Картина Черного человека

– В «Скорую», конечно, куда же еще?

– Зря! – припечатала мать. – Пока они приедут, она уже помрет, так что еще и обругают нас, что зря вызвали.

И тут же она оглушительно заорала:

– Виталик! Виталик! Иди скорей сюда!

Через некоторое время открылась еще одна дверь, и в прихожей появился Поганец. Это я его так зову, а он меня – Убогой, Уродиной или Умственно отсталой.

Вид у него был как всегда – тщедушный, хилый, бледный, жирные патлы висят вдоль впавших щек, в общем, как говорит все та же Петровна – «отворотясь не наглядеться».

Противно говорить, но это сокровище приходится мне братом, не родным, а единоутробным, то есть по матери.

– Чего тебе? – прохрипел он матери.

С тех пор как у меня окончательно лопнуло терпение и я перестала делать вид, что не реагирую на его мелкие гадости, а объяснила ему с применением физических методов, как нужно себя вести, он упорно меня игнорирует.

– Мне – ничего! – рявкнула мать. – Бабка твоя померла, вот! – и она кивнула на Петровну.

– Еще нет, – охладила я Поганца, потому что он сунулся было к Петровне, – так что отвали пока.

Он вызверился на меня и открыл было рот, чтобы обругать, потому что при матери он меня не очень боится, но тут раздался звонок в дверь, это приехала «Скорая».

Врачей было двое – одна толстая тетка; форма ее была размера не меньше шестидесятого. А при ней молодой совсем парень, стажер, что ли. Или фельдшер.

– Это чего у вас? – спросила тетка, не делая попытки нагнуться. – Что она на полу-то лежит?

– Упала, вот и лежит, – сказала я.

– А с чего упала-то?

– Не знаю, я в туалете была, выхожу, а она тут лежит, – честно ответила я.

– Рома, погляди! – бросила тетка парню.

Он нагнулся и ощупал Петровну довольно профессионально, затем пробормотал что-то на невнятной латыни. Я в это время догадалась принести из кухни табуретку, и тогда врачиха соизволила приступить к осмотру.

– Сколько лет? – спросила она, закончив, а узнав, что восемьдесят семь, замахала руками.

– И куда мы ее повезем? И зачем?

– То есть как зачем? – удивилась я. – А чего вы приехали, если лечить ее не собираетесь?

– Да что лечить-то, когда она отходит уже! – отмахнулась врачиха. – Перенести ее на кровать, да мы подождем, чтобы смерть констатировать. Чтоб два раза не ездить.

Скажу честно, уж на что я человек в этом смысле спокойный и невозмутимый, потому как с детства нагляделась на такое хамство, но тут я не нашлась что сказать.

Положение неожиданно спасла мать, которая начала орать. Вот, казалось бы, только что она радовалась, что Петровна помирает, но у матери моей жутко скандальный характер, она говорит, что это жизнь ее такой сделала. Так или иначе она не может себя сдержать, и в этом случае она завыла, как пароходная сирена.

Обругала всех и пообещала, что будет жаловаться в больницу, в райздрав, в горздрав и почему-то в Главное управление транспорта. Ах да, Петровна же всю жизнь проработала трамвайным кондуктором. Так это когда было-то…

После десяти минут материного оглушительного крика врачиха сдалась, тем более что Рома тихонько сказал ей, что, похоже, у бабули инсульт, а с инсультом ведь ничего непонятно, может, она еще и долго проживет.

Они вызвали водителя с носилками, погрузили Петровну и понесли. Я кинулась было в комнату, чтобы собрать вещи, но врачиха сказала, что возьмет только паспорт и полис, а остальное чтобы я завтра принесла.

– Ничего, – сказала мать, узнав, что везут Петровну в Пятую городскую клиническую больницу, – там они ее быстро уморят. Знаю я эту Пятую истребительную…

Я пошла в нашу с Петровной комнату, прихватив с собой картину. Не то чтобы мне так хотелось иметь ее рядом, но Поганец запросто может изрезать ее ножом или измазать так, что и не отмоешь. А Сан Ваныч с меня спросит.

В комнате я посмотрела на разобранную постель Петровны и покачала головой.

Если бабка помрет, нарушится хрупкое равновесие, которое с некоторых пор установилось в нашей квартире, и мне придется несладко. Хотя, если честно, сладко мне никогда тут и не было.

