Третье небо

Толкнули. Уселись сверху. Вдвоём.

Демьян начал бешено крутить руками, изгибаться; с некоторым недоумением – «а чё так быстро?» – его выпустили.

Он отчаянно вдохнул, выкарабкался на бортик и сидел там минут пятнадцать, пока не вернулся уходивший по своим делам тренер.

Позже Демьян думал, зачем они так сделали. Почему.

Он не представлял для них никакой угрозы. Не предпринял ничего опасного или компрометирующего. Не подорвал статус. Не поставил под сомнение авторитет. Наоборот, даже невольно подчеркнул его.

Нет.

Он просто в панике бежал с их пути.

И всё.

Для них этого оказалось достаточно.

Сработал инстинкт охотника: «вижу убегающую жертву – догоняю».

Неважно зачем. Неважно, с какой целью.

Близнецы без размышлений, без оценки ситуации, мгновенно определили роли. И исполнили свою часть.

Оба они увидели, как рядом пытается заполошно скрыться – от них, не от них, неважно – жертва. И бросились в погоню. Сразу. Не сговариваясь.

Вот так.

В тот день он отчётливо понял, что такое – быть жертвой.

Понял. Ощутил. Прочувствовал.

Ему не понравилось.

– Хорошо, – сказал ботан. – Вставай.

Демьян надел джинсы, и ботан повёл его за собой в ванну.

Пустил воду.

Звук набирающейся воды: уютный, домашний, никак не вязался с этими людьми, вторгшимися в его жизнь. Сейчас бы пачку кальмаров, и банку пива. Две банки пива. Холодненьких. А не это вот всё.

– Мыться собираешься? – спросил Демьян, прикидывая, успеет ли пластиковый перехватить его руку, если он ударит ботана; судя по его противоестественно быстрой реакции, успеет.

– Нет, – сказал ботан. – Мы сейчас подпишем бумаги. На квартиру. Марина Алексеевна всё уже подготовила. Она нотариус. Оказывает широкий перечень услуг, в том числе с выездом к клиенту.

Марина Алексеевна снисходительно улыбнулась и раскрыла папку.

– Это незаконно, – сказал Демьян, старательно придавливая пульсирующий в груди ком ярости.

– Закон, знаешь ли, на то и закон, чтобы уметь его обходить, – сказал ботан. – Советую любой запрет рассматривать как вызов. И тогда жизнь наладится. Заиграет, так сказать, красками.

– Квартира на матери.

– Мы знаем об этом, – сказал ботан. – Знаем. Но спасибо, что проинформировал. Да. Насчёт информирования. Довожу важные тебе сведения. Если у тебя возникнут какие-либо возражения, позывы к непродуктивной дискуссии, или что-то ещё такое же… Понимаешь? То тебе придётся нырнуть. Викинг тебя подержит немного. Под водой. Дыхание задерживать умеешь?

– Нет, – сказал Демьян.

– Ну и отлично. Вот ручка. Подписывай. А потом поедем в лабораторию.

– Какую ещё лабораторию?

– А в центре, – сказал ботан. – На Патриках. Называется романтично. Липс. Знаешь английский?

– Нет, – сказал Демьян.

– И не надо. Многие знания – многие печали. В общем, две недели в лаборатории, и свободен. Как птица. Выйдешь без долгов. С чистой совестью, к тому же. Нет возражений?

– Есть, – сказал Демьян.

– Ну вот и хорошо, – сказал ботан. – Вот и славно. Подписывай.

– Айфон верни, – Демьян, старательно игнорируя успокаивающий гул падающей воды, взял ручку.

– Зачем он тебе? – легкомысленно сказал ботан. – Зависимость?

Демьян посмотрел ему в лицо, улыбнулся, поудобнее перехватил ручку.

Мысленно прицелился. В шею.

И ударил.

