Зеркало времени

Для Ирины это было первое серьезное прикосновение к войне в этой, как предполагалось, праздничной поездке. Ее генерал сидел с каменным лицом, сквозь которое она увидела внезапно его – того, что был на школьной фотографии. Образ неудержимо двоился. Вот – он ветеран в своей неказистой куртке с дурацкой вязаной шапочкой на голове, почти не покрытой волосами, брюзгливо выговаривающий ей: «Почему вы всем готовы помочь, а на меня ноль внимания?» – И вот, он тут же рядом – молодой, темноволосый, в гимнастерке – насмешливо улыбается, будто знает наперед, что от него никому не уйти.

Вездеход, делая замысловатые петли, забирается под самое небо. Оно опять налилось свинцом и почти навалилось на задранную вверх кабину. Кажется, еще один поворот колеса этой многоножки, и весь комплект ветеранов с примкнувшей к ним лжесупругой, крутясь и переворачиваясь, полетит вниз – к сереющему далеко внизу морскому заливу. Их везут в самую потаенную воинскую часть – в центр ракетного управления. Ветераны оживают. В их вездеходе собрались те, кто защищал северное небо – войска ПВО.

Странная аббревиатура, в которой нельзя уловить ничего героического. Ничего, чем можно поразить женское сердце. Скажем, морская пехота или авиация, даже саперы – за сто верст здесь пахнет опасностью, смертельным риском. А противовоздушная оборона – это как? Воздух высоко – а оборона низко?

– Потом – все потом сами увидите. Поймете и оцените это самое ПВО, – с трудом отходя от музейного шока, говорит ей Генрих Людвигович.

Двое бравых офицеров проводят гостей сквозь всю хорошо упрятанную в скале часть – от солдатского сортира, в котором была уже отчаянная нужда, до командного пункта, где находится таинственная кнопка ракетного удара. Ветеранскую депутацию представляют молодым ясноглазым полковникам – владельцам ключей от северной границы. У них от ветеранов секретов нет. Им демонстрируют пульт управления, светящиеся выползающие из стены схемы расположения объектов поражения на дальних и ближних рубежах. Ветераны понимающе кивают головами, цокают языками, щупают ручки, оглаживают компьютеры, – кажется, будто выбирают коней на ярмарке.

Да нет – они просто ничего не понимают: им можно действительно показывать все – они стерильно невежественны в смысле современной техники. Их руки помнили только пулеметы да зенитки. Да и тех было маловато. Тут среди них есть один снайпер, который из винтовки подстреливал немецких летчиков – когда они на бреющем полете пролетали над вмерзшими в базальт пэвэошниками – для куражу или чтобы точнее отбомбиться. Так ведь он тоже ПВО.

Генриху не по себе. Он не привык к тому, что кто-то знает то, чего он не знает. Он остро ощущает свою несовременность. Там, в Москве, он – первый человек. Во всех вопросах мировой политики он чувствует себя как рыба в воде. Его уверенность в себе абсолютна. Но здесь. Ему кажется, что любезные хозяева – бравые полковники – в душе подсмеиваются над ним и как бы снисходят к славным и вполне безвредным пришельцам из другой эпохи.

Ирина ужасно боится, что он сейчас сорвется и допустит какую-нибудь бестактность по отношению к этим милым хорошо воспитанным военным. Понятно, что визит ветеранов для них – вежливый реверанс в сторону городских властей.

Ветеранов потчуют роскошным обедом с коньяком, водками, шампанским, икрой и прочими атрибутами встречи на высоком уровне – ну, не на самом… Офицеры – хозяева кнопки – поскольку при исполнении, пьют минеральную воду. Ветераны, в большинстве своем ослабленные сильными переживаниями и физическими неудобствами, потребляют напитки с малым энтузиазмом. Держат же стол и пьют во славу всех присутствующих и отсутствующих давешние бравые офицеры, что проводили их по лабиринту самого секретного бункера. Тут и торжественный момент в память о невернувшихся, и бодрые не без остроумия здравицы, и шутки, и намеки… И сумели-таки павший дух предшествующего поколения почти довести до уровня нынешнего – немного не дотянули из-за валидола.

