Небо для всех

– Это же важно, Саша? Скажи, почему ты не летаешь на «Farman»?

– «Farman» – это вчерашний день, дорогая. Ты бы видела, как они взлетают. Человека четыре держат аппарат, а техник в это время пролезает в хвостовую балку. Когда он там, кричит: «Я здесь, месье!» Пилот ему в ответ: «Зажигание выключено!» Техник вопит: «Контакт, месье!» и начинает прокручивать винт. Пилот в этот момент тоже орёт «Контакт!» и включает зажигание. Техник наутёк, самолёт трясётся, как больной малярией, пока двигатель не наберёт оборотов. Потом эти четверо его отпускают, ну а дальше Виссарион уже рассказал.

– Очень забавно, господа, – Соколов слушал с горящими глазами.

– Забавно, – но это хорошо для богатых французских буржуа. А где мы в России найдём столько униформистов к нашим полётам? Нет уж. Наши «Bleriot» пусть и не так внушительны, но проще, маневреннее и легче управляются. И главное – они разбираются за тридцать минут и за столько же собираются обратно!

Ипподром назавтра был полон. Для охраны городские власти задействовали конную полицию. Вдоль трибун выстроилась шеренга солдат в летней пехотной форме. Полёт назначили на семь часов вечера, когда солнце уже освещало ипподром косыми лучами. Однако, публика начала собираться ещё к трём.

Всё казалось таким же, как и на военном поле в Гатчине, где в прошлом году он с Лидой наблюдали полёт француза Леганье на аэроплане конструкции братьев Вуазен. Только сейчас на трибунах Лида была не с ним, а в компании адвоката Соколова и его супруги. Сам же Васильев на виду у всех, в короткой кожаной куртке и автомобильных бриджах, повязанный белым шёлковым шарфом, стоял возле своего (Да-да! Своего собственного!) «Bleriot XI» – одного из самых лучших европейских летательных аппаратов.

День для полётов оказался на удивление удачным. Ветер, дующий со вчерашнего дня, к полудню стих. Облака, грозившие ливнем, словно передумали и по дальней кромке неба отправились куда-то к Уральским горам.

После того, как механик из местного общества авиаторов два раза с силой крутанул винт, на третий раз двигатель «Bleriot» заработал ровно и уверенно. И вот, как дома, на лётном поле под Парижем, аэроплан понёсся по ровному полю ипподрома и через мгновение уже оторвался от земли и взлетел. На тридцати метрах Васильев развернулся, добавил скорости и резко пошёл ввысь, поднявшись метров на четыреста. Он наклонился посмотреть вниз и увидел неистовствующие трибуны.

– Voilà, господа репортёры! Voilà! – крикнул Васильев, но за шумом мотора и криком толпы, слова его, конечно, никто на земле не услышал. Возможно, только невидимые волжские ангелы некоторое время удивлённо летели рядом, рассматривая диковинную машину, с русским пилотом в кабине.

Васильев поднялся ещё выше и после двух кругов над ипподромом полетел в сторону Оки, там вдоль этой блестящей золотом закатного солнца широкой ленты, мимо стен древнего Кремля, сделал вираж над Стрелкой и добрался до середины Волги. Развернулся, на секунду ослепнув от закатного солнца, вернулся к ипподрому, где за два круга снизился вначале до пятидесяти метров, а потом пошёл на посадку. Наконец, аккуратно, словно притерев свой «Bleriot» к дорожке ипподрома, остановился напротив трибун.

Публика ликовала. Ни конная полиция, ни пехотинцы, конечно, не смогли сдержать толпу, бросившуюся на поле. Васильева подняли на руки, начали качать, а потом понесли на руках как триумфатора.

– Пардон, французы! Русские могут! – кричали со всем сторон.

– Ну как? – спросил он Кебурию, когда, наконец, удалось выбраться из объятий публики, и он сидел рядом с другом за столом, накрытым белой скатертью на банкете в ложе ипподрома.

– Молодец, Саша! Я переживал, что опять что-то пойдёт не так. Но ты герой! – Виссарион обнял друга и дважды расцеловал в щёки.

На следующий день Васильев поднялся на тысячу метров. Полёт его длился тридцать семь минут. Он одновременно поставил всероссийский рекорд высоты и продолжительности.

Уже через пять дней дня друзья отправились в турне по Волжским городам. Всё это время оба провели в паровозном депо в компании инженеров и механиков, ремонтируя аэроплан Кебурии. Заменили погнутый лонжерон, стойку шасси, все до одного тросы, чтобы быть уверенными в надёжности.