***

Нельзя ступить в свой собственный след, что бы там ни говорили сталкеры и разведчики, нельзя моргнуть так же, как сделал это секунду назад; прошлое ежемгновенно падает в серое небытие, втягивается в старинное зеркало, желейно застывает там, ожидая смотрящего.

Навечно.

Поэтому сколько ни мечтай вернуть всё обратно, сколько ни планируй – результат будет одним. Ничего не поменяется. И не вернётся.

Но при определённом везении это самое прошлое можно хотя бы разглядеть.

– Это Ротко, – сказал Герхард Рихардович, тощий человек со впалыми щеками, представившийся заместителем главврача, и ткнул длинным своим пальцем в полотно, смахивающее скорее на раскрашенный дошкольником флаг какой-нибудь страны: три неумело прописанных ленты, одна над другой, и разлапившиеся грубыми мазками полосы между ними. – Эстимейт сто.

– Что? – спросил Демьян.

Герхард Рихардович остановился. Посмотрел на него.

– Почему волосы мокрые?

– Да так, – уклончиво ответил Демьян, стараясь выбросить из памяти долгие две минуты под водой, а на шее – каменные и безжалостные пальцы пластикового.

– Оценочная цена картины – сто миллионов, – сказал Герхард Рихардович, и повёл Демьяна дальше по коридору. – А это Джакометти. Вот здесь у нас Фаберже. Три экземпляра.

– Миллионов чего? – спросил Демьян.

Пластиковый нетерпеливо подтолкнул его сзади.

– Долларов, – ответил Герхард Рихардович.

По шальным его глазам было понятно, что он наслаждается и лекцией, и замешательством Демьяна.

– Вот за это? – сказал Демьян. – За эту хрень?

– Знаешь, что такое седация? – спросил Герхард Рихардович.

– Что-то знакомое, – Демьян пошевелил пальцами.

– Был у стоматолога когда-нибудь? Вот. Это анестетик. Обезболивающее. У нас так же. Все эти молекулярно идентичные реплики настраивают клиентов на безболезненное расставание с деньгами. Задают уровень. Пойдём. Хочу, чтобы ты посмотрел рекламу. Дал, так сказать, обратную связь. Мы её ещё не запускали. Будешь фокус-группой.

Коридор закончился, и они вышли в небольшой зал с двумя охранниками и дверью; под потолком на экране беззвучно крутилось какое-то видео.

– Здесь мы изображаем Фрейда. Актёр изображает. – Герхард Рихардович показал на экране мужика лет шестидесяти, с аккуратно стриженой бородой и недобрыми глазами. – Фрейда-то знаешь? Психоаналитик.

Демьян пожал плечами.

Фрейд этот сидит на роскошном массажном кресле, ногу он вытащил из захватов и дерзко закинул на колено; пишет. Строчит что-то в блокнотике. Вдохновенно. Шустро. Ботинки у него кожаные, крепкие. Дорогие.

– О! – сказал Демьян. – Вот этого знаю.

Рядом, на кушетке, полулежит знакомый из мемов старик: тот, который неискусно скрывает боль. В лице – усталость, обречённость. Улыбка его – про страдание. Неизбывное и вечное.

Старик гримасничает.

Тут – откуда ни возьмись! – к Фрейду стремительным шагом подходят два суровых медбрата в нежно-зелёных халатах, бесцеремонно подхватывают под руки, и волокут из кадра. Фрейд возмущён.

Круглые очки его летят на пол, блокнот летит на пол.

Медбрат твёрдым ботинком сочно давит исписанные страницы, а вторым шагом в крошево расплющивает очки; хруст оправы ощущается даже на замьюченной картинке.

Рядом со стариком образуется вдруг красотка, ободряюще улыбается ему; в улыбке этой – обещание невозможного. Подтягивает откуда-то сверху шлемофон, нежно надевает, а шлемофон вот какой: закрывает полностью голову, впереди у него нечто вроде кольцеобразного хобота, уходящего под нижний край, а в макушке – гофра. Спереди, там, где предполагается лоб, салатового цвета лого: губы и надпись «ЛИПС».

