Полная версия
Разворошивши, улыбнись! Сборник короткой прозы
О, прекрасно, это лабрадор; Роза всегда мечтала о собаке, но ей слишком лень было взять на себя ответственность за кормление и прогулки: нет, это же ужасно неприятно – в шесть утра сразу после сна идти гулять в любую, сколь бы та ни была противна, погоду! И все же она любила гладить уши и пушистые головы, ей радостно было видеть два больших карих глаза, требующих ласки и заботы; а как его зовут и сколько ему лет? Чудесный Арнольд (три года ему), пожалуй, немного толстенький, снова уткнулся носом в ладонь Розы и прижался мордой к её коленкам; хозяин Арнольда, высокий и статный мужчина в форме, – о, он просто в обед ходит домой, чтобы Арнольд не терпел, поэтому одежда строгая на нем, – одернул собаку: «Фу, Арнольд, не пачкай платье!».
– Да что Вы, пусть пачкает, если ему в радость, – смеясь, отвечала она.
– Ему в радость много что – и косяк погрызть, и ботинок украсить (оторвать пятку), и кота по комнате гонять, чтобы тот драл и обои, и ковры. Что же, ему сесть на шею и, свесив лапки, находить во всем радость?
Роза смеялась, глядя то на Арнольда, то на его хозяина, и удивлялась их похожести – оба кареглазые и опрятные, оба улыбчивые и почти наверняка привязчивые; так, почему у неё нет собаки? Ах, да, она не смогла бы о ней заботиться. Не смогла бы, потому что не умеет обращаться ни с людьми, ни с собаками; с людьми ей просто трудно, она их как будто не понимает, да и они не особенно стремятся понять её. Вот взять хотя бы мать… при одной только мысли о матери внутри Розы что-то обрывалось, несчастное, что-то то ли скользило вниз, то ли просто поскальзывалось, хватаясь за стенки души, сдирая с них полупрозрачность, обнажая действительно важное, кровоточащее, пугающее краснотой как бы подтверждающей, что да, здесь и вправду воспаление, гнойничок. Обрывки «браво», фальшивые улыбки, мама на сцене, вся разряженная, а вокруг софиты, восторженные лица, россыпь аплодисментов и море плывущих к сцене, вернее, к единственной её звезде, Лидии Михайловне, цветов – и белоснежных роз, и желтых лилий, и медовых ирисов: это все было в эпицентре красноты и, быть может (Роза ещё не думала над этим), служило как бы рассадой бактерий; Роза ненавидела театр и все, что с ним было связано, как ненавидела бы таинственного незнакомца, запрятавшего в бездонный мешок и звездное небо, столь ею любимое, и пшеничные поля, нежно обнимаемые солнцем на закате, и треплющий волосы ветерок, и даже мелочь, но мелочь важную, захваченную воришкой просто случайно, – приятное шарканье тапочек, что сопутствует каждому утру.
Роза прикрыла глаза, в деталях воспроизводя в памяти материнскую фигуру, одетую в шелка и в бахрому, в перья и в оборочки – во все то театральное и абсурдное, что составляет жизнь актрисы, короче говоря; ей вспомнились, помимо обилия тканей, туфельки на рюмочке и на киттен-хилл (да, последние она сама обожала брать из гардероба матери и мерять без конца, настолько изящно они смотрелись на ножке) и ещё изумительной красоты береты. Крепко, почти как жвачка, прилипшая к подошве, мама в сознании Розы была прилеплена к материальному и нарочито яркому, искусственному; когда, учась в гимназии, подружки заводили разговоры о своих матерях, они непременно упоминали что-то о пирогах, о теплых объятиях по утрам и совместных вечерах в креслах за книжкой, но, сколько Роза ни старалась уговорить маму пройтись в парке или научиться вязать, все напрасно: актриса отнекивалась, переводя жирные стрелки на театр: «Нет, у меня репетиция», «Милая, научись сама, мне нет до этого дела, мне надо учить роль», «А пойдем лучше во французский ресторан? Меня пригласила одна актриса, она только что вернулась из Франции, точнее из Лиона, до этого она с труппой гастролировала по всей Европе. Она впервые в Петербурге, Роза, поэтому ты её не знаешь, но у неё есть сын и, к слову, он твой ровесник…».
