Утопия XIX века. Проекты рая

Вскоре около нас собралась целая толпа, рассматривавшая меня с таким же интересом, как редкое, невиданное до того животное. Но даже при всем своем любопытстве они сохраняли свою сдержанную, серьезную манеру, и после нескольких слов, сказанных моим спутником, которому, видимо, не нравились такие остановки, они оставили нас с легким наклонением головы, и с невозмутимым спокойствием продолжали свой путь. Пройдя некоторое расстояние по улице, мы остановились у одного здания, отличавшегося от других, виденных на пути. Оно охватывало с трех сторон громадный двор, по углам которого стояли высокие пирамидальные башни; посреди двора был колоссальный круглый фонтан, выбрасывающий сверкавшую искрами струю какой-то жидкости, которая показалась мне огнем. Мы вошли в здание через открытую дверь; она вела в громадную залу, где мы увидели группы детей, занятых работою, как на большом заводе. В углублении стены помещалась огромная машина в полном действии, с разными колесами и цилиндрами, и вообще напоминающая наши паровые двигатели, с тою разницею, что вся она была украшена драгоценными камнями и металлами, и от нее распространялся какой-то бледный, синеватый и колеблющийся свет. Многие из детей были заняты какою-то непонятною мне работою у разных машин, другие что-то делали за столами. Но спутник мой не дал мне времени ознакомиться с их занятиями. Не слышно было ни одного детского голоса, ни одно юное лицо не повернулось к нам. Все они работали в молчании и не обращали на нас никакого внимания.

По выходе из зала мой путеводитель провел меня через галерею, стены которой были расписаны картинами с примесью золота к краскам, что производило не особенно изящное впечатление и напоминало картины Луи Кранаха. Сюжеты картин, покрывавших стены галереи, должны были, как мне казалось, иллюстрировать историю того народа, среди которого я находился. Изображенные на них фигуры большею частью походили на виденные мною существа, хотя несколько отличались по одежде, и не у всех были крылья. Я видел также изображения совершенно неизвестных мне животных и птиц. Насколько позволяло судить мое ограниченное знакомство с искусством, все эти картины отличались правильностью рисунка и яркостью колорита, при хорошем понимании перспективы. Но в расположении деталей они далеко не соответствовали правилам композиции, усвоенным нашими художниками: в картинах не хватало центра, около которого группировались бы фигуры; так что получалось какое-то неясное, сбивчивое впечатление, точно отрывки из бреда художника.

Мы вошли теперь в средней величины комнату, где сидели за накрытым столом члены семейства моего путеводителя, как я узнал впоследствии. Это были его жена, дочь и два сына. Я тотчас же заметил разницу между двумя полами; хотя женщины были выше ростом и более крупного сложения, чем мужчины, и в их лицах, пожалуй, отличавшихся и более правильным очертанием, не хватало той мягкости и нежности выражения, которые составляют главную прелесть в лице нашей женщины на поверхности земли. Жена моего хозяина не носила крыльев; у дочери же они были длиннее, чем у мужчин.

Мой хозяин произнес несколько слов; после чего все поднялись со своих мест и с тою особою мягкостью в выражении и манере, которую я уже заметил ранее и которая составляет отличительную черту этого внушительного по виду племени, по-своему приветствовали меня. Каждый из них прикасался правой рукой к моей голове и одновременно с этим издавал шипящий звук «С-си», что соответствовало нашему «здравствуй».

Хозяйка дома посадила меня около себя и наложила на стоявшую передо мною золотую тарелку какого-то яства с одного из блюд.