Красотка склоняется – с прямыми коленями, с выгнутой спиной – перед стариком. Устраивает во рту его нижнюю часть хобота.

Тот занимает расслабленную позу. Показывает нам два больших пальца.

В экран врываются короткие фразы, пульсируют и тают: «ЛИПС. Отцепи якоря прошлого. Эффект после первого сеанса. Гарантия. Только по рекомендации».

– Ну? – спросил Герхард Рихардович, когда закольцованное видео пошло на следующий круг.

– Не знаю, – сказал Демьян, прикидывая, можно ли оттолкнуть врача и промчаться мимо пластикового; но с другой стороны, куда дальше? Ключи от квартиры они у него забрали. Телефона нет. Кошелька нет. Ничего у него нет. Пустота. А тут этот ещё. С дурацкими вопросами. Вот заняться человеку нечем. – Это про дом престарелых, что ли? И что за шлем?

Куда ему теперь податься? Что делать?

Что, если они и правда смогли переписать на себя квартиру? Вряд ли, конечно… Но мало ли. У матери, интересно, сохранились права? Или теперь всё, можно с её собственностью делать что хочешь? И что теперь? К кому бежать? Кого трясти? Он даже не знает, где искать этих задротов. А переписку они, наверное, потёрли.

Как ему сказать обо всём этом матери? Вот, она выйдет, и? И что? Извини, я потерял твою квартиру? Потому что хотел купить последний айфон? Так?

Нет, нужно достать этих гадёнышей. Найти их и удавить по одному. И Марину эту тоже. Алексеевну. Стоит, скалится. Полотенце протягивает. Мы ещё посмотрим, кто будет смеяться в конечном итоге. Посмотрим.

Герхард Рихардович с некоторым разочарованием посмотрел на Демьяна, открыл в дверь, – там, за ступенями вниз, оказался ещё один коридор – и размашисто шагнул к ближайшему кабинету. Поманил Демьяна за собой.

Пластиковый зашёл тоже, но присаживаться не стал, а нырнул за ширму, перекрывающую всю стену, и принялся вышагивать там мерным солдатским шагом. Туда – обратно. Звучно впечатывая пятку в пол. Это раздражало.

– Что ж, – сказал Герхард Рихардович, усаживаясь за стол. – Отвлечёмся от преходящего и обратимся к вечному. Мы тут, знаешь ли, очень рады волонтёрам. И неважно, сами они пришли. Или их привели. За ручку. Я поэтому сам стараюсь всё показать в первый день. Именно на вас всё держится. Такие ребята, как ты, и двигают науку. У тебя есть какие-то вопросы? Пожелания?

Демьян осмотрелся. Кушетка, стеллаж с заблюренным стеклом дверец, платяной шкаф, раковина. Окон здесь не было: видимо, этаж размещался ниже уровня земли. Мрачновато.

На столе у Герхарда Рихардовича высился спортивный кубок странного вида: двойная спираль из мелких шариков и перемычек.

Пластиковый всё так же ходил там у себя за ширмой.

– Две недели, правильно? Мы на две договаривались. А то не потерять бы, – Демьян вспомнил «Пятёрочку», Лиду и вскрытые коробки с энергетиками, – квалификацию.

– Потери пробуждают, – живо отреагировал Герхард Рихардович. – Потому что посредством потерь у человека формируется понимание ценности того, что он имеет. Нужно ценить потери. Ты ценишь потери?

– Нннет, – сказал после некоторых раздумий Демьян. – Я, конечно, понимаю… Всё это правильно… Но лучше не терять. Мне так кажется.

– Абсолютно здоровая позиция, – легко согласился врач. – Ну что. Идём?

– Куда? – спросил Демьян.

Можно, пока пластиковый шуршит там за ширмой, вскочить и побежать. Рискнуть.

Коридор – ступеньки – мимо охраны – выход. Не успеют. Наверное.

Но что потом?

