивал оптимизма. Уставая от изнурительных трудов, он неизменно сохранял добродушную искреннюю улыбку и порой весело подтрунивал над нашей бедностью. «Не беда, что в кошельке пусто, зато душа богата!» – шутил он, растрепав мои непослушные косички. С неизменным жизнелюбием отец оберегал мирное детское счастье, заслоняя меня от горьких невзгод.

Наша ветхая хижина, сложенная из грубых деревянных брусьев и прогнивших бамбуковых циновок, никак не способствовала уюту семейному гнездышку. Однако я не ведала, что бывают дома поприличнее, и была вполне довольна убогим пристанищем, в котором меня окружала сплоченная любящая семья. Запахи старого дерева, дыма от очага и пота моих родных казались мне самыми прекрасными на свете ароматами. В этом тесном шалаше каждый вечер мы усаживались вокруг пылающей жарко печки и согревались её живительным теплом. Порой матушка доставала из закромов остатки риса, и мы наслаждались роскошным угощением в уютном семейном кругу.

По воскресеньям мы всей семьёй отправлялись к реке на рыбалку. Родители раскидывали огромные сети, а я резвилась на берегу, удивляясь разноцветным камушкам под прозрачной водой. В те мгновения ни о какой бедности не могло быть и речи – мы были самыми счастливыми и богатыми людьми на свете!

После возвращения домой мать принималась жарить заветную добычу, источая чудесные пряные ароматы своей стряпней. Свежая рыба в те времена казалась мне истинным деликатесом – эталоном роскоши и изысканного вкуса. Что может быть лучше, думала я, с нетерпением ожидая вечернего пира. Я предвкушала, как мы сидим за низким грубым столиком, с жадностью поглощая румяные золотистые куски, сдобренные родительским весельем.

Матушка прилагала все усилия, чтобы скрасить наше существование какими-никакими радостями. По большим праздникам она доставала из потайной шкатулки несколько ярких лоскутков, которыми разукрашивала мои волосы и обвешивала наше жилище. Кроме того, в эти дни она устраивала для меня театральное представление со старыми куклами из папье-маше, оживляя историю о невероятных приключениях любвеобильного купца и гейши из знаменитого Шинмати. Это была единственная сказка из взрослого мира, которая запала в мою детскую душу.

Я неизменно просила матушку рассказывать о гейше, воочию представляя себе ту роскошную жизнь, которая всегда оставалась для меня благородной тайной. Уж не догадывалась ли мать о моей грядущей судьбе?

О, если бы в те наивные времена невинности я хоть краешком глаза заглянула в будущее и увидела бы всю правду своего невероятного пути! Конечно, я едва ли могла предугадать, что спустя пару десятков лет стану одной из величайших гейш Шинмати и буду жить посреди несметных сокровищ, учтиво развлекая важных господ…

Глава 3. Продажа в окайя

Я до сих пор ощущаю жуткий, леденящий душу страх, когда вспоминаю события той поворотной ночи. Наша хижина была погружена во мрак – лишь тусклый отсвет очага робко трепетал в дальнем углу. Родители сидели в напряженном молчании, держа друг друга за руки. Братья смотрели прямо перед собой непроницаемыми взглядами. А я растерянно озиралась по сторонам, не понимая причины этой звенящей тишины.

Тишина вскоре стала невыносимой. Прервал ее отец, обратившись ко мне дрогнувшим голосом:

– Доченька, ты уже большая девочка, и тебе следует узнать одну важную вещь… – он сделал паузу, а затем продолжил едва слышно. – Нынче ночью к нам пришел посланник из Осаки и предложил весьма щедрое вознаграждение. За тебя, моя ненаглядная.

Эти слова вонзились в мое неискушенное детское сознание острыми клинками. Холодные мурашки пробежали по спине, сердце бешено забилось. Я растерялась от смутного ужаса и непонимания.

– Он говорит, будто ты удивительно красива, дитя мое, – подхватила мать, и из уголков глаз у нее хлынули непрошеные слезы. – Твое место, мол, не в этой глуши, а в богатых чайных домах Осаки, куда стекается весь цвет благородного сословия. Ты должна заслужить лучшую участь, а не томиться здесь в убожестве.