Пока я ел (и хотя кушанья эти были совершенно чужды мне, я был поражен тонкостью их вкуса), хозяева мои тихо разговаривали между собою, и сколько я мог заметить, с необыкновенною деликатностью избегали всякого движения или жеста, по которому я мог бы догадаться, что говорилось обо мне. Между тем они в первый раз видели человека моей расы, и, конечно, я представлял для них крайне любопытное и ненормальное явление. Но грубость была совершенно неизвестна этому народу, и с малых лет они уже научались презирать всякое резкое выражение своих чувств. По окончании обеда мой хозяин опять взял меня за руку и, возвратившись со мною в галереи, прикоснулся рукою к металлической доске, покрытой какими-то неизвестными знаками, и которая, я догадывался, по назначению своему соответствовала нашему телеграфу. Опять спустилась платформа элеватора; но этот раз мы поднялись на значительно большую высоту, чем в другом доме, и очутились в небольшой комнате, по обстановке своей отчасти напоминавшей то, к чему мы привыкли в надземном мире.

По стенам ее тянулись полки с книгами; но большая часть из них самого мелкого формата, как наши издания duodecimo. По виду они также походили на наши книги, но были переплетены в тонкие металлические дощечки. В комнате стояли также какие-то непонятные мне механизмы, по-видимому, модели, которые можно найти в кабинете ученого механика. Механические автоматы, которыми этот народ заменяет нашу прислугу, стояли неподвижно, как фантомы, в каждом углу. В особой нише в стене помещался низенький диван с подушками, служивший постелью. Окно с отдернутой занавесью из какой-то волокнистой ткани выходило на широкий балкон. Мой хозяин вышел туда, и я последовал за ним. Мы были в верхнем этаже одной из пирамидальных башен. Подо мною открылась картина, дикая, таинственная красота которой просто не поддается описанию: величественные массы скалистых гор, составлявшие ее фон, промежуточные долины, покрытые этою фантастическою растительностью самых разнообразных цветов, вода, сверкавшая местами как розоватое пламя, мягкий успокаивающий свет, который разливали повсюду мириады фонарей – все это вместе составляло одно целое, впечатление которого я не могу передать никакими словами. Но в этом чудном, неподражаемом ландшафте было в то же время что-то мрачное и наводившее ужас.

Но внимание мое было скоро отвлечено от этого подземного ландшафта. Снизу, вероятно с улицы, до меня донеслись звуки веселой музыки; вслед затем в пространстве поднялась крылатая фигура; как бы в погоню за ней пронеслась другая; за ними непрерывною вереницею следовало множество новых фигур; и наконец я увидел целый сонм крылатых гениев, парящих в воздухе, чудные волнообразные движения которых невозможно было описать. Они, казалось, были заняты какой-то игрой; то разделялись на отдельные группы, то рассыпались в пространстве, то группа налетала на группу, подымаясь вместе и опускаясь, соединяясь в самых причудливых комбинациях и разлетаясь опять; все это происходило под звуки чудной музыки, доносившейся снизу, и напоминало фантастический танец сказочных пери.

Почти с ужасом я обратился к моему товарищу и невольно прикоснулся рукою к сложенным на его груди крыльям; при этом я почувствовал легкий удар, как бы от электрической машины, и в страхе отпрянул от него. Хозяин мой улыбнулся и, чтобы удовлетворить мое любопытство, медленно распустил свои крылья. Тут я заметил, что находившаяся под ними одежда надулась, как пузырь, наполненный воздухом; руки его при этом как бы проскальзывали в крылья. Через мгновение он уже поднялся в светящийся воздух и парил в вышине с распростертыми крыльями, подобно орлу, купающемуся в лучах солнца. Потом, с быстротою того же орла, он низринулся в одну из групп, пролетел через нее и опять поднялся в вышину. После того три из крылатых фигур, в одной из которых я, казалось, узнал дочь моего хозяина, отделились от прочих и полетели за ним, подобно играющим между собою птицам. Ослепленный блеском лучезарного воздуха и ошеломленный видом летающих фигур, я уже не мог следить за их дальнейшими движениями; вскоре после того хозяин мой отделился от толпы других и приблизился ко мне.