– В экстракторскую, – сказал Герхард Рихардович. Для калибровки. Сегодня… – он посмотрел на часы, – впрочем, почему нет, сегодня вечером у нас даже получится, наверное, поработать. Если сейчас без эксцессов откалибруемся. Как, готов?

– Так-то да, – сказал Демьян. – Только это… Что тут вообще происходит? Что вы будете делать?

Герхард Рихардович откинулся на спинку. Сосредоточенно отёр лоб, словно вызывая из головы джинна.

– У тебя как с памятью? – спросил он. – Жалоб нет? Хорошо всё помнишь?

– Прекрасно, – сказал Демьян. – Лучше не бывает.

– Очень хорошо. Очень… У нас тут, в Лаборатории интенсивной психотерапии, проводятся как терапевтические сеансы для платёжеспособных клиентов, так и исследования. С первых мы берём деньги, а вот тем, кто участвует в исследованиях, даже приплачиваем. Четыре тысячи рублей в день. С копейками там что-то. Четыре семьсот, что ли…

– Вы только мне на карту сразу кидайте, – перебил его Демьян. – Напрямую. Я номер помню. Потому что ботаны эти… А что за исследования? Как в рекламе? Это не… Неудобно?

Или… Можно ведь захватить врача. Потребовать… что?

Нет, нужно докрутить в голове этот план. Сначала докрутить. А потом уже что-то делать.

– Никакого дискомфорта или боли. Ничего такого. Лежишь и медитируешь. Полчаса утром, полчаса вечером. Лежишь, а экстрактор тем временем проводит терапию. Нежно и тщательно. Всё просто. От тебя ничего не требуется. Через две недели выйдешь как огурчик! Новенький! Бодрый! Никаких блоков, никаких дисфункций! Только идеальное психическое здоровье. Только ничем не обусловленная радость. Ну что? Двигаем?

– Да. Да… Двигаем. А я могу выходить отсюда? Или звонить хотя бы? Мне бы телефон, кстати…

Дверь кабинета с грохотом ударила в стену. Герхард Рихардович вздрогнул. Пластиковый высунулся из-за ширмы.

На пороге стоял азиатского вида мелкий пацан: припухшие губы, сощуренные глаза, торчащие ёжиком короткие волосы.

– Так, – сказал Герхард Рихардович.

– Быстро! – закричал пацан высоким девчачьим голосом с явным акцентом. – Встать! Быстро! На пол!

Никакой это был не пацан. Стриженая девка это, и с лицом у неё тоже какие-то проблемы. Оно, как и у пластикового, не имело никакого выражения. Висело недвижной маской. Будто к ним в кабинет заглянул сейчас притворяющийся человеком робот.

– Асмира, ты бы… – начал говорить Герхард Рихардович, но девка достала из-за спины скальпель и ткнула им в воздух.

– Шарики давай сюда, – сказала девка.

И тут из-за ширмы вышел пластиковый.

***

Сила и непредсказуемость: вот два параметра, нуждающихся в контроле; если уступаешь в одном показателе, будь острожен. Ну а если в обоих – сиди в сторонке.

Спрячься.

Не делай ничего.

На всякий случай Демьян вжался в угол: одно дело дать в табло кому-нибудь излишне борзому, однако совсем другое – встрять меж двух дерущихся киборгов. Геройство в такой ситуации было бы самым тупым выбором.

Герхард Рихардович привстал и заслонил собой кубок на столе.

Это было как взрыв. Будто из кабинета выкачали весь воздух, а потом гигантским компрессором выстрелили его обратно.

Две фигуры размазались, заняв всё пространство комнаты, Демьяну в лицо ударил ком электрического разряда, ветер снёс бумаги со стола, на шкафу что-то звякнуло, покатилось, разбилось о пол.

Оборвалась сутолока резко, как если бы кто-то сторонний нажал на паузу.

Пластиковый лежал на полу, нелепо подвернув руку; за ухом его собралась глянцевая лужица, и в ней Демьян видел смазанное, неверное отражение Герхарда Рихардовича.