Да, у Лидии Михайловны был широкий круг общения, – в нём, как заколдованные, все люди без разбору следовали по её пятам; у Лидии Михайловны друзья были не только в Петербурге и Москве, но и во Франции, как уже было упомянуто, в Италии, в Канаде, и, наверное, даже в Малайзии не исключено, что прозвучало бы от неё: «О, Боже, да ведь это такая-то! Мы так давно с ней не виделись. Жуть, какая она сутулая. Видишь, милая?». Мама была человеком на редкость внимательным к миру чужому и равнодушным к, так сказать, своему собственному, – вот она замечала, что такая-то сутула и что волосы её коллеги-прохвостки, работающей в соседнем театре, уже не блестят и не отливают золотом, а то, что дочь иногда вечерами в подушку плакала, пропускала мимо. И тут как ножом по сердцу полоснуло! Милая, милая… мать называет её с детства только так и по имени, но никогда – ласково Розочка или доченька; «милая» она говорит и спаниелю того самого Степана Романовича, и сестре отца, тётушке Альберте Ильиничне, которую терпеть не может, настолько та «достала её своей манерностью», и каждой встречной-поперечной, осыпающей с головы до ног букетами, поклоннице (поклонникам мужского пола порционно она выдавала «спасибо Вам, милый мой»). Лидия Михайловна была лично знакома и с композитором Фонарским: «О, Роза, ты бы видела этого джентльмена! Он настоящий дэнди, ты таких знаешь лишь по обложкам Эсквайра. Помнишь ту самую, что с Волшем? Так вот поразительное сходство, говорю тебе. В общем вернулся Лев Матвеевич только что из Ирландии, привез килт и пригласил, едва зашла в залу, танцевать хорнпайп, да ещё и сыграл для меня на вистле. Только отцу не говори, договорились, милая?»; и с художниками Лавровскими, Мишей и Пашей, – теми самыми, что прославились своими бутылочными инсталляциями; и с директорами, концертными ведущими, дирижерами, депутатами, майорами, дворниками, шеф-поварами по всему почти что миру.
– Это одна из привилегий моей работы – у меня друзья по всему земному шару. – Сказала мама недавно, сидя за туалетным столиком, мастерски разукрашивая губы помадой. – И ты, Роза, если добьешься Джульетты, будешь сиять.
– Мне до этой роли как до небес, мама, да и к тому же я сомневаюсь, что мне вообще хочется играть в театре.
– Конечно, хочешь! Что за вздор? И вообще, милая, ты не пользуешься и половиной тех возможностей, что перед тобой маячат. Давай замолвлю за тобой словечко перед Тверским? Ведь ты моя дочь, дочь Лидии Михайловны Смирновой! Да, непременно, мне надо что-то с твоей стагнацией делать, нужно уже с университетской скамьи везде свой нос совать, везде показываться.
– У меня пока есть время, я еще учусь. Ты не говори с Тверским обо мне, это будет нечестно по отношению ко всем ребятам.
Роза сидела на кушетке, читая учебник французского; она тогда подняла глаза на мать и начала рассматривать восковую фигуру из музея мадам Тюссо в отражении – эти щеки, обильно намазанные румянами, эти алые губы, эти синие веки.
– Милая, я все же поговорю с Тверским, не обижайся. Ты не уверена в себе, это нормально для твоего возраста, но все пройдет, как только на твои плечи ляжет грандиозная роль. – Лидия Михайловна говорила и говорила, напомаживая двигающиеся вверх-вниз губы. – А что насчет живописи? Ты говорила, что Лазурный берег тебя впечатлил, и что ты захочешь его перенести на холст, чтобы осенью любоваться. Уже написала?
– Ты запомнила? – Удивилась Роза, на радостях откладывая учебник в сторону.
– Ну, конечно, я ведь обещала твой хост одному господину, которого зовут Жюль, кажется. Так что? Ты его начала или уже закончила? Как будет славно, если он тебе удастся, Роза, потому что тогда я смело смогу людям говорить, что ты у меня талантливая особа!
Роза откинулась на спинку кушетки и отвела глаза от лица матери, уронила правую щеку на мягкую обивку, а потом спросила, впрочем, без грусти в голосе, как же мать сейчас говорит о ней людям.
– Особа с большим будущим.
– Vous devriez être un Oracle7. – Изрекла Роза, вставая с кушетки и подходя к окну, любуясь улицей.
– Ой, Роза, опять ты по-французски! – Лидия Михайловна нахмурила тонкие брови лишь на секунду, чтобы потом рассмеяться почти вслух. – Оракул, не Оракул, а яблоко от яблони никогда далеко не укатывается, поэтому, конечно, будущее у тебя большое. Так пейзажа нет?
– Нет.
– Ну, пусть не пейзаж. Я видела у тебя портрет Альберты Ильиничны, кажется, он неплох. Почему бы тебе не арендовать место, не выставить его на неделю-другую, авось и привлечет чье-то внимание? Не понимаю, чего ты боишься, право! Роза, запомни, двадцать лет – это лучшее время, чтобы действовать, а потом, знаешь ли, уже муж и дети, морщинки тут и там, складочки, рассыпавшиеся ожидания…
Роза не слушала, что говорит мать, вместо этого она рассматривала упавший на ковер учебник французского, на белые листы, все испорченные черными символами, таблицами, иллюстрациями, и перебирала в голове все те дела, что ждали её завтра. Когда Лидия Михайловна подошла и стала рядом, Роза поежилась неловко, заломив за спиной руки.