Все началось именно с этой квартиры. Не совсем так, когда стал актуален вопрос квартиры, мне было уже десять лет, и жила я в далеком маленьком городе в доме барачного типа с бабкой. Бабка была самая настоящая, то есть моя мать приходилась ей родной дочерью, но если вы думаете, что это как-то влияло на ее отношение ко мне, то вы глубоко ошибаетесь.

Если честно, то все началось еще раньше, когда моя мать забеременела от одного такого… в общем, по тем временам он считался богатым человеком. То есть это мать так объяснила бабке уже потом, когда, узнав о ее беременности, тот тип выгнал ее вон, потому что занимал высокое положение в большом городе и развод с женой был ему никак не нужен. Все это известно со слов матери, доказательств никаких нет, так что я не слишком верю.

Мать моя была глупа и упряма и решила родить, а потом принести ему ребенка на порог. Но ждать девять месяцев ей было скучно, поэтому она болталась по всяким злачным местам и встретила там уж такого криминального типа, про которого все знали, что лучше с ним не связываться. У матери же не было особого выбора, потому что тот первый, богатый и влиятельный тип, бросил ее совершенно без денег, а бабка пилила ее постоянно, что кормить не будет даром ни ее, ни ее отродье.

У матери была надежда убедить потом того криминального типа, что он отец ребенка, но, разумеется, ничего не вышло, потому что город у нас маленький, и ее история всем была известна.

Так что криминальный тип послал ее подальше, а она вместо того, чтобы сидеть тихо, пыталась качать права.

Ничего, разумеется, не добилась, только пару раз ее слегка побили его охранники, а потом криминального типа застрелили в одной разборке.

До десяти лет я слушала эту историю от бабки не реже раза в месяц. Точнее, в конце месяца, когда у нас кончались деньги и она начинала причитать и ругать мать последними словами.

Разумеется, было за что, потому что, когда родилась я… В общем, родился урод. Потом врачи пытались поставить диагноз, но в нашем роддоме даже ничего толком не записали в карточку.

В общем, что-то такое у младенца было с лицом, отчего-то оно было все перекошенное и искривленное. «Разрастется», сказали матери и выписали нас поскорее.

Фотографий той поры у меня нет ни одной, да это и к лучшему. Потому что мать выдержала со мной ровно месяц, после чего взяла остаток декретных денег, да и сбежала, оставив меня бабке.

Вы не поверите, но, очевидно, там, наверху, кто-то решил сильно приколоться. Здоровые дети умирают от болезней или несчастных случаев, да просто так, ни с чего. Я же не простужалась, не выпадала из кровати, ни одна злая собака меня не покусала.

Я не выпила ненароком жидкость для чистки унитазов, не свалилась с лестницы, не расшибла голову на льду и не утонула в нашей речке, хотя случаи были. Но не со мной.

Все было нормально, но только не с лицом. На скулах у меня были две большие шишки, отчего глаза казались вылезшими из орбит. Было трудно дышать, очевидно, эти шишки перекрывали дыхательные пути, отчего рот у меня все время был открыт.

Шишки росли вместе со мной, от этого я поздно заговорила, да и получалось плохо, была, по выражению бабки, каша во рту.

Бабка пыталась сдать меня в интернат для детей-инвалидов, но туда брали только полных сирот или отказников. А мать, эта дура, как орала бабка, взяла меня домой, а надо было там сразу писать отказ.

Пробовала бабка оформить мне пенсию, как ребенку-инвалиду, но опять-таки нужно было водить меня по инстанциям, и бабке быстро это надоело.

Так и жили. В садик я, ясное дело, не ходила. А в школу пришлось идти. Причем в самую обычную, дворовую, в нашем городе почти все были такие.

И если до школы я сидела дома в нашей с бабкой комнате или выходила в коридор, который в доме барачного типа был длиннющий, то теперь…

Да, во дворе возле дома, где летом мужики забивали «козла» и бабушки сплетничали на лавочке, меня никто не трогал. Ну, дразнили, конечно, с собой в игру не брали, но я и не очень-то стремилась. А пьяненький дядя Веня из четвертого номера всегда с получки угощал меня конфетами, соседки тоже отдавали кое-что из одежды. И тот же дядя Веня нет-нет да и даст подзатыльника какому-нибудь мальчишке – не трожь убогую!