Что-то перещёлкнулось в голове у Демьяна, и он понял, что всё так же слышит ту музыку, на которую обратил внимание тогда на работе: простой, но завораживающий перебор струн; звуки эти, похоже, так и были всё время с ним.

Демьян потряс головой, но звон этот никуда не исчез.

Плохо.

Стриженая девка повернулась к врачу. С опущенной её руки, со скальпеля, капало на пол что-то тёмное.

– Шарики, – громко сказала она. – В термос. Быстро.

– Асмира, – сказал Герхард Рихардович; он так и стоял, прикрывая свой кубок. – Ты же не убийца.

– Мы уже сдохли! – закричала девка, показывая на пластикового; голос её сорвался. – Вот он мёртвый! И у тебя тут все мёртвые! Хоть и ходят! Жосур мёртвый! Выкачали! Я не буду больше! Всё! Иди! Сам умрёшь как шакал! Сейчас! Шарики! Быстро!

Лицо её так и осталось неподвижным, словно было разбито параличом; контраст между истеричным криком и этой оцепенелостью накрывал липким ужасом.

Она наклонилась, безо всякого напряжения подняла пластикового, – только сейчас Демьян обратил внимание, какая она низкая, щуплая – огляделась, и бросила тело на шкаф. Рука свалилась вниз и принялась маятником болтаться в стороны; девка приставила стул, забралась, аккуратно подоткнула руку, спрыгнула и снова посмотрела на врача.

Демьян почувствовал знакомый – как перед боем – прилив влажного жара к груди; того жара, который взвинчивает, будоражит, готовит к рывку. Но нужно было сдерживаться до верного момента. Демьян протяжно выдохнул, стараясь притушить внутренний огонь.

Герхард Рихардович, осознав, видимо, бесперспективность возражений, присел у себя там за столом, покопался в тумбе, насыпал какой-то мелочи на бумаги. Потом, осторожно обходя девку, – она механически поворачивалась за ним, как следящая камера, а с руки её всё так же срывались в пол редкие капли – подобрался к стеллажу, взял с полки большой китайский термос с красными цветами и ссыпал мелочь со стола в его широкую горловину.

– Инсулинок, – сказала девка. – Сумка.

Герхард Рихардович осмотрелся, добыл – двигаясь вдоль стен – из шкафа старомодный саквояж, распахнул его, сунул внутрь термос, насыпал поверх какой-то дребезжащей мелочи, и протянул всё это девке. Она махнула головой. А потом указала скальпелем – он был заляпан чёрным – на Демьяна.

– А я чего? – сказал Демьян.

– На выход, – сказала она. – Иди.

Они прошли коридором; Демьян, оглядываясь, видел, что девка ведёт Герхарда Рихардовича, уткнув скальпель ему в шею.

За дверями перетаптывались в ожидании конца смены охранники, но Демьян не успел никак предупредить их, потому что снова случился локальный взрыв, толкотня, суматоха, будто в комнату им разом выдохнул все свои лёгкие брахиозавр, и через пять секунд оба они оказались уложенными рядом, головы их были выровнены и направлены в потолок, а руки устроены параллельно телу.

Демьян сглотнул.

– Иди, – кивнула ему девка.

Они прошли дальше. Демьян заметил в коридоре, перед выставкой этих самых картин и скульптур по сто миллионов, желоба в стенах и полу: здесь точно было запирающее устройство, перекрывающее выход, да вот только нажать на кнопку оказалось некому.

В лобби, превращённом в магазин, тихо мурлыкал коммерческий эмбиент, а из-за витрин смотрела на них продавщица: низкая, смуглая, с влажными губами.

– Герхард Ри… – начала говорить она, и остановилась. – Пожалуйста… В этом нет никакой…

– Открывай! – крикнула девка. – Иди к дверям! Сдохнет! Сейчас!

– Рута, – хрипло сказал Герхард Рихардович. – Рута, будь так добра. Открой ей дверь, пожалуйста.