В понедельник шестого сентября оба «Bleriot» были погружены на буксирную баржу. А сами авиаторы на пароходе общества «Кавказ и Меркурий» под звуки оркестра и крики восхищённой толпы отплыли от Нижегородской пристани.

Глава седьмая

В имении графа Льва Толстого

Сколько душ сокрыто в теле?

Я менялся всякий миг.

Самого себя доселе

Не прозрел и не постиг.

И в душе ни на минуту

Я смирить не властен смуту, —

Умножаясь и дробясь,

Сам с собой теряю связь.

И душа моя стремится

Самое себя прочесть:

За страницею страница,

За благой – дурная весть;

Мимолетных мыслей прах,

Позабытый на полях…

Мой ли почерк? Мой ли слог?

Я не знаю. Знает Бог.

Фернандо Пессоа

– А нашему приятелю Мюллеру я рекламацию всё же отослал, – сказал Кебурия, глядя на проплывающую встречным ходом груженую лесом баржу, которую тянул упорно пыхтящий углём буксир.

Виссарион курил на верхней палубе дорогие папиросы фабрики Асмолова с золотым ободком, купленные на первый гонорар за полёты. Ветер сорил искрами в начинающее темнеть небо и относил к левому берегу тягучий запах смеси турецкого и египетского табаков.

– А телеграмму Кузминскому в Петербург?

– Конечно! Тоже через германское посольство. Думаю, так вернее.

– Всё правильно, – Васильев привычным жестом пригладил усы, – у немцев в таких делах ordnung. Наши могут и потерять. Иногда мне кажется, что беспечнее русских только французы.

– Это потому что ты не был в Грузии, дорогой Александр Алексеевич. Вот прилетишь в Тифлис, встретишься с настоящей беспечностью. Ты думаешь, откуда она берётся в характере? От красоты она берётся. От того, что живёт человек и видит, что Господь сотворил для него целый чудесный мир. Так чего волноваться? Устанешь, ляжешь спать под любым деревом, проснёшься, снимешь с этого дерева плод, вот и сыт. Видел бы ты, как цветёт алыча по берегам Куры! А как пахнет нагретым виноградом в Авлабаре! Полетим с тобой над горами, да над долинами, всё на свете забудем. Это же мечта моя: взлететь в Тифлисе, а приземлиться уже в Батуми, на море. Как два орла полетим!

– Какие же вы мальчишки, господа! Большие мальчишки, – почти пропела Лида, подойдя к друзьям и взявшись за поручень между ними.

– Когда я выходила замуж за выпускника юридического факультета, я была уверена, что меня ждёт скучная, но спокойная жизнь жены адвоката. Как же я ошибалась! Мой избранник оказался романтиком и авантюристом. И друзей нашёл себе под стать, таких же башибузуков.

– Неужели ты сожалеешь? – Васильев, смеясь, обнял жену.

– Ничуть! Но посмотрим, как отнесётся ко всему батюшка. Уверен, что он прибудет на ипподром, чтобы посмотреть на увлечение своего безумного зятя. Так что, если что пойдёт не так, и если ему не понравится…

– Он лишит нас содержания, – со смехом закончил за женой Васильев, – Ну, ничего страшного. Авиация принесёт прибыль во много раз больше, нежели обычная адвокатская практика. Не пройдёт и года, как букмекерские конторы и клубы начнут принимать ставки на наши полёты. Мы ещё будем знамениты больше чем сам Луи Блерио.

Слова Васильева оказались пророческими. Не через год, а уже вскоре в Казани их встречали как всероссийских знаменитостей. Пока они плыли по Волге, не просто губернские, но и столичные газеты напечатали портрет Васильева с заметкой о рекорде по высоте полёта. Фотограф поймал миг, когда, стоя на ступеньке коляски перед ипподромом, молодой авиатор с горячим взором произносил «Небо одно на всех!» Подпись гласила: «Лик отечественной авиации – авиатор господин Васильев. Господин Васильев на авиационной неделе в Нижнем Новгороде установил рекорд высоты полёта в одну тысячу метров над землёй».