Но зато школа оказалась довольно далеко от дома, то есть там меня никто не знал, так что я хлебнула полной мерой. Ладно дети, но учителя шарахались от меня, как от чумной. Завуч пыталась добиться, чтобы меня направили в специальную школу для умственно неполноценных детей, но для этого требовались соответствующие документы. Известно же, что без бумажки ты букашка, и так далее.

Это очень доходчиво объяснили завучу бюрократы из РОНО. То есть вопрос опять уперся в инвалидность, но к бабке с этим лучше было не соваться. А что касается недоразвитости, то та же тетка из РОНО сама меня проверила в конце первого класса и нашла, что ребенок вполне себе успевает. Читать я умела, писала хорошо, рисовала даже, в то время как трое моих соучеников вообще не научились ни читать, ни писать. Приехала районный психиатр, долго их проверяла с какими-то тестами, после чего сделала вывод, что вот они-то совершенно нормальные, просто в головах у них нет ничегошеньки, пусто, как в кармане за два дня до получки. То есть это я сейчас так говорю, а она что-то буркнула про чистый белый лист и поскорее уехала. Так что та тетка из РОНО посоветовала махнуть на меня рукой – пускай письменные задания выполняет, раз говорит плохо.

Кстати, логопед пробовала со мной заниматься – ничего у нее не вышло, шишки давили на верхнюю челюсть, так что я шепелявила и бубнила.

Так я переползала из класса в класс, все привыкли, и даже дети перестали дразнить, потому что к десяти годам я здорово выросла и могла уже дать сдачи, если сильно доставали.

И вот когда в начале лета мне исполнилось десять лет, в нашем городе появилась моя мать. До этого она не приезжала ни разу, только присылала какие-то деньги (очень мало и очень редко).

И вот теперь она появилась. И сказала бабке, что забирает меня к себе…

Как потом оказалось, дело было в квартире.

Мать была замужем уже лет семь, жила с мужем, сыном и свекровью в коммунальной квартире. Они занимали две большие комнаты, а в третьей, поменьше, жил одинокий старик. Родственников у него не было, так что квартиру он никому завещать не мог. Старик, по рассказам матери, был склочник и скандалист, сейчас я не очень в это верю, зная ее сволочной характер.

В общем, старик умер, тут-то и началась борьба за его комнату. Мать с мужем подали заявление, но в ЖЭКе были на комнату другие планы. Начальница хотела поселить в этой комнате не то чеченца, не то еще какого восточного человека. Надо думать, она получила от него солидную взятку и теперь держалась твердо.

Тут-то мать и вспомнила обо мне, хотя потом сама признавалась, что кто-то ей посоветовал насчет ребенка-инвалида, у которого имеются права на дополнительные метры.

Мать осмотрела меня и не стала кривиться и ругаться. А сказала, что сойдет, сразу видно, что ребенок – инвалид, так что обязаны комнату им оставить. Но следовало торопиться, так что назавтра мы уже сели на автобус, который шел до вокзала.

Бабка только хлопала глазами от такой скорости и даже не обняла меня на прощание. Впрочем, она никогда так не делала.

И вот мы приехали в Петербург, в эту самую квартиру, где я с тех пор и живу. Мужа матери я не то чтобы не помню, а как-то мы с ним не сталкивались. Он меня просто не замечал. Или делал вид. Да и бывал-то он дома очень редко. Днем работал, а все вечера проводил с мужиками в соседнем дворе, где притулились три гаража. Что характерно, машины у него не было. Но что-то они там делали, был у него свой заработок, потому что всю зарплату он отдавал матери, да и то она его все время пилила, что мало.

Его мамаша, увидев меня, только охнула и перекрестилась. Зато ее внучок, мой единоутробный братик, тут же показал себя во всей красе. Он прыгал вокруг меня на одной ножке и орал что-то про уродов. Он предлагал сдать меня в цирк или в зоопарк, посадить в клетку к обезьянам или приковать в подвале железной цепью, чтобы я не пугала людей. Просто даже удивительно, какая у этого пятилетнего паршивца была богатая фантазия.

В дальнейшем гаденыш показал себя во всей красе, так что я раз и навсегда стала считать его Поганцем, кстати, таким он и оказался, когда повзрослел. А тогда он пользовался своей полной безнаказанностью, я, конечно, могла стереть его в порошок, поскольку, как уже говорилось, к десяти годам здорово выросла и окрепла.