Возвращались в кромешной тьме. И было совершенно все равно, метет ли начавшаяся днем пурга или опять растаяло дождем. Пели «Синенький скромный платочек» и прочие песни их военной юности. Генрих пел со всеми, крепко приобняв в непроглядной серости вездехода почему-то переставшую сопротивляться Ирину. Она тоже тихонько подмурлыкивала. И такое было в несущемся на всех парах боевом вездеходе ностальгическое умиротворение, что, право, можно было подумать, будто возвращаются из добрых гостей подгулявшие обыватели.

На турбазе их ждал еще один роскошный ужин при свечах и с танцами. Свечи, правда, не входили в обязательную программу – тяжелый снегопад порвал провода, но получилось даже романтичнее. Танцы вышли чистые обжиманцы. Со все возраставшим удивлением Ирина наблюдала, как переодевшиеся в орденоносные костюмы ветераны, будто скинув все послевоенные годы, не жалея сил и своих немолодых сердец, отплясывают танго и фокстроты, которые лихо наяривают специально приглашенные баянисты. Им свет ни к чему – они наизусть знали эти мотивчики со времен своего детства.

Скучавший за крайним столиком врач, в конце концов, пошел по рукам; то одному танцору, то другому вкалывая соответствующее случаю спасительное снадобье.

Утро следующего дня началось с легкого военного парада и прохода по центральной площади приехавших на торжества ветеранов, за которыми тянулся нестройный, но полноводный поток горожан. Город был расцвечен гвоздиками, которые, как им сообщили, специально были выращены местными оранжереями к этому дню. Им торжественно подносили гвоздики не то юные ленинцы, не то юные воины. Горожане беспрепятственно подходили к ветеранам и дарили им цветы, совсем не заботясь о роли одариваемого в национальной истории. Высокий рост и мрачноватый вид Генриха привели к тому, что у него образовался огромный алый букет, который он передарил Ирине. Когда поток ветеранов, щедро разбавленный горожанами всех возрастов, достиг монумента боевой славы, из-за постоянно плохой видимости как бы парящего над городом, она положила цветы поверх сияющего на свежевыпавшем снегу ковра – из гвоздик, – сотканного теми, кто прошел до них.

Опять повалил тяжелый сырой снег, перемежавшийся внезапными сильными порывами ветра, для которого одежда приехавших из более умеренных краев ветеранов не представляла серьезной преграды к телу. Сквозь круговерть ветра и снега долетали обрывки пустых и бестактных речей местных чиновников. Внизу видно было, как едва различимые контуры кораблей тщатся образовать парадный строй. Там – в заливе – набирал силу шторм.

Генрих все больше мрачнел: «Зачем эти дундуки тянут куцего за хвост? Не видят что ли, что люди промерзли насквозь? И несут эту чушь… ничего не понимают… им бы только перед начальством повертеться…».

«Дундуки» действительно тянули резину и старались как можно дольше продержаться на импровизированной трибуне – ведь такой случай нескоро выпадет. Да и «дундук» может кануть в небытие.

Невдалеке без головного убора, как, впрочем, в подражание ему, и «дундуки», стоял депутат – видный политический деятель. Его слава и авторитет в подопечном краю были безграничны. Каждому «дундуку» до сердечного спазма хотелось, чтобы он выделил его, впустил в свою память и в случае чего поддержал своей белой холеной рукой. Прошедший превосходную школу европейского воспитания, депутат прикрывал свое равнодушнопренебрежительное отношение к местному чиновничеству добродушными манерами.

Генрих понял, в чем дело, только когда разглядел в толпе знакомое по московской жизни лицо депутата. Сделалось еще гаже – провинция с детской непосредственностью демонстрировала то, что столица пыталась завуалировать.

– Ирина Яковлевна, пошли вниз… Вы простудитесь… у вас нос уже посинел…

Ирина давно не чувствовала ни рук, ни ног. Тело напоминало вибрирующий кристалл – еще немного, и у нее, как у сказочного мальчика Кая, сердце превратится в ледышку.

Он стал лихорадочно растирать ей руки, лицо, спину… Обмотал своим старым кашне ее шею и плечи. Пытался снять свою куртку… Она, едва шевеля губами, прошептала: «Два трупа – больше, чем один».

– Ну-ну, какие еще трупы, – пробурчал он, прижимая ее к своему свитеру и деловито укутывая дрожащую спину растянутыми полами видавшей виды куртки.

– Сейчас я вас отогрею… Эх, жаль нет с нами ни водки, ни коньяка. И как это я опростоволосился? Знал же, что будет собачий холод, и не взял фляжку.