– Довольно! – оборвал ее решительный возглас отца. – Позвольте сказать мне.

Он обратил ко мне бесстрастное лицо и произнес с невероятным хладнокровием:

– Мико, мы продали тебя в окайя.

От этих простых слов кровь застыла в моих жилах. Мир будто замер и обрушился огромным ледяным грузом на плечи. Я окаменела и лишь распахнула глаза, не в силах поверить услышанному.

– Что же такое эта окайя? – голос сам собою вырвался из онемевших уст.

– Окайя – это нечто вроде школы, где обучают юных дев искусству услаждать знатных господ в чайных домах Осаки, – пояснил отец. – За это нам заплатят хорошие деньги – достаточно, чтобы расплатиться с долгами и снова встать на ноги. – Он помолчал и добавил: – Однажды ты вернешься к нам богатой и всеми уважаемой дамой.

В тот момент я находилась в таком оцепенении, что даже не нашлась с ответной репликой. Я созерцала родительские лица с застывшим на них выражением вынужденной решимости и почти физически ощущала их муки. Стало ясно, что спорить бесполезно: все уже решено, и моя участь предопределена.

В оставшиеся часы до рассвета я неотступно ходила из угла в угол по нашему жилищу. Пока остальные члены семьи ворочались в тревожном полусне, передо мной одна за другой всплывали картины безмятежных дней невинного детства. Я вспоминала, как собирала у реки разноцветные камушки и бросалась ими в воду, любуясь причудливыми кругами на исчезающей ряби. Я мысленно перебирала устроенные матерью кукольные спектакли, и перед моими глазами снова оживала сказочная красавица-гейша со всем ее блеском и романтикой. Я вдыхала запах древесного дыма, исходивший от потухающего очага – этого сердца нашего насиженного гнезда. С каждым вдохом в душу закрадывались первые ростки осознания того, что все это осталось в прошлом.

Последующее утро встретило меня бессонной и безучастной к происходящему. Помнится, я равнодушно наблюдала, как братья снуют по дому, собирая мои ничтожные пожитки. Они были явно опечалены моим скорым отъездом и, решившись заговорить, произносили слова с трудом, будто что-то мешало им в горле. Спазмы сжимали мое нутро, когда я видела, как они обвязывают веревкой мои скудные тряпичные букеты – нехитрые безделушки, напоминавшие мне о веселых хороводах по лесным полянам.

Со двора донесся стук копыт и громкие мужские голоса. Отец первым встрепенулся и направился на зов. Я безвольно поплелась следом, с молчаливым безразличием взирая на всадников, остановившихся у нашего порога. Среди них выделялся степенный господин в роскошных одеждах, с роговой трубкой и цветастым камоном на груди – знаком благородного сана. За ним с важным видом шествовали два крепких лакея. Не успев еще ничего сказать, степенный вельможа окинул меня беглым взглядом и с непроницаемым лицом кивнул самому себе, будто останавливая сомнения.

Пока отец с поникшей головой обсуждал условия сделки, я не отрывала глаз от рассветного солнца, нежно золотившего верхушки деревьев. Мне мерещилось, что природа замерла в недоумении и испытывающем молчании. Дубрава, некогда столько раз услаждавшая меня мелодией ветра в своих ветвях, казалось, приумолкла и безучастно взирала на то, как одна из ее детей обрекается на неизвестную судьбу.

Внезапно один из всадников сноровисто соскочил с коня и угрюмо направился в мою сторону. Я бессильно замерла, когда он хватко уцепил меня за руку и куда-то потащил. Паника охватила меня в тот миг, когда я осознала – прощание с родными кончилось и настал час расставания. Но лишь беспомощный взгляд сумела я бросить в сторону матери, державшей в руках мою куклу. Мать была вся заплаканная и едва держалась на ногах от рыданий.