Но пока решила подождать.

Мать только смеялась над выкрутасами Поганца, тогда не выдержала Петровна и хлопнула его по рукам, когда он пытался опрокинуть на меня тарелку с супом.

– Не трожь убогую! – рявкнула она.

Вряд ли она пожалела меня, просто ей надоели его вопли.

Спать мне предстояло в одной комнате с Петровной и с Поганцем. Комната была большая, но вся заставлена мебелью. Пахло там пылью и мышиным пометом. Мыши у нас в квартире были, равно как и тараканы. Клопов не было, Петровна сообщила мне, что клопы с тараканами не уживаются. Прусаки сидели в ванной и на кухне, Петровна сыпала по углам какой-то порошок, но ничего не помогало.

Мыши отчего-то выбрали коридор и нашу комнату. Они вили гнезда в залежах старых газет, которые копились у Петровны за шкафом, так что засыпала я под непрерывное шуршание и писк.

Петровна спала на высокой кровати с медными спинками. Блестящие шишечки по углам давно уже были скручены Поганцем, а может, и его папашей в детстве.

На кровати было два матраса, снизу шел подзор, как Петровна называла широкую полосу серых от пыли кружев (еще моя мать плела, говорила Петровна), затем простыни и самодельное лоскутное одеяло. Пододеяльников Петровна отчего-то не признавала.

Все это прикрыто было обычным турецким покрывалом, которое повидало лучшие времена. И завершалась вся конструкция тремя подушками, аккуратно выложенными пирамидой и накрытыми большой вышитой салфеткой.

Вот салфетки Петровна меняла регулярно, их у нее было множество, и все вышивки красивые и сложные. Остались от матери и от тетки, объясняла она, ух, в деревне раньше кружева плели да вышивали! Зимой делать нечего, а телевизора тогда не было.

Разумеется, все было уже старенькое, выцветшее, застиранное, и Петровна жутко разозлилась на Поганца, когда он порвал одну скатерть, которая вся была вышита сказочными птицами и цветами. Он-то пытался все свалить на меня, но, к чести Петровны, она не поверила, видно, хорошо знала своего внучка.

Он спал на относительно новом кресле-кровати, его купили, когда Поганец вырос из детской кроватки, мне вечером ставили раскладушку на оставшееся свободное место.

Поганец пытался меня пугать ночью, он подкрадывался неслышно и щипал меня сонную или же пытался класть мне на лицо подушку. Как уж говорила, тогда у меня были огромные проблемы с дыханием, я жутко храпела и однажды, задыхаясь, так двинула его ногой, что он заорал как резаный.

Все проснулись, прибежала мать, кинулась утешать Поганца, он наврал, что это я напала на него ночью, тогда мать надавала мне по щекам, причем нарочно била по шишкам, чтобы мне было больнее. От этого я стала задыхаться еще сильнее, и вмешалась Петровна.

Ты что, сказала она, хочешь, чтобы она тут померла? Привезла не понять кого, а теперь еще и забьешь ее до смерти? Мне неприятности не нужны.

Мать опомнилась, сообразив верно, что ей тоже неприятности не нужны, а нужна квартира. Она схватила Поганца на руки и объяснила ему, что нужно потерпеть, что как только отдадут им комнату умершего соседа, она тут же отправит меня обратно к бабке, а возможно, и сдаст в интернат для инвалидов. Потом она унесла его к себе в комнату, и он злорадно смотрел на меня из-за ее плеча и показывал язык.

Как только они ушли, я перестала задыхаться, а Петровна, ворча и проклиная эту семейку, принесла мне воды.

Оказалось, однако, что планам матери не суждено было осуществиться так быстро. Когда она на следующий день потащила меня в жилконтору, над ней там только посмеялись.

Как вы сказали, ребенок-инвалид имеет право на комнату? Оно-то, может, и так, но где этот инвалид? Вот эта девочка? Видим, что не все с ней в порядке, а документы у вас есть? Этак каждый найдет на вокзале урода какого-нибудь и потребует, чтобы ему под это дело квартиру дали? Кем она вам-то приходится? Ах, дочкой? А где же она раньше была?