Фляжка обнаружилась у запасливого интенданта, а ныне таможенника. В рот потекла мягкая огненная струя. Выходило, что в этот раз она не замерзнет.

Чуть только она остановилась, чтобы передохнуть, Генрих, приговаривая: «Еще неизвестно, что эти интенданты крадут на базах», – вытянул фляжку из ее одеревеневших рук и жадно припал к живительному источнику.

– Ничего, ничего – пить можно! Добрый коньячок хранится на таможенных складах!

– Да не брал я на базе… сам покупал, – с обидой отбивался от незаслуженного обвинения один генерал от другого – лжегенерала.

– Так я вам и поверю, что вы будете покупать превосходный «Наполеон»… по превосходной цене, когда в ваших руках непроходимый таможенный кордон? А? Хвалю за хороший вкус… но и я «Наполеон» от «Трех звездочек» мытищенского розлива отличу».

Они спустились вниз к подножию каменной славы и стали разыскивать среди множества выделенных городом автобусов свой. Кто-то окликнул их. Они увидели знакомых пэвэошников, не выдержавших испытания словом, и отогревавшихся в теперь уже действительно комфортабельных автобусах.

Вновь стало совсем темно: то ли из-за того, что день кончился, то ли потому, что опять с моря пришли тяжелые снежные тучи. Они сели на переднее сидение, и Генрих продолжал укутывать ее полой куртки, безбожно прижимая Ирину к своему боку. За ними оказалась та маленькая смешная женщина, с которой Генрих Людвигович познакомил Ирину еще в мемориальной школе.

Женщина была местная и, похоже, ее знали все: и горожане, и гости. Ирине она показалась ужасно нелепой: дикая синтетическая шубейка («по талону получила», – со счастливой улыбкой сообщила она); сбитая на затылок кубанка («Мода у них, что ли, такая», – мелькнуло у Ирины); какие-то детские – мальчиковые, как говорили в иринином детстве – полуботиночки («тоже по ветеранскому талону – других не было, а у меня ножка маленькая, когда-то будет мой размер… да и талон пропасть может»); на голове мелкий перманентик – волосы золотисто-русые; курносый носик и смеющийся рот, в котором прыгающие, как клавиши под рукой эстрадного куплетиста, белые зубки. Разве скажешь, что это – ветеран Великой Отечественной? Да никогда!

Ирина и не поверила. А Мария, или, как ее все называли, Маша, так и тянулась к этой необычной женщине. Маше и Генрих Людвигович чрезвычайно нравился, но для нее он был великоват – во всех смыслах. Она без всяких расспросов рассказывала всю свою жизнь сразу: и про войну, и про дочку, и про внучку. Отошедшей от обледенения Ирине хотелось спать, а из-за спины, как весенний ручей по камням, прыгали слова:

– Нинка совсем глупая… родила Вальку… город меня знает… дали отдельную из трех комнат с ванной… эту шкафину так с Нинкой и тащили… а где их возьмешь, мужиков-то… Вальке, конечным делом, все достали… где по ветеранскому… где по блату… не хуже других была на линейке… уж больно бант всем понравился… георгин да и только…

«О чем это она? Какие георгины в ноябре… на севере?» – тягуче размышляла Ирина, с трудом выплывая из сна.

– …разве ж такая у нас молодость была… колготки, чуть что, на выброс… всю войну проносила свои в резиночку… штопала я хорошо… а тут майор и говорит: кончай санитарить – пойдешь в зенитчицы… а мне и лучше: чем раненых на горбе таскать, лучше уж чушки эти – снаряды – подавать… все одно на передовой… так в снаряде уж точно знаешь, сколько весу, а раненые все, как каменные… иных и с места не стронешь…

Что-то вывело Ирину из блаженной дремоты – что-то в словах маленькой смешной Маши – «В ней, наверное, и полутора метров не будет – в этой Дюймовочке. Как же она раненых таскала? Интересно, сколько весит артиллерийский снаряд? Она же совсем не старая – а уже давно бабушка…».

– Маша, а сколько вам лет было, когда вы начали все это таскать? – окончательно проснувшись, спросила Ирина.

– Да я уж взрослая была – шестнадцать исполнилось… Со мной девчонки были из ФЗУ, так некоторым и четырнадцати не было… я сама детдомовская.