Кукла… Вспоминая эту сцену, я до сих пор содрогаюсь. Ведь именно эта жалкая безделица, некогда столь драгоценная для меня, должна была заменить меня в материнских объятиях.

Взвизгнув от отчаяния, я изо всех сил вцепилась в материнское платье, но бесчувственные слуги работорговца тут же оторвали меня и поволокли прочь. Окутанная пылью и безмолвными криками родственников, я размыто видела лишь тусклые силуэты нищих хижин да горстки испуганных соседей, собравшихся посмотреть на представление. Обезумев, я царапалась и вырывалась, но груди сдавливал спазм, и я могла лишь захлебываться собственными рыданиями.

Это было подобно тому, как вырывают больную конечность. И отец, наверное, полагал поступить так же – оборвать то, что отравляло семью бедностью, в надежде на лучшее будущее. А может, он просто утешал себя таким образом.

В любом случае, этот рассвет я запомнила навсегда. Он предвещала конец детского света и погружение во мрак долгих лет боли, одиночества и непрестанной борьбы за собственную душу.

Глава 4. Первые уроки жизни в квартале Шинмати

Путешествие в Осаку было долгим и изнурительным. Даже воспоминания о пережитых тревогах приводят меня в священный трепет. Стоило карете выехать за околицу Цубаки и углубиться в дремучие чащобы, как все мои робкие надежды на возвращение к родным растаяли без следа.

Переполненная страхами и опасениями, я часами не произносила ни слова и безвольно смотрела в щели деревянной клетушки, куда была заключена. Мимо проносилась дикая, неистовая природа гор, лишь изредка сменяясь людскими поселениями. В такие мгновения я неизменно приникала к оконной амбразуре, распахивая глаза в надежде увидеть хоть одно знакомое лицо. Но жители деревушек смотрели сквозь меня, как будто я была пустым местом, а то и шарахались в стороны, завидев нашу процессию.

Долгие дни пути стали мучительным испытанием для меня. Телесные муки порой казались менее тягостными, чем духовные терзания, без конца изнурявшие мое сердце. Саднило в нем осознание того, что впереди меня ждет участь недостойная человека, неотвратимая как судьба. Перед мысленным взором беспрестанно возникали лица родителей и братьев, скрывшихся за завесой прошлого. Как они сейчас, спрашивала я саму себя. Молятся ли за мое благополучие или уже стараются забыть о несчастной отщепенке? Исстрадавшись в таких мыслях и чувствах, я часто впадала в безутешное рыдание, из последних сил сдерживая крики боли и обиды.

Когда наконец сквозь лесные просеки замаячили силуэты внушительных городских построек Осаки, меня непроизвольно пробрала дрожь. Еще никогда прежде не видела я такого многолюдья, гомона и сутолоки общественной жизни. По краям дороги росли горделивые пагоды, а ветхие хижины, стоя бок о бок, теснили друг друга. От неизбывной толчеи на улице мельтешившие разноцветные одежды сливались в радужный поток, при этом на каждом углу стояла неизменная вереница нищих с протянутыми к небу руками.

Звуки, запахи и краски этого людского муравейника все глубже поглощали меня, вселяя неподдельное благоговение. В то время как на родине царила безмятежная природная тишина, здесь повсюду не смолкали пестрые рынки, несущие разноголосие криков уличных торговцев, азартных игроков и молодцев из простонародья. А над всем этим гомоном возвышались строгие напевы синтоистских святилищ да звучные удары деревянных колотушек, оповещающих о начале гончарного часа или цветочного праздника.

Естественно, среди этого калейдоскопа город вмещал и не столь радужные, но пугающие мое юное воображение картины. То тут, то там попадались витрины борделей, из дверей которых выглядывали обнаженные смуглые женщины и молоденькие девушки с нарумяненными губами, манившие проходящих мужчин в свои сладострастные сети. Также встречались лавки иных ремесленных гильдий, как то кузнецы, изготовлявшие арсенал инструментов для истязаний, а рядом с ними трудились своим ремеслом мастера по нанесению знаков позора и причинению увечий «нечестивцам».