В общем, начальница буквально размазала мать по стенке, мой внешний вид не произвел на нее никакого впечатления. При своей работе она всякого повидала.

Мать даже не пыталась орать, уразумев, что такое тут не прокатит, и вообще нашла коса на камень. Она дико разозлилась, схватила меня за руку и побежала домой, но по дороге встретила соседку, которая, будучи за что-то зла на начальницу жилконторы, дала матери телефон адвоката по жилищным вопросам.

Адвокат посмотрел на меня, взял денег не так чтобы много и велел матери немедленно собирать документы, а до этого помог составить бумагу, чтобы ушлая начальница не вселила пока никого в комнату. Потом, сказал, будет не выселить, никакие законы не помогут.

Комнату опечатали, а мать потащила меня в участковую поликлинику. Помню, как она долго ругалась в регистратуре, наконец там выдали дополнительный номер, и мы долго сидели в коридоре у кабинета. Мать пыталась прорваться без очереди, но озверелые мамаши заняли круговую оборону.

– А чего ж вы раньше думали? – увидев меня, заорала участковый врач, всплеснув руками. – Ребенку десять лет, она нигде на учете не стоит, а им инвалидность подавай!

Тут мать вспомнила наставления адвоката и упомянула закон. Врач понизила голос и выдала матери длиннющий список врачей и анализов, которые необходимо посетить и сделать. А без этого, сказала сухо, можете ни на что не рассчитывать, правила есть правила. Вопрос будет решать специальная комиссия.

Хорошо, что мать не узнала, что комиссия эта собирается раз в полгода, да и то вряд ли я попала бы на ближайшую, потому что там была длиннющая очередь. А так делать нечего, пришлось таскать меня по врачам, потому что начальница жилконторы никак не могла упустить комнату, иначе пришлось бы ей отдавать взятку назад. А кому такое понравится?

Я потому так хорошо все помню, что меня считали полной идиоткой и говорили при мне обо всем, нисколько не стесняясь. А я все внимательно слушала – и ругань, и телефонные разговоры – и потихоньку разобралась в ситуации.

Итак, мать потащила меня по врачам, и, когда мы пришли к отоларингологу, тут-то все и случилось. Доктор был относительно молодой, но ужасно крупный, мне он казался огромным. Но дети его почему-то нисколько не боялись, потому что обращение его было весьма специфическим.

Низким голосом, ласково гудя, как шмель на солнышке, он задавал мне вопросы, ощупывая при этом лицо на удивление мягкими, теплыми руками. Потом сказал, что, на его взгляд, эти шишки, что у меня на щеках, вполне можно удалить. Раньше нельзя было, а теперь, когда я выросла, то можно попробовать. Но, разумеется, нужно сделать еще кучу разных снимков и обследований.

Когда до меня дошла суть, я не поверила своим ушам. Неужели это возможно? Неужели из меня уберут то, что мешает мне жить? О внешнем виде я тогда не думала, мне просто хотелось дышать и чтобы глаза не вылезали из орбит.

Мать тут же сказала, что не хочет никакой операции, что ей нужно только его заключение, чтобы оформить мне инвалидность. Доктор, надо думать, сразу же все про нее понял, тем более в карточке было написано, что привезли меня в Петербург буквально неделю назад. А до этого ни к каким врачам не обращались, хотя там, в провинции, все же какая-то медицина есть.

Он не стал мать стыдить, а предложил устроить меня в больницу к своему учителю, там, дескать, все обследования сделают бесплатно и качественно, и не надо будет таскаться в поликлинику.

И справку дадут, что ребенок на обследовании, для жилконторы сгодится.

Справка решила дело, и буквально через два дня мать отвезла меня в больницу.

Ух, нагляделась я там на детей! Были такие, как я, были и хуже. Мать меня в больнице не навещала, так что через две недели, когда обследование закончилось, заведующий вызвал мать по телефону и наорал на нее в кабинете, потому что она отказывалась от операции. Уж не знаю, чем он ее пугнул, но подпись ее получил на всех бумагах.

Вечером перед операцией пришел ко мне тот самый доктор из участковой поликлиники, который и замутил всю эту историю. Он сказал, что я молодец и что все будет хорошо, я стану лучше видеть, слышать и говорить и со временем стану красивой.