– Вот, извольте! – отец Лидии, Владимир Степанович, нацепил на нос пенсне в блестящей золотой оправе, развернул «Казанский телеграф» и с выражением прочёл: «Гром рукоплесканий всей многотысячной толпы сопровождал Васильева во время его полета, продолжавшегося двадцать минут. Мастерски выполненный спуск увенчал блестящий воздушный маневр молодого русского авиатора. Не успел красавец-моноплан коснуться земли, как публика со всех мест рванулась к нему и при восторженных аплодисментах подхватила Васильева и на руках донесла до ангара». Ай да зять у меня!

Они сидели в гостиной огромного дома Лидиных родителей в компании Кебурии и друзей отца.

Лидия захлопала в ладоши.

– Он у нас герой!

– Вне всякого сомнения, – серьёзно ответил Владимир Степанович, – Или вот ещё: «Подобно гордым волжским орлам парили российские пилоты над ипподромом. Только парили выше, чем орлы и дольше, чем орлы. Полёты Александра Васильева и Виссариона Кебурова – это начало целой эпохи, чему все мы, несомненно, являемся счастливыми свидетелями». Каково? Орлы! Тут и фотография.

Владимир Степанович передал газету дочери. Та несколько раз подряд перечитала заметку и подпись под фотографией и пролистала газету, в надежде найти что-нибудь ещё про полёт мужа.

– Саша!

Её взволнованный голос насторожил Васильева.

– Твой друг Кузминский по отчеству Александрович?

– Совершенно верно. Он Александр Александрович. Мы тёзки. А что случилось?

– Слушай: «Трагедией закончился полёт племянника писателя Льва Толстого, Александра Александровича Кузминского на Комендантском аэродроме столицы, где в эти дни проходит первый Всероссийском праздник воздухоплаванья. Его моноплан «Bleriot XI» упал с высоты двадцать метров и разбился вдребезги. Сам пилот получил сильные травмы. Военный медик, профессор медицинской академии полковник Головин, присутствовавший на полётах в качестве зрителя, определил у пострадавшего повреждение челюсти, сложную травму коленной чашечки, а так же некомпенсированный перелом правой руки».

На несколько секунд в гостиной воцарилась тишина. Слышно было, как этажом ниже прислуга препирается с посыльным из лавки.

– Но я же послал телеграмму! Оу шени дэда! – Виссарион в сердцах выругался по-грузински. – Не могли не передать! Или не передали?

– Может быть, передали, но не прочёл? – предположила Лида.

– А как он в гостиницу не возвращался, а ночевал в ангаре? – Васильев вскочил и нервно зашагал по комнате, – Это всё проклятущая муфта.

– Я Блерио за уши оттаскаю! – Кебурия сделал зверское выражение лица и изобразил, как он расправится с французом, – Если бы Кузминский взлетел выше тридцати метров, так это верная смерть… Прав был Мюллер! Французский пижон не проверяет свою технику перед продажей.

Не смотря на печальное известие, друзья продолжили свои гастроли по Волжским городам. И везде, от Самары и до Астрахани их встречали с неизменным ликованием. К концу сентября об авиаторах Васильеве и Кебурии знали во всех уголках Российской империи.

В Астрахани Васильева ждало письмо от Кузминского, отправленного до востребования на главный почтамт.

«Дорогой Саша, – писал Кузминский, – ты, конечно, знаешь, о неприятности, приключившейся со мной и моим «Bleriot». К величайшему сожалению, восстановить аэроплан не удаётся. Двигатель дал клина при падении, погнуты лонжероны на обоих крыльях. Так что, по моей просьбе, механики императорского общества автолюбителей, где у меня друзья, разобрали несчастный моноплан на запасные детали. Мне предстоит покупать новый. Если тебя это не сильно обременит, не мог бы ты вернуть мне любую часть суммы, что я одалживал. Понимаю, что в требовании досрочного погашения долга, мало доблести, но я лишь только смиренно прошу тебя мне помочь, если есть такая возможность. Коль скоро моя просьба покажется тебе обременительной, считай, что её не было вовсе. И это никоим образом не повлияет на нашу с тобой дружбу. Буду раз видеть тебя вместе с супругой в доме моей матушки в Ясной Поляне уже в этом октябре. Сейчас еду туда, в уверенности, что тамошний воздух окажется для меня целебным. Матушка договорилась с доктором Маковицким, который пользует самого графа, что он меня осмотрит и назначит процедуры. Этот Маковицкий иностранец, словак, по убеждению толстовец, как почти все, кто окружает моего дядю. Пусть бы и так. Признаться, на самом деле, тешу себя тайной надеждой, что граф посчитает возможным выделить мне средства для покупки нового аппарата. Хотя, судя по письмам матушки и Софьи Андреевны, характер его, и без того ругательный, вконец испортился. Как анекдот рассказывают, что к приехавшей к нему в имение делегации от Государственной Думы он даже не вышел, спрятавшись в каретном сарае. Такое вот странное для восьмидесятилетнего писателя чудачество».