– Не грусти, милая. Знаешь, как я рада буду, когда увижу в тебе Джульетту? Ты уж постарайся в университете, хорошо? Ты старайся, а остальное за мной. Так что мне сказать Франческе?
– Франческе?
– Актрисе из Лиона, которая приехала с сыном.
– Ах, да…
– Сегодня приглашают в семь. Поедешь? Ты могла бы надеть то чудесное белое платье, оно к твоим глазам подходит, ты становишься почти что куколкой!
Все слова матери сопровождались сопутствующими эмоциональному тону сцены мимикой и жестами: когда было грустно, Лидия Михайловна склоняла голову чуть набок, отчего её лицо принимало совершенно наивный вид, а если доходило до чего-то кислого или горького – того, что должно было тронуть и растормошить – то она активно жестикулировала, активно шагала по комнате или так же активно стояла, носком туфельки стуча по полу, касаясь то и дело волос, тормоша их, превращая в подобие вороньего гнезда. Тётушка Альберта менее манерна, чем мама, давно решила про себя Роза.
– Тебя послушать, так я звезда ярче Полярной. Послушай, мама, Тверской пусть и директор, но глаз у него точно замылен. Радостин мне всегда массу замечаний делает, говорит, что на сцене мне не место, мол, до тебя, как до Луны мне.
Лидия Михайловна не смогла сдержать довольной улыбки – та, скользнув на губы, придала их красной линии странную изогнутость, противоречащую треугольности бровей.
– Плевать на Радостина, он профан. Знаю я таких всезнающих преподавателей, ей-Богу, от них только вред. – Мама помолчала, качая кудрявой головой. – Так ты согласна ехать? Поверь, этот молодой человек тебя приятно удивит.
Роза не хотела ехать, но поддалась на уговоры матери и спустя четверть часа уже крутилась перед зеркалом, примеряя те самые туфельки на киттен-хилл. А потом, ближе как раз к половине шестого, когда уже надо было выходить, позвонил Геннадий Викторович, и Роза осталась дома в одиночестве: притворилась больной; весь вечер она провела в своей комнате, обнимаясь с сырой подушкой, ей сообщая все то важное, к чему мать отнеслась бы если не с равнодушием, то с прохладностью.
Но вот мазнул по её лицу луч солнца и она, тяжело вздохнув, встает со скамейки и идёт в сторону трамвайной остановки; идет, волоча ноги и мысли о том, почему же Гена отменил занятие? Ей навстречу мчатся со скоростью света мушки всякие, тополиный пух, пыль – все то, словом, что заставляет недовольно морщиться; навстречу мчатся и люди тоже – дамы в цветастых платьях из ситца, мужчины в тоненьких полосатых рубашках, детишки в красных, желтых, зеленых кофточках, на животы которых приклеены почти одинаковые аппликации с волками, зайцами, всякими там погодишками – и их вид тоже заставляет Розу морщиться, хотя и менее недовольно. И все же ей неймется, думала она, и все-то ей не нравится: люди, люди-то тут причем? Ведь они просто прохожие, с которыми, сколько их не зови, ты едва ли встретишься на следующий день, а она все равно на них злится. Было бы из-за чего, а ведь только урок отмененный… Роза шла, вспоминая Гену, и дошла бы в воспоминаниях до бедной его коленки, если бы не лязг подъезжающего трамвая. Вот она внутри, вот видит свободное местечко и мчится к нему на всех порах, но, увы, ей суждено было остаться на своих двух; ух, как сердито она глядела на занявшее её место мальчугана, держащего в руках огромный леденец, размерами превосходящий голову сидящей тут же, но у окна, женщины с красной брошью на жакете!