Демьян, подвинувшись так, чтобы девке не было его видно из-за Герхарда Рихардовича, присел, а потом ловко и бесшумно поднырнул ближе; тут случилось невнятное мельтешение, деталей не разобрать, причин и следствий не разлепить, всё как на ускоренной промотке, и что-то огромное бьёт Демьяна в лицо, опрокидывает, валит будто кеглю: это Герхард Рихардович, его метнули надувной невесомой фигурой, и они оба катятся, переплетаясь. Утыкаются в стену.

Демьян на секунду отключается.

Первым воспринятым ощущением для Демьяна оказалась успокаивающая магазинная музыка, наложившаяся в ритм на его внутреннюю; может, из-за этого, а может, и по другой причине время притормозило, растянулось, повернулось к Демьяну изнанкой. Предметы стали вдруг податливыми, мягкими – это ощущалось даже на расстоянии – масляными какими-то, но за этой внешней приветливостью и дружелюбием прятался дистиллированный ужас: Демьяну примнилось, что мир просел, обвалился, обнажил нечеловеческие свои, пустотные остовы, словно с пушистой игрушки ободрали набивку, а под ней – зловещие щёлкающие ножницы, лезвия и дисковые пилы, целящие в лицо.

Длинные секунды.

Рута за прилавками. Глаза её широко открыты.

Тихая музыка.

Входная дверь торжественно открывается, внутрь нехотя просовывается иллюзорное щупальце снега. На улице – позёмка, виден Мерседес, за ним кучно мурмурируют воробьи, а у двери – широкий мужчина, короткие волосы его слегка припорошены снегом, челюсть мощная, глаза узко посажены, как у гризли, взгляд увесистый, тусклый, он в расстёгнутой дублёнке, под ней – костюм.

Он смотрит внутрь, глаза его расширяются.

– Юрий Эдуардович, – гулко, замедленно тянет Рута.

Мучительные мгновения спустя гризли вкладывает руку в пиджак,

неторопливо изучает там что-то,

копошится,

тянет обратно,

тянет долго, нескончаемо, неспешно.

Рута тычет пальцем на девку, но гризли не нужны никакие указания: в руке у него пистолет.

– Сбегает! – Всё так же заторможенно басит Рута.

Ствол плавно, словно со стедикамом, поднимается, медленно выцеливает в девку, плавает, – влево, вправо, полупетля – наконец пыхает, дёргается вверх.

Демьян наблюдает – это невозможно! – как пуля-капля ввинчивается в воздух, чёрной размазанной точкой плывёт мимо Руты к девке; та невозмутимо смотрит пластиковым лицом, глазами своими пуговками, потом сноровисто подхватывает с витрины зеркало на ножке, хлёстко машет им от себя, как ракеткой для настольного тенниса, осколки россыпью взрываются в стороны, торжествующе бликуют, валко переворачиваются, слепят гранями.

Девка рвёт с места, вот она уже в проёме входной двери; одну полу дублёнки задирает вверх.

Гризли не успевает сопроводить её взглядом. Девки уже нет, а он мучительно медленно ведёт голову туда, где она была раньше.

Демьяна бьёт упругая волна звука.

Аттракцион закончился, мир вернул себе нормальную скорость, гризли вольно опустил пистолет вниз, – вокруг дрожит дымок – выглянул на улицу, поморщился, в движение выхватил телефон и одним тапом сделал вызов.

Демьян наконец откинул со своего лица руку Герхарда Рихардовича.

– Да вы охренели! – сказал он, повернул вбок голову, и нечаянно увидел глаза Руты; взгляды их переплелись, напряжённо загудели, завибрировали.

Рута сделала шаг из-за прилавка, а потом, словно опомнившись, остановилась. Посмотрела на Демьяна.

Она глубоко дышала. Влажные её губы едва заметно шевелились.

– Ты в порядке? – спросила она.