«Ни о чём, господин Кузминский, не думайте, кроме как о своём драгоценном здоровье, – писал ему в ответ Васильев, сидя в астраханской гостинице, – Ты осёл, что не послушался моего совета в телеграмме и полный кретин, если думаешь, что твой друг и брат по небу, заработав за турне ошеломительную сумму в пятнадцать тысяч рублей не вернёт тебе долг. Мало того, я, как ранее и ты мне, помогу тебе в покупке аэроплана. Приглашение погостить в Ясной Поляне принимаем. До встречи! О своём прибытии заранее извещу телеграфом на адрес имения. Твой Васильев. Р.S. Лидия передаёт тебе пожелания скорейшего выздоровления. При встрече, если можно, не пугай её подробностями крушения. Она очень переживает за меня».

Кузминский встретил Васильева и Лиду на станции «Козлова Засека». Заметив друга в окне вагона, он отсалютовал ему костылём. Платформы на станции не было и пассажирам приходилось спускаться и подниматься по откидной вагонной лестнице.

– Андриан, будь любезен, помоги гостям. Я бы и рад, но сам понимаешь.

Мрачный кучер принял из рук Васильева один чемодан и хмуро посмотрел, как Васильев спускается, держа второй перед собой.

– Ну, здравствуй, брат! – Распахнул объятия Кузминский и друзья обнялись.

– Не поверишь, ещё в пятницу стояла удивительная для нынешнего времени года и этих мест жара. Я даже купался в пруду. Но потом подуло с севера. Третьего дня облетели яблони в саду, сегодня понедельник, а кажется, вот-вот начнутся утренники. Пока же милая русскому сердцу грязь и запах прели. Матушка моя Татьяна Андреевна тоже гостит здесь у сестры, по случаю вашего приезда, вместо прислуги, лично напекла пирогов с рыбой и картофелем. Кроме того нас ждёт сидр, который делают кузины. Вечером обещала зайти Сашенька, Александра Львовна. Мы с ней смеёмся, что в нашем доме за столом редко собирается меньше трёх разных Александров.

Пока они шли к коляске, Васильев заметил, что друг сильно хромает.

– Что говорят эскулапы?

– А что они могут говорить? Говорят, что надо расхаживать. Маковицкий раз в два дня утраивает мне прогревания, раз в пять прикладывает пиявок. Он бы и чаще делал, но, во-первых ленюсь я, а во-вторых он почти безвылазно подле графа.

– Стесняюсь спросить, ты говорил с Львом Николаевичем о деньгах?

Кузминский махнул рукой.

– Граф не склонен к беседам. Я пытался начать разговор, когда был у него в доме. Но буквально после моих начальных слов, граф изрёк, что люди не галки, чтобы летать, и что весь прогресс должен быть в развитии морали и отношений между людьми, а не в том, каким способом проще убивать друг друга и природу. Мол, полёты – это противоестественно. Так что, вместо того, чтобы попросить деньги на новый аэроплан, я выслушал очередные дядюшкины бредни. До сих пор не могу понять, как в одном человеке прекрасно уживаются великий писатель и абсолютный мракобес.

Коляска выехала со станции и покатила по аллее.

– Послушай, Саша, о какой телеграмме ты упоминал в письме?

– О телеграмме, в которой мы с Кебурией просили тебя посмотреть на тросы управления и если заметишь на них цилиндрические муфты, сменить тросы на новые.

– Ты знаешь, а я ведь ничего не получил, – нахмурился Кузминский.

Настал черёд удивляться Васильеву. Наконец друзья сошлись на том, что телеграмме помешала нерасторопность немцев и путаница в их петербургском посольстве.

На следующий день, во вторник, двадцать шестого октября все вместе гуляли по старому парку имения. В тенистых аллеях не было ни души. Только у запруды возле моста близ Калинова луга мальчишки ловили рыбу. Друзья вспоминали прошлое лето в Париже. Наперебой рассказывали про забавные случаи в лётной школе, стараясь рассмешить Лиду и хором пели французские песни. Где-то после Поддонного верха, на перекрёстке они увидели впереди силуэты двух человек. Один в колоколе осеннего пальто, другой в английском костюме.