– Как же это вас, таких маленьких, на передовую пустили?

– Ой, смешная вы, Ирина Яковлевна… Знаете, где передовая была – да совсем рядом с городом, а в городе никого и не было – все ушли, кто куда мог. Магазины не работали, училище мое медицинское стало госпиталем… только потому и выжила, что там паек давали… А девчонки – фэзэушницы – как из города все ушли, прямо к зенитчикам подались… снаряды на тягаче подвозить… У зенитчиков лучше всего было… там у них рядом со складом барак был теплый – после смены можно было поспать и даже помыться, если мужики на передовой были…

– Почему же ты в госпитале не осталась: как ни тяжело, но все-таки не так страшно, как под открытым небом?

– Конечно, в госпитале поспокойнее было, да только совсем некому было на передовую ползать. Ребята давным-давно все были мобилизованы, многих побило сразу же… Сами видели, какая у нас земля неуступчивая – не укроешься… Город немцы почти весь спалили сразу же с первыми бомбардировками. Они зажигалками, как дождем нас поливали… думали, все уйдут, город им и достанется. Не получилось… Так что, кроме как на передовую, и податься некуда было.

– Девчата, вы, конечно, хорошо воркуете, а мы между тем подъезжаем, – проговорил Генрих, внимательно слушавший Машин рассказ. Он помнил этих, похожих на бесформенные кули, вечно чумазых девчонок, волокущих что-нибудь на горбе то на передовую, то обратно. Но с Машей тогда не встречался и вообще не очень задумывался о судьбе ей подобных – его волновали настоящие девушки, а не эта мелкота.

Автобус остановился перед самым крупным в городе рестораном. До конца не пришедшие в себя после Кургана Славы, с трудом передвигая ноги, ветераны потянулись в вестибюль. И тотчас угодили в жар гостеприимства городских властей, руководителей ветеранского движения и ресторанной администрации. Совершенно не знающие светского этикета, ветераны – преимущественно люди полей, лесов и небольших населенных пунктов – норовили незаметно прошмыгнуть в отдаленные уголки роскошного ресторанного зала. Затолкав за спины свои курточки, они собирались быстренько удовлетвориться тем, что уже изобильно красовалось на столах. Но они забыли, что сегодня был Их День – День ВЕТЕРАНОВ. Зато об этом помнили власти всех рангов и калибров – тем более, что с минуты на минуту ожидалось прибытие основного действующего лица – их депутата!

И ветеранам тотчас было оказано уважение. Красавицы официантки выхватывали из рук подавленных обходительностью почетных гостей их видавшие виды покровы и с многословными извинениями развешивали на прихотливо расставленных меж столов вешалках. Настойчиво советовали воспользоваться ресторанными местами общего пользования – лучшими в городе, как с полным знанием дела уверяли услужливые девицы. Ветеранам очень хотелось посетить именно эти заповедные места, но по скромности своей и в соответствии с провинциальными законами поведения, они не имели права вот так открыто – перед всем честным народом – обнаруживать человеческие слабости… Пока один, совсем истомившийся, не рванул отчаянно в сторону, куда так заманчиво помахивали кисейными рукавами ресторанные барышни. Лед тронулся – плотина прорвалась…

В моментально опустевший зал легкой походкой, в живописном окружении натурально – то есть природно – веселых и в пределах нормы оживленно беседующих людей, впорхнул депутат, так естественно – не путать с натурально – украсивший это историческое торжество. Увы, некому было троекратно прокричать «ура» знаменитому гостю, а по существу хозяину праздника – некому было даже приветливо подняться. Лучше в едином порыве! Мало, слишком мало очевидцев наблюдало пролет по залу валькирий, если пользоваться литературными уже найденными образами! Отсутствующие так никогда и не узнали, чего они лишились, поддавшись своей невинной слабости.

Роскошная трапеза своим продолжением имела официальный прием и концерт в городском театре. Всем был хорош концерт. Только получилась как будто некоторая неувязочка. Ну зачем нужно было обязательно выскакивать шармантной Маше Распутиной – такой тощенькой, такой голенькой – перед этой обмундиренной тяжелой старостью?