Красота меня не очень волновала, о чем я и сообщила доктору. Он в ответ погладил меня по голове и ушел. На этом первый, и я считаю, самый плохой этап моей жизни закончился, потому что после операции я очнулась другим человеком.

Сейчас я очнулась от воспоминаний. На часах была половина второго ночи, странно было не слышать легкого похрапывания со стороны кровати Петровны. Кровать была уже не та, с медными спинками, ту мы уже лет десять назад отнесли на помойку, а Петровне я заказала новую кровать из собственных денег. Подарок на день рождения.

Петровна с трудом, но согласилась расстаться со старой кроватью, потому что она жутко скрипела и пружины впивались ей в бок. Никакие матрасы не помогали.

Я решила, что все же пора спать, завтра будет трудный день, нужно к Петровне в больницу наведаться, кроме меня, ведь никто туда не пойдет…

Встала я пораньше, как на работу, но мать уже ушла, у нее смена с восьми. Я наскоро ополоснулась в ванной, а краситься решила у себя в комнате. У Петровны стоит там столик с зеркалом, она называет его трельяж. Столик проеден жучками, зеркало мутное, сколько ни протирай его, и света мало, но я решила комнату надолго не оставлять открытой, Петровны-то сейчас нет.

И, как оказалось, очень правильно сделала, потому что застала в комнате Поганца. Вот неймется ему с утра, небось спереть хочет, что плохо лежит, да и толкнуть по дешевке, чтобы хоть пива купить, если на дозу не хватит.

Денег-то он никаких не найдет, Петровна еще раньше, когда в полном разуме была, показала мне два тайника в комнате. Она хранила там деньги и парочку золотых вещей – свое обручальное кольцо и материны еще сережки. Больше у нее ничего ценного не было.

– Чего тут забыл? – спросила я, радуясь, что успела вовремя.

Поганец разочарованно оглядел комнату, увидел прислоненную к стене картину и пнул ее ногой, проговорив сквозь зубы:

– Ишь, разбросала тут барахло всякое! Не пройти! Снеси живо на помойку или я сам снесу! Натащила в дом всякой дряни, ступить от нее некуда!

– А ну, вали отсюда! Не пройти ему, а ты не ходи! Нечего тебе тут делать! Не смей это трогать!

– А то что?

– Увидишь! – я двинулась на него, сжав кулаки. Он зашипел по-змеиному и юркнул в свою берлогу – ту самую комнату, которую удалось тогда выцарапать матери.

Я покосилась на картину, которая стояла лицом к стене.

Еще и правда выбросит, исключительно из подлости. Или изрежет ножом. А картина не моя, общественная. Сан Ваныч мне выволочку за нее устроит. Так что надо ее прибрать…

Я решила спрятать картину в кладовке, на верхней полке. Поганец маленького роста и там ее не заметит, даже если зачем-нибудь сунется в кладовку. Хотя он туда не сунется, уж там точно ничего нет, чтобы продать, хлам один.

Прежде чем положить картину на полку, я еще раз взглянула на нее. Мне хотелось понять, что же в ней такого страшного, из-за чего Петровна грохнулась в обморок, а Анна Павловна вообще померла…

Я включила в кладовке свет, отстранилась от картины, вгляделась в нее.

И вот ведь что странно – картина с прошлого раза заметно изменилась…

Нет, пейзаж не превратился в натюрморт. Как и прежде, на картине был изображен темный, мрачный лес, окружающий маленькое озерко с торфяной болотной водой. Но теперь на дальней стороне озера появилась покосившаяся избушка с полусгнившим крылечком и подслеповатыми оконцами.

Я точно помнила, что прежде этой избушки не было. Прежде на этой картине не было никаких следов присутствия человека, никакого намека на жилье. И животных никаких не было – ни волка, ни собаки, ни птицы никакой на дереве не сидело. И вдруг избушка…

Как такое возможно?

Но самое главное – у меня было странное и неприятное чувство, что сквозь закопченное окно избушки кто-то смотрит на меня – недобро, подозрительно.

И это еще не все. Мне показалось, что дверь избушки вот-вот откроется, а за этой дверью таится кто-то или что-то страшное, и это вырвется наружу…

Это было так неприятно, что у меня по спине побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом.

Я торопливо запихнула картину на верхнюю полку, прикрыла ее старым мешком, выключила свет и вышла из кладовки, плотно закрыв за собой дверь.