– Это дядя и Маковицкий, – охнул Кузминский, – Поторопимся!

Они ускорили шаг. Это действительно оказался Толстой.

– Лев Николаевич! Как приятно вас встретить! – приветствовал графа Кузминский, – А мы тут с коллегой-авиатором бродим по имению.

Толстой как-то растерянно посмотрел на племянника, словно и не узнал вовсе, потом на Васильева и не проронил ни слова в ответ. Вдруг, словно услыхав что-то, он поправил на голове вязаную шапку и, не разбирая тропы, ринулся через рощу к виднеющемуся середь деревьев дому. Доктор же остался стоять.

– Здравствуйте, Душан Петрович, что это с графом?

– Ах, это вы, господин Кузминский. Каюсь, не признал вас, хотя, как лечащий врач наблюдаю вашу хромоту уже третью неделю. А кто с вами?

– Мой друг, авиатор Васильев, Александр Алексеевич. Теперешняя знаменитость, и его супруга Лидия Владимировна.

Доктор Маковицкий поцеловал руку Лиде.

– Граф устал. Ему мерещится, что окружающие только и хотят, что использовать его имя или средства. Никто его не понимает или не хочет понять. Те же, кто считает себя его учениками, ему давно не любезны. Ваш покорный слуга остаётся подле лишь потому, что милостью Божьей врач и лечит не только семейство, но и крестьян. А так мне бы устроили отставку. Ни с кем не хочет разговаривать. Все его утомляют.

– Он старый, – вдруг сказал Кузминский, – и вздорный. Мать говорит, он всегда был такой, но с годами…

– Вообще, да, – согласился доктор, – это, конечно, возраст, да и болезни. Который день грозится уехать. Но куда ему ехать осенью? Разве что к зятю. Тот его якобы понимает. Хотя, приедет, на следующий день уже разругается. Одно радует, недалеко это – на границе с Орловской губернией.

Маковицкий говорил с небольшим приятным славянским акцентом, чуть смягчая окончания некоторых слов или вдруг теряя гласные в тех местах, где они должны быть.

– Мы ведь сейчас из Овсянников от мадам Шмидт, это вёрст шесть от усадьбы. Ещё утром, по холодку приказал запрягать и верхом… Да-да! Верхом, господа! Верхом на двух меринах отправились к Марии Александровне. Она здесь, пожалуй, единственная, с кем граф ещё общается.

– Я её помню. Хорошая женщина.

– Хорошая, но сумасшедшая, – Маковицкий остановился, расстегнул пальто, нашёл в кармане сюртука коробку с папиросами и закурил. – Почитает вашего дядю за нового Христа. Чуть ли не молится на него. А, может быть, даже и молится. Кто знает, чем она там у себя в избе занята, когда никто не видит. Везде иконы и календари с портретами Льва Николаевича. Утром ехали к ней, так сам вдруг оказался в необъяснимом волнении, потому как спросонья через поле поехал, да, по его словам «зеленя помял», то есть озимые потоптал. Ну, казалось, потоптал да и потоптал. Много ли восемь копыт натопчут? Ан нет! Почти трагедия. Вот по сию минуту про те зеленя мне говорил. И пока распрягали, и пока шли. А тут вы и с вами молодая женщина.

– Бедный Лев Николаевич, – произнесла Лида.

– Он не бедный. Он вздорный, и своими фантазиями всех измучил. Мы с вами, господа, люди двадцатого века. А он напрочь застрял в девятнадцатом. Вот вы, Александр Александрович, ещё неделю назад изволили рассказывать ему про воздухоплаванье. А знаете, что когда вы покинули гостиную, Лев Николаевич взял в руки чугунную утятницу, взвесил на ладони, рассмеялся и подбросил её над столом. Конечно, она рухнула прямо на столовые приборы, поколола тарелки. А после так скривился по-толстовски, ну вы знаете, и говорит: «Мир рушится, а они железяки в небо пускают. Это, Софья Андреевна, всё ваша Берсовская кровь: дурь и фантазии».

– Вот, Саша, а ты говоришь попросить у графа средств, – Кузминский горько усмехнулся, – Никаких шансов.

На следующий день приехали представители инженерного общества из Тулы, зазвали с собой. До обеда гуляли по городу, встречались с любителями авиации, потом обедали в «Савое», после опять лекция в Собрании, потом ужин. После, уже к полуночи поехали на трёх извозчиках к инженеру Васягину, работавшему на Косогорском металлургическом заводе, просидели почти до половины третьего ночи. И лишь в начале четвёртого на извозчике отправились в Ясную Поляну.