Надо сказать, в фойе было гораздо лучше. И совсем не скучно. Среди чуть привядших березовых стволов самым обычным – чтобы не сказать натуральным – образом притаились самые настоящие солдатские палатки, в которые с дружеской силой затаскивали развеселые девицы в кокошниках и сарафанах всех появляющихся мужчин. А в палатке никак было не уклониться от доброй чарки водки и котелка гречневой каши – отведайте-ка солдатских буден! Спасибо, что хоть щами не потчевали. Это после славного ресторанного пиршества!

Депутат веселился от души. Прямо-таки «Фигаро здесь – Фигаро там». И с ветераншами-то он отплясывает, крепко ухватившись за неуловимую талию. И в шалаши, то бишь палатки, он с сарафанными девицами запрыгивает. Да ведь и ветеранов никто как он приветствовал задушевным словом.

Ирине было скверно – неловко за всех этих немолодых усталых людей. Она с тоской думала, что на турбазе их ждет еще один акт праздничного представления. В программе предуведомлялось, что «будет джаз-оркестр и танцы до утра». Ей было откровенно скучно. Она считала, что можно было ограничиться рестораном и потом просто гулять по городу, который так и остался для нее незнакомым. Генрих же Людвигович, напротив, считал, что чашу удовольствий следует пить до дна. И потому, когда автобус привез их к усиленно освещенным – в связи с праздничным днем – дверям их приюта, он потребовал, чтобы они вместе со всеми спустились в зал, где уже гремела музыка и сияли крахмальной белизной и стеклом накрытые столики – выбирай любой! Пей! Гуляй! Однова живем! Все едино – такое в их жизни больше не повторится!

И тут приключилось то, чего, видимо, добивались общими усилиями устроители концерта и Маша Распутина. Буквально какой-то час назад в поникших ветеранских телах можно было увидеть только одно желание – спать. А теперь бывшие военные – и в форме, и без оной – отплясывали с юной страстью «Риориту» и непременное «Утомленное солнце», «Амурски волны» и «На сопках Манчжурии»… Как будто прокрутили назад машину времени и теперь – в начале сороковых – они – еще не генералы и даже не капитаны – пляшут с девушками из медсанбата, зенитчицами – с теми, кого они любили и кого они видели сейчас перед собой.

Ирине казалось, что она присутствует при каком-то массовом умопомрачении – им же нельзя так бесноваться – это кончится плохо. Но пары все ускоряют бег, рты смеются, глаза сияют и, едва не перекрывая гром джаз-оркестра, как официально было названо это шумовое оформление, звенят медали… «Эти люди еще не знают, что будет старость, но они помнят, какой была их юность… они не видят себя – в этом блаженство момента…», – думала Ирина, пытаясь увидеть танцующих их собственными глазами.

– Ирина Яковлевна, а почему мы не танцуем?

– Не знаю – вы не приглашаете.

Батюшки, да и с ним то же произошло. Ее твердо держали крепкие молодые руки и вертели ею как хотели. По моде сороковых Генрих Людвигович, плотно присовокупив даму к своему телу, при поворотах как бы пропускал ее меж ног…

Когда они легли спать, Генрих опять завел свою песню.

– Ирина Яковлевна, вы не спите? Почему вы молчите? Я же знаю, что вы еще не заснули… Неужели вам совсем не жаль меня? Вы совсем меня не любите?

– Генрих Людвигович, вы даже представить не можете, как разрываете мне сердце… я вас очень люблю, только вам не понять этого… я не могу вместе с вами вернуться в сороковые… Вы можете, а я нет.

– Ирина! Так вы любите меня! Идите ко мне!

– Я же сказала, что вы меня не поймете… Не надо ничего лишнего. Спокойной ночи, мон женераль… или колонель… Вы в любом звании хороши.

– Ирина, это бесчеловечно… Зачем вы согласились ехать со мной?

– Вот и я думаю, зачем… хотя ответ я знаю, но вам он ни к чему.

Утром, довольно поздно, поджидавший перед турбазой «Икарус» отвез всех гостей в центр, где предполагались разнообразные мероприятия. Но Ирина и Генрих Людвигович, которые покидали город ветеранского праздника вечером, прихватив свои пожитки, отправились домой к Маше, с которой сговорились накануне.

Маша жила в новом районе в отдаленной части города. Они довольно долго добирались троллейбусом, а потом пешком. Город на Ирину произвел удручающее впечатление. Под тяжелым небом унылые однотипные дома – когда-то розового или голубого цвета – а теперь грязно-серые. Более чем скромно одетые люди с серыми лицами. Единственный, по-видимому, признак достатка – уже отмеченные ею смушковые кубанки на редких женских головах.