***

Осмотрительность – это не самоограничение, но свобода выбора безопасного пути. Именно поэтому Демьян немного полежал, не открывая глаз и прислушиваясь к ощущениям.

Они плохо соотносились с тем, что он помнил.

Главным и всепоглощающим чувством была усталость: он словно бы только что пробежал двадцать километров, вот только ни ноги у него не болели, ни плечи с шеей, да и дышалось нормально; наверное, лучшей ассоциацией к его состоянию мог быть образ человека, безвылазно просидевшего в духоте перед мельтешащим экраном двое суток, а потому обессиленного даже и без физических нагрузок.

Смотреть в мир не хотелось.

Хотелось спать.

И есть. Лучше всего – что-нибудь сладкое.

Демьян потянулся к голове, яростно почесал её отросшими ногтями, чувствуя, что под руками у него – всё липко. Задел пробившуюся на щеках щетину.

Он открыл глаза.

Из этого ракурса видны были ему стены без каких-либо деталей – ни выключателей, ни розеток – и низкий потолок. Преодолевая головокружение, Демьян медленно, подворачиваясь, помогая себе локтями, приподнялся.

Сел.

Одет он был в пижаму и брюки. На ногах – ничего.

Вокруг него возведена оказалась тускло освещённая комната: без дверей, без окон, с одной только медицинской каталкой и унитазом. Сразу стало трудно дышать.

Демьян почувствовал себя погребённым в склепе.

Сердце его ударило, – сначала разово, на пробу, а потом заколотило часто-часто, барабанной дробью, – просясь наружу, словно испугалось ограничивающей его тесноты рёбер; в горле набух жёсткий комок. Спина вмиг стала мокрой. «Что это? – спросил внутренний голос, показавшийся ему чужим. – Что это? Почему?».

Вместо того чтобы испугаться, запаниковать, Демьян звонко шлёпнул кулаком в ладонь и упёр руки в кольцо, напрягая все мышцы. Подержал. Потолкал, представляя каждую из рук непримиримым соперником, вынужденно согласным на ничью. Это помогло.

Он ждал повода разозлиться.

Разозлиться. Разнести здесь всё нахрен. Нагнуть тех, кто придёт. Крикнуть в лицо, смотреть в бегающие глаза. Толкнуть. Сделать больно.

Выбраться.

Да.

Но сначала нужно было понять, что происходит.

Изучить доставшуюся ему вселенную: эти стены, пол, потолок, его лежак. Всё здесь.

Сформулировать вопросы. Не спешить. Вопрос важнее ответа, потому что задаёт траекторию разговора и очерчивает его рамки; на правильный вопрос вообще нет необходимости отвечать, точное вопрошание сродни искреннему и преображающему реальность искусству.

Придумать, как себя вести.

И достучаться хоть до кого-нибудь. Вызвать. Поймать. Прихватить пальцами, прижать.

Прижать!

А там… там – по обстоятельствам.

Створки незамеченной им двери разъехались в стороны.

Он не успел ничего.

Стена пыхнула проёмом: внутрь упал жёлтый густой свет из коридора. На полу расстелился бледный параллелепипед.

– Добрый вечер, Демьян, – сказал высокий и тощий человек со странным именем… Герхард Рихардович, да! В руке у него был переносной туристический стул. – Как ты себя сегодня чувствуешь?

– Выпустите меня, – сказал Демьян.

Дверь за Герхардом Рихардовичем футуристически чпокнула, снова слившись со стеной. Он в одно движение расправил стул, сел, и закинул ногу на ногу. Освещённость в комнате стала ощутимо прибавлять: стены обрели салатовый оттенок. Цвет этот отчего-то бесил.

Герхард Рихардович вынул из нагрудного кармана тёмные очки, встряхнул, ловко надел, потом деловито потянулся к бедру, выудил толстую ручку и блокнот. На лице его странным образом читались одновременно и усталость, и энтузиазм. Ручка издала вдруг мелодичный, негромкий звон, а на торце её замигала лампочка.