Трамвай понесся по рельсам, руководимый водителем по имени Зоя; если бы не кондукторша Таня, то Роза бы и не узнала о существовании Зои, она б всю дорогу думала, что трамвай ведет только лишь некто. Да, едешь себе, рассматривая в огромные окна прямоугольной формы небо, все усыпанное облаками, и знать не знаешь, что тебя везет человек и, – женщина! – Зоя! Не некто, а Зоя какая-то там. Роза, пусть и находилась в середине вагона, все равно могла видеть водителя, и, устав от вида облизанного и надкусанного со всех сторон леденца (о, а как красив он был, когда оставался пропорциональным!), она принялась рассматривать спину и плечи женщины, одетые в темно-синюю кофточку и неоново-желтый жилет – почти такой, какой был на кондукторше. Ведь у всех водителей есть имя, как и у всех кондукторов есть имя; но почему никто, зайдя в вагон, не спрашивает имя, а просто покупает билет и утыкается то в газету, то в окно, то ещё куда-то; можно, подойдя к кондуктору, спросить, как у него дела и не тяжело ли ему на ногах стоять, но никто не делает этого. Боятся они, что ли, спрашивала себя Роза, и отвечала утвердительно, основываясь на своих чувствах: она бы не подошла и не спросила как раз потому, что боится. Как по мановению волшебной палочки вдруг появилась перед кондукторшей бабуля с серенькой шляпкой на голове; и начала бабуля говорить с кондукторшей так, будто эта Таня была её давней знакомой, хотя такого, разумеется, быть не могло: Тане, наверное, минуло недавно двадцать, а бабуле девяносто (не недавно, а давно), отсюда вывод, что едва ли они ровесницы. Роза выпуталась, облегченно вздыхая, потому что говорить с кондукторами о жизни – это прерогатива бабушек. Вот, почему все в вагоне внутри самих себя сидят! Они знают, что вот-вот зайдет в вагон серая шляпка и, подойдя к кондуктору, развеет его скуку улыбкой и «ой, милой, а раньше…». Все эти люди, чьим мыслям нет интереса до имен, не жестоки, а просто воспринимают действительность чуть проще: ну, не знаешь ты имени, наплевать!
Роза заметила, что в русых волосах водителя застряла грубая брошь в виде цикады; или не цикада то была, а стрекоза? Но, наверное, все же не стрекоза, что ей делать на голове-то, не быть же ей символом красоты и богатства? То ли дело цикада! Нет, стрекозы ей, Розе, не были противны, разве что давным-давно именно стрекоза врезалась в её лоб во время купания в реке.
Трамвай плыл и плыл куда-то вперед, обгоняя то и дело автомобили и велосипеды, оставляя позади себя то парк, то магазин, то булочную: о, вот и та самая, в которой на прошлой неделе случилась, по вине зефира, полуприятная встреча с Геной! Роза проводила её грустным взглядом, вспоминая в очередной раз умоляющий скрип дверей и «как мило, что Вы так о жене заботитесь!», а потом она вернулась, авантюристка, к блаженной идее уйти в плаванье. В вагоне было душновато почти так, как наверняка в тропиках или Африке бывает душновато; порывы ветра рвано касались волос Розы, трепали их. На чем она остановилась? На Вероне, на ресторанчике. Нет, а что, если она уехала бы в Индию или Африку? Да, в Африку! Ту самую, где люди, чья кожа похожа на горький шоколад (горький Роза не любит, она больше по молочному), где солнце печет круглый год и где вайдовое небо на закате заполняется авантюриновыми и жонкилевыми облаками: вайдовый цвет – это ярко-синий, аванюриновый – красный, почти багряный, а жонкилевый… жонкилевый – это желтый. Зачем она все усложняет? Нахваталась словечек в своих энциклопедиях, а потом лепит, вставляет невпопад, и кажется глупой: да, почти наверняка она кажется клоунессой, которая ничего толком о жизни не знает, а только лишь занимается профессионально начетничеством.
Роза взглянула на рыжее гнездо на макушке той женщины, что сидела у окна, и представила себе, как бы эти космы приняли африканские женщины, – одобрили бы, потому что в их среде это было бы оригинально, или косились бы, качая недовольно роскошными головками, выражая неприятие – то самое, что вихрем выплескивается из благовоспитанных бабушек: не гоже ходить девочкам в столь коротких платьицах, да и где перчаточки и шарфик? Так, по крайней мере, ей, Розе, говорила соседка Елизавета Михайловна, – старухе в этом году минул восемьдесят пятый год, она что-то там пятьдесят лет проработала в университете преподавателем культурологии, что-то там с самого детства её воспитывали строжайшие правила и запреты: то-то же, делала вывод Роза, вспоминая морщинистое, вечно раздражённое лицо Елизаветы Михайловны, пуританки стареют раньше, потому что не знают никаких радостей жизни, у них только рамки, только острые углы и никакой тебе плавности, никаких тебе щелок и приоткрытых окон: все наглухо и впотьмах, все в доверии кем-то неизвестным названному «правильному».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Возможное русское название – мадагаскарская комета – очень крупная ночная бабочка из семейства павлиноглазок.
2
«Ромео и Джульетта», В. Шекспир
3
«Ромео и Джульетта», В. Шекспир
4
Здравствуйте, меня зовут Роза. Как поживаете? (фр.)
5
Фамилия Смирнова, но не обращайте внимания, представьте, что я Воскресенская! (фр.)
6
«Мцыри», М. Ю. Лермонтов
7
Тебе бы в Оракулы (фр.)