Маша уже ждала их. На покрытом многострадальной клеенкой столе перламутрово переливалась подозрительная жидкость в графинчике от общепита. Укутанная чьим-то вязаным шарфом кастрюля с картошкой терпеливо ожидала их прихода. Около графинчика кособочились три мутновато-зеленые рюмочки – надо думать, греховный плод местного стеклодувного производства.

Широким жестом Генрих Людвигович выставил бутылку армянского коньяка «Три звезды» местного розлива и разную рыбную и мясную гастрономию – прикупленное по дороге.

– Значит, так: начнем с коньяка, как с напитка более деликатного, чем водка… Маша, это что у тебя в графине? Водка?

– Водка, водка… мне ли не знать – сама и делала, – радостно подтвердила Генрихову гипотезу Маша.

– А там видно будет, к чему перейдем – нам же торопиться надо… Ты-то пойдешь с нами? Обещала. Без тебя трудновато нам будет.

– Как это не пойду – обязательно пойду… мне с вами интересно побыть…

– Маша, а где у тебя руки-ноги моют?

– А вот – за дверью: чего надо сами найдете.

Вся Машина квартирка была шедевром конструктивной минимизации, а то, что именовалось совмещенным санузлом, превосходило все возможные фантазии. На площади никак не больше двух метров расположилась укороченная – как будто полусидячая, но, скорее всего, все-таки лежачая – ванна. В общем, для Маши, видимо, не имели значения размеры ванны. При ее росте она вполне могла там если не плавать, то уж блаженно растянуться… если бы вместо Маши или ее незнакомой им дочери не наслаждалась современнейшими бытовыми условиями свежесобранная картошка. Зажатый между хлипкой картонной стенкой и боком ванны унитаз вряд ли принял бы на себя объемы какого-нибудь уважаемого гражданина. Скажем, известного всем Виктора Степановича или даже певицы Надежды Бабкиной.

«Уж не для Маши ли специально конструировали эту квартирку-особнячок?» – подумалось Ирине.

– Н-да, и такую трущобу дали женщине, не за страх, а за совесть пестовавшей любимый город… Она после войны на вагоноремонтном заводе сорок лет оттрубила за эту, с позволения сказать, квартиру. Да и то, дали только потому, что Совет ветеранов во все инстанции письма слал – чуть не в Москве решался вопрос, – сердито говорил ей Генрих Людвигович, пока они поджидали замешкавшуюся Машу.

Еще в Москве Генрих Людвигович сказал Ирине, что главная цель нынешней поездки – найти место расположения его батареи.

– Я должен найти свой окоп, собственными руками вырубленный в этом чертовом базальте. В котором я чуть не год пролежал и в котором был ранен. Не знаю как, но я должен его найти – это мой последний шанс.

Втроем они долго выбирались из города, пересаживаясь с троллейбуса на автобус. Генрих сознательно не хотел брать такси – ему надо было вспомнить город ногами. Он чувствовал, что они сами выведут, куда надо.

Поначалу его ноги привели их к школе, где тогда был Дом офицера, куда они в увольнительные ходили на танцы и который при первых же налетах немцы разбомбили до основания.

Потом ноги стали колесить по заросшим в рост человека бурьяном и карликовыми яблонями тропам, разъезжающимся под ногами, между редкими пятиэтажками, объединенными общим названием «Веселый городок». День перевалил на вторую половину и было похоже, что без перехода надвигается ночь. Уже трудно было ориентироваться в мелколесье, а Генрих настойчиво все пытал Машу: «Где речка? Здесь где-то должна быть речка. Где она? Маша, ты не помнишь?»

Маша ничего не помнила и ничего не видела. Она не была в этом краю сто лет. Последний раз поднималась к «Веселому городку», когда на старом кладбище хоронили одного из ее бывших однополчан. Но и тогда она не доходила до речки.

– Мы тогда и пили из нее, и мылись в ней, и стирали. Мы же как раз над ней стояли. Эти кусточки нас спасали: вроде бы и маскировка небольшая была… а зимой, когда скат леденел, не давали нам в нее скатываться, – говорил вполголоса, как будто самому себе, вышагивающий впереди них Генрих Людвигович.