Все виденное мною было до того невероятно, что мысли мои стали путаться. Хотя я не был склонен к суеверию и до сих пор не допускал возможности общения человека с демонами, но меня охватили тот ужас и волнение, которые, вероятно, испытывал средневековый пилигрим, уверивший себя, что он видел шабаш ведьм и злых духов. Мне смутно помнится, что с помощью бессвязных слов и жестов в форме заклинаний я пытался оттолкнуть от себя моего доброго и снисходительного хозяина; что он делал попытки успокоить меня; что, наконец догадавшись о причине моего страха, вызванного разницею в наружной форме между нами и особенно в способе движения посредством крыльев, он с кроткою улыбкою на лице старался успокоить меня и, сбросив свои крылья на пол, показывал, что это был лишь простой механизм. При этом ужас мой только увеличился: крайнее чувство страха доводит нас иногда до отчаянной храбрости, и я в полном самозабвении, как дикий зверь, бросился на него и хотел схватить его за горло. Но моментально, как бы пораженный электрическим ударом, я упал на землю, и в последней картине, которая пронеслась перед моим потухающим сознанием, я видел склонившимся около себя моего хозяина, с рукою, положенною мне на лоб, и чудное, спокойное лицо его дочери, устремившей на меня свои большие, глубокие, полные неведомой мысли глаза.

VI

В продолжение многих дней, даже недель, по нашему счету времени, как мне сообщили потом, я находился в бессознательном состоянии. Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в незнакомой мне комнате, окруженный семейством моего хозяина; но представьте мое удивление, когда его дочь обратилась ко мне со словами на моем собственном языке, в котором, впрочем, слышался слегка иностранный акцент.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

Прошло несколько мгновений пока в моем крайнем изумлении, я мог выговорить несколько слов:

– Ты… знаешь мой язык? Как? Что вы такое?

Хозяин улыбнулся и подал знак одному из своих сыновей, взявшему со стола несколько металлических листков, на которых были изображены разные фигуры: домов, деревьев, зверей, человека и пр.

Я узнал свои собственные рисунки; под каждой фигурой было написано моей рукой и на моем языке ее название, а под ним другая рука написала какие-то неведомые мне слова.

– Так мы начали, – сказал хозяин, – и моя дочь Зи, которая принадлежит к коллегии ученых, была одновременно и твоею, и нашею учительницею.

Зи положила передо мной множество других металлических пластинок, на которых были написаны моей рукой, – сперва отдельные слова, а потом целые фразы. Под каждой была надпись на неизвестном мне языке. Собрав свои мысли, я понял, что таким способом был составлен грубый словарь наших языков. Неужто это было сделано, пока я находился в забытьи?

– Теперь довольно, – сказала Зи повелительным тоном, – отдохни и подкрепи себя пищею.

VII

Мне отвели особую комнату в громадном здании, с очень красивой, причудливой обстановкой, но без всяких украшений из золота или драгоценных камней, которые я видел в других публичных залах. Стены ее были покрыты разноцветными матами, сплетенными из стеблей и волокон растений; на полу были настланы ковры из того же материала.

Кровать была без занавесок, и ее железные ножки опирались на хрустальные шары; одеяло было из какой-то белой, тонкой ткани, похожей на бумагу. По стенам виднелось несколько полок с книгами; закрытая занавесью дверь сообщалась с громадною нишею, наполненною певчими птицами, из которых ни одна не походила на наших, кроме прелестного вида голубя, хотя и этот отличался от надземных большим хохлом из синих перьев. Все эти птицы были выучены петь множество разных музыкальных пьес, в известных гармонических сочетаниях; так что, слушая их голоса, раздававшиеся из моего авиария, можно было представить себя в опере: оттуда слышались дуэты, трио, квартеты и целые гармонические хоры. Если я хотел быть в тишине, мне стоило только задернуть занавес, и, очутившись в темноте, птицы прекращали свое пение. Другое отверстие в стене, впрочем без стекла, заменяло окно; но стоило только прикоснуться к пружине, как спускалась ширма из какого-то полупрозрачного вещества, через которое в смягченных тонах открывался вид окрестного пейзажа. Это окно выходило на большой балкон или, скорее, на целый висячий сад, где росло множество чудных растений с ярко окрашенными цветами. Отведенная мне комната со всею ее отчасти странною обстановкою все же несколько подходила к нашим понятиям о роскоши и привела бы в восхищение английскую герцогиню или модного французского романиста. До моего появления в ней жила Зи, и она великодушно уступила ее мне.