Уже при въезде в усадьбу, Лиду укачало. Не то выпитое шампанское, не то просто усталость. Попросили извозчика остановить. На вопрос Васильева о самочувствии, Лида жестом показала, чтобы мужчины шли в сторону. И они с Кузминским прошли мимо пруда и свернули в сад. Кое-где на ветках ещё оставались яблоки. Васильев подпрыгнул и схватил одно, потом другое, третье. Яблоки были крепкие, пахучие. Казалось, что всё тепло, что грело их летом, осталось под полосатой кожицей в соке и аромате заморского штрихеля. Утренний туман покрывал сад и дорогу, превращая окружающий пейзаж в подобие ученического рисунка акварелью.

– Едет кто-то, наверное, к почтовому послали, – сжав голос и закашлявшись от дыма папиросы, произнёс Кузминский.

Из-за поворота от конюшни выехала коляска, запряжённая мерином.

Друзья стояли у самой канавы. Но из-за тумана седоков было не разглядеть. Только когда коляска почти поравнялась с тем местом, где стояли друзья, Васильев и Кузминский различили на козлах кучера Адриана, а на задней лавке силуэт доктора Маковицкого. Сидящий рядом был укутан шарфом. Лишь на миг Васильеву показалось, что он заметил знакомую по портретам бороду и высокий лоб. Но лишь на миг.

Глава восьмая

Тифлис

В Ясной поляне Васильевы прогостили недолго. На следующий день в усадьбе поднялся переполох из-за исчезновения графа, его дочери Александры Львовны и доктора Маковицкого. Ни о какой поправке здоровья речи уже не шло, и Кузминский, извинившись перед другом, уже за завтраком предложил «как можно скорее покинуть этот сумасшедший дом, пока безумие дяди не перекинулось на остальных».

– Я смотрю, этот писательский сплин заразен. На что уже Сашенька разумная женщина, но и она поддалась на отцовские подначки и теперь вместе с несчастным доктором трясётся в каком-нибудь вагоне, следующем в неизвестном направлении по прихоти взбалмошного характера старого человека.

– Может быть, оно и к лучшему, – сказал Васильев, когда через час они уже сидели в закрытом экипаже, направляющемся к станции, – Мой «Bleriot» сейчас в Баку. Я думал принять участие в тамошней авиационной неделе, но вместо этого поехал к тебе. Теперь ещё можно успеть на последний день. Я телеграфирую организаторам, пусть готовят аэроплан к полёту.

На вокзале в Ростове-на-Дону Кузминский купил газету и прочёл вслух: «Уточкин совершил полет на «Фармане» при стечении до 20 000 народа, всех учащихся и большого наряда нижних воинских чинов. Авиатор поднимался 4 раза и летал до 10 минут»

– И вот ещё: «Ожидается прибытие знаменитых авиаторов Васильева и Кузминского, прошедших обучение в школе Блерио под Парижем. Васильеву принадлежит рекорд высоты полёта в тысячу метров во время авиационной недели в Нижнем Новгороде».

– Уточкин, – пробормотал Васильев, – я постоянно слышу эту фамилию. Он вечно оказывается передо мной в тех городах, где летаю я, да ещё и читает лекции для публики. Репортёры потом изводят меня вопросами: «А вот Уточкин сказал», «А вот Уточкин утверждает». Надо с ним, наконец, познакомиться.

Тридцатого ночью друзья прибыли в Баку, и в полдень Васильев уже поднялся в воздух.

За участие в первой кавказской авиационной неделе Александру Алексеевичу заплатили четыре тысячи рублей, которые он до копейки отдал своему другу Кузминскому на покупку нового аэроплана.

В Баку в последних числах октября было ещё тепло. По бульвару фланировали богатые господа в европейских костюмах со своими спутницами. Васильев с Лидой жили в «Метрополе» на Великокняжеской улице и приходили сюда на прогулку.

– Там Саша. Он машет нам, – Лида дотронулась до плеча мужа, засмотревшегося на Девичью Башню.

Васильев взглянул, куда показывала Лида и увидел Кузминского за столиком летнего ресторана. Он действительно махал им, приглашая. Когда они подошли, Кузминский представил плотного мужчину с крутым лбом, сидевшего рядом с ним.