Надо признаться, подобные виды внушали мне первобытный ужас. Из окна кареты я, затаив дыхание, взирала на протекание здешней жизни, некогда невообразимой для сельской простушки, и едва ли могла угадывать, куда именно повлечет меня неведомая судьба.

Около дверей одного из чайных домов в квартале Шинмати, где предоставлялись сами понимаете какие услуги, наше длинное шествие наконец остановилось. Приближался вечер, и вокруг пролился свет ярких бумажных фонарей, усыпавших расписные крыши и смутно озарявших залитый красными огнями дворик. Из-за раздвижных дверей доносилась меланхоличная флейта – негромкие отзвуки традиционных напевов и ритмичные щепки играющего на сямисэне2. Я вздрогнула и потупила взгляд, боясь представить, какие виды откроются мне внутри.

Двое служек тут же буквально выволокли меня из кареты, после чего их скользящий шаг перенес нас через застывшие в благодушном терпении ряды алых фонариков. Сквозь пелену их кровавого света я зрела устланные циновками коридоры с раздвижными шторками, в глубине тянущиеся за пределы моего обозрения.

Наконец челядь остановилась и без лишних околичностей ввела меня в одну из небольших комнат с двумя циновками на полу и тусклой лампой, озарявшей одинокий невысокий столик посредине. Перед ним склонилась высокая женщина в роскошных одеждах. Ее суровое лицо слегка смягчали неяркие отблески света от масляной лампы. Оставив нас одних, слуги тут же удалились, а незнакомка обратила ко мне спокойный взгляд, в котором проглядывало не то презрение, не то изучающее разочарование. Мне оставалось лишь безмолвно застыть по стойке смирно. Оробев, я не смела вымолвить ни слова.

– Итак, юная Мико, – произнесла строгая особа, и меня передернуло от глубины и отчетливости ее голоса. – Полагаю, тебе теперь предстоит узнать много нового об обители, в которую ты была доставлена. Я – хозяйка этого милого чайного домика, именуемого «Сад изобилия». И отныне ты станешь моим подопечным цветком, что должен расцвести всеми благами грядущей дамской ремесленной жизни.

Она умолкла и вновь внимательно осмотрела меня с ног до головы, на этот раз несколько дольше задержавшись взглядом на моих полураспущенных косах и сероватом платьице, изодранном в пути.

– Однако для начала тебя, дитя уединенной лесной чащобы, следует обучить премудростям учтивости и красоты. Только пройдя весь искусный цикл специального воспитания, ты сможешь называться настоящей женщиной. И только тогда ты обретешь способность считаться гейшей благородного Шинмати.

Она еще раз надменно оглядела меня и небрежно махнула рукой:

– На сей же день ты будешь безотлагательно испытана на предмет этикета, как подобает дражайшим нашим цветочкам с первых мгновений в обители. Но отдыхай пока, ибо это всего лишь начало твоей великой стези, юное дитя.

С этими словами сановитая госпожа изящно встала и удалилась, оставив меня в полном недоумении стоять на одном месте. Легкое потрясение, вызванное столь пугающим приемом, помешало мне заметить нечто другое в комнате.

Лишь спустя несколько минут я увидела, что в углу теснилась тень, перемещающаяся и будто настороженно меня разглядывающая. В ответ на мой испуганный взгляд, фигура неуверенно приблизилась и выступила на свет.

Передо мной предстала девочка лет десяти с темными растрепанными волосами и тонкими чертами лица, какие бывают только у знати. В момент ее приближения мое смущение мигом развеялось и уступило место любопытству. Глянцевитые темные глаза девчушки цепко впились в меня и источали нескрываемое презрение – столь недетское, как будто их владелица была годами старше.

– Не бойся, сельская дурнушка, – к моему изумлению, произнесла она низким дрожащим голоском. – Меня зовут Окику, и я далеко не последняя ученица мудреной школы в этом обиталище. Уже через день-другой ты воочию изведаешь строгость науки Акиры-сан и все ее порядки, такие же жестокие, как зверь в неволе.