Через несколько часов после моего пробуждения, описанного в последней главе, я лежал на своей кровати, стараясь собраться с мыслями и уяснить себе, какой породы и какого происхождения были те странные существа, в среде которых я так неожиданно очутился, когда в комнату вошел мой хозяин вместе со своею дочерью Зи. Продолжая выражаться на моем языке, первый с большою вежливостью спросил меня, желаю ли я говорить с ним, или предпочту остаться один. Я отвечал, что почту за большое счастье поблагодарить его за тот радушный прием, который я встретил в этой незнакомой для меня стране, и что мне хотелось бы настолько познакомиться с их нравами и обычаями, чтобы не впадать через непонимание свое в ошибки, могущие оскорбить их.

Говоря это, я, разумеется, встал с кровати; но Зи, к моему большому смятению, потребовала, чтобы я лег опять; в кротком выражении ее глаз и мягком голосе было нечто, требовавшее беспрекословного повиновения. После этого она спокойно села у меня в ногах, а отец ее опустился на ближайший диван.

– Но из какой же части света ты явился, – спросил мой хозяин, – если мы можем казаться такими странными существами друг другу? Я видел представителей почти всех племен, отличающихся от нас, за исключением первобытных дикарей, которые живут в самых отдаленных и диких местах невозделанной природы, не знают другого света, кроме огня вулканов и довольствуются жалкой жизнью во мраке, подобно многим из пресмыкающихся и летающих животных. Конечно, ты не можешь быть членом этих варварских племен; но в то же время ты, по-видимому, не принадлежишь к цивилизованным народам.

Последнее замечание затронуло мое самолюбие, и я отвечал, что принадлежу к одной из самых цивилизованных наций на земле и что, хотя я плачу дань удивления тому искусству, с которым, не взирая на расходы, мой хозяин и его соотечественники умудрились осветить эти места, куда никогда не проникает луч солнца, но что в глазах человека, видевшего светила небесные, искусственный свет их никогда не выдержит сравнения с первыми.

Но ведь мой хозяин упомянул, что он видел представителей всех других рас, за исключением первобытных дикарей. Неужели же он никогда не был на поверхности земли или слова его относились только к подземным жителям?

Он оставался некоторое время в молчании; на лице его выражалось сильное удивление, столь редкое между членами этой расы, даже при самых исключительных обстоятельствах. Но Зи была сообразительнее и воскликнула:

– Вот видишь, отец – есть доля правды в старом предании: во всяком предании, вера в которое распространена между разными племенами, – всегда скрывается такая доля правды.

– Зи, – возразил с кротостью ее отец, – ты член коллегии ученых и должна быть умнее меня; но, как глава Свето-Хранительного Совета, я обязан не принимать ничего на веру, пока в этом не убеждены мои собственные чувства.

Потом, обратившись ко мне, он задал мне несколько вопросов о поверхности земли и светилах небесных, на которые я отвечал ему, как мне казалось, самым обстоятельным образом; но ответы мои, по-видимому, его не удовлетворили и не убедили. Он тихо покачал головою и, сразу переменив разговор, стал меня расспрашивать, каким образом я попал к ним из другого света, как он называл нашу землю. Я стал рассказывать ему о рудниках, находящихся под поверхностью земли, откуда мы добываем разные минералы и металлы, необходимые для наших потребностей и промышленности. Потом я вкратце объяснил ему, каким образом, исследуя один из таких рудников, мы с моим злосчастным приятелем случайно открыли существование этого нового мира, куда спустились вдвоем, и как этот спуск стоил ему жизни. В подтверждение правдивости моего рассказа я указывал на веревку с крюком, доставленные ребенком в тот дом, где меня в первый раз приняли.