Прежде чем я успела ответить, моя юная собеседница присела на циновку и добавила виноватым, почти неслышным шепотом:

– Я помогу тебе не сбиться с пути и соблюдать все эти неисчислимые правила. Ибо таковы уж здешние порядки…

Она отвела взгляд и какое-то время мы сидели, не проронив ни слова. Эта эпоха моей жизни уподоблялась тихому чистому ручью, который вот-вот должен был излиться в мощный горный поток.

Глава 5. Благоговение перед Акирой-сан

Минули годы с того поворотного дня, когда я вступила в лона «Сада изобилия». Одно мгновение растягивалось в череду дней, дни сплетались в месяцы, а месяцы в целые эпохи неукоснительных занятий и строгих испытаний.

В ту пору весь мой новый круговорот оборачивался бесконечной чередой упражнений и церемониалов под руководством неумолимого наставника – хозяйки обители мадам Акиры. Каждая секунда нашего бытия неотступно следовала букве ее педантичных правил и предписаний. Любой нюанс движений, осанки, мимики, расположения тела и даже дыхания мы должны были доводить до математически рассчитанного совершенства.

Как только невыспавшееся солнце поднималось из-за вершин пагод, Акира-сан без опозданий появлялась в наших спальнях, и привычный распорядок сменялся трепетным томлением инспекции. Именно в эти утренние часы мы обязаны были четко выдерживать все уроки по телодвижениям, поведению и этикету. А далее не следовало сомкнуть очей до алой зари, пока мадам не внушила тысячу деталей, как поддерживать хрупкость изящества.

Вот мы до изнеможения шагаем кругом по татами, пока Акира-сан не добьется от нас совершенной вихревой походки – мерного кружения вокруг собственной оси, при котором нога скользит подобно лезвию по льду. Затем, после первого утомления, следовали непререкаемые упражнения с вееровидными опахалами, посредством которых юные манэко3 обучались изысканным телодвижениям для веерных танцев и умению вплетать нити стихов в речь.

Здесь я впервые соприкоснулась с поэзией, чьи строки омыли мое тогда еще грубое деревенское сознание животворными благами культурных традиций. За вечной сменой букв и свежестью слов я вдруг узрела мир невиданной красоты, во сто крат превосходящий все великолепия природы, когда-либо мной лицезренные.

И в те редчайшие мгновения, когда мы воочию постигали их благородную сокровенность, нам казалось, будто весь окружающий мир источает сиянье волшебной палитры жизни. Мимолетная радуга метких строчек открывала перед нами великолепные панно прошлых эпох, тонкости канонического веса и безграничное разнообразие нравов и обычаев минувшего. Душа жаждала все глубже проникать в неизведанные грани этой поэтической вселенной.

Но, стоило лишь застыть в восторженном созерцании, как тотчас настигал строгий окрик мадам Акиры, возвращавший нас к суровой яви неустанных упражнений. Основная же часть ежедневного обучения была посвящена отточенной хореографии походки, чинной упорядоченности сидения и мелким ритуалам приличия до полного отупения.

По вечерам наступало время сложнейших церемоний чайной трапезы, которым предстояло стать одной из наших коронных наук. Сначала нас наставляли в непростом искусстве устраивать классическую чайную мистерию, доводя до педантического совершенства ритуалы по чистке исинских чашек и разведению душистого напитка из зеленых метелок по старинным рецептам.

Акирой эти обряды удавались виртуозно, и при виде ее исполнения сердце невольно преисполнялось благодарным трепетом. С каким величавым спокойствием она вычерчивала хокку на песочных подносах! Точно и неторопливо манипулировала тончайшей фарфоровой утварью, так что уличный шум и суета переставали существовать, и все вокруг погружалось в состояние умиротворенного безмолвия. Из-за ее плеч медленно изливались водопады ароматного дыма, а бледное лицо застывало в маске невозмутимости, подчеркнутой лишь нежными полутонами румян да огоньком сверкнувших глаз. Струйки травяного букета, дразня забытьем всевозможных запахов, окутывали залу знойной негой.