После того мой хозяин спросил меня о нравах и обычаях племен, населяющих верхний слой земли; особенно же тех, которые считались между ними самыми цивилизованными. При этом он определил цивилизацию, как «искусство сделать доступным всему обществу то довольство и покой, которым пользуется добродетельный и благоустроенный семейный дом». Естественно, мне хотелось представить в самом розовом свете тот мир, в котором я родился, и потому я коснулся только слегка и в смягченном виде некоторых из отживающих учреждений Европы и распространился о настоящем величии и предстоящем первенстве Американской республики, которая должна покорить весь старый мир[1]. Чтобы дать представление об общественной жизни Америки, я остановился на самом передовом нашем городе и подробно описал нравы и обычаи Нью-Йорка. Заметив по выражению лиц моих слушателей, что мой рассказ не произвел ожидаемого впечатления, я стал распространяться о благах демократических учреждений Америки…

Выслушав мой рассказ, старик слегка покачал головой и сильно задумался, сделав перед этим знак рукой, чтобы мы с его дочерью не прерывали его размышлений. Через несколько времени он сказал искренним и торжественным тоном:

– Если ты действительно считаешь себя нам обязанным, как говоришь, за наш радушный прием, я заклинаю тебя ни говорить ни одного слова кому-либо из нашего народа без моего согласия о том мире, из которого ты пришел. Исполнишь ли ты мою просьбу?

– Конечно, я даю в том мое слово, – воскликнул я, несколько удивленный, и протянул мою руку.

Но, вместо того, чтобы пожать ее, он положил ее себе на голову, а свою правую руку приложил к моей груди.

Такова у этого народа обычная форма клятвы. Затем, обращаясь к своей дочери, он сказал:

– А ты, Зи, не должна повторять никому того, что слышала или услышишь от этого чужестранца о другом мире.

Зи приблизилась к отцу и, поцеловав его в виски, сказала:

– Хотя бы Гай[2] и были слабы на язык, но любовь может сковать его. Если тебя беспокоит, отец, что случайно произнесенное слово может грозить опасностью нашему народу, возбудив в нем желание познакомиться с неведомым для него миром, то разве хорошо направленная волна вриля не может бесследно смыть даже самых воспоминаний о том, что мы слышали от чужеземца?

– Что такое вриль? – спросил я.

Зи пустилась в объяснения, из которых я, однако, понял очень мало, потому что, сколько я знаю, ни в одном из известных языков не существует слова, равнозначащего слову «вриль». Я назвал бы его электричеством, если бы выражение «вриль» не соединяло в себе понятия о разных других формах энергии, известных в науке под именами магнетизма, гальванизма и пр. Этот народ считает, что с открытием вриля он нашел тот общий источник энергии, соединяющий в себе все разнообразные проявления сил природы, которого, как известно, уже давно доискиваются наши ученые и которого, со свойственною ему осторожностью, касается и Фарадей, употребляя при этом термин «соотношение»[3][4].

«Вместе со многими друзьями естествознания я долго держался мнения, – говорит этот знаменитый исследователь, – почти переходящего в убеждение, что все различные формы, в которых проявляются силы природы, имеют один общий источник; или, другими словами, имеют такое прямое соотношение между собою и находятся в такой взаимной зависимости, что могут превращаться одна в другую и сила их действия может быть выражена одним общим эквивалентом».

Эти подземные ученые утверждают, что действием вриля, в одном случае (и Фарадей назвал бы это атмосферным магнетизмом), они могут влиять на изменения температуры, или, просто говоря, на перемену погоды; что в других его применениях, посредством научно построенных проводников, они могут оказывать такие влияния на ум человека, на всякое проявление животной и растительной жизни, которые по результатам не уступят самым причудливым фантазиям вымысла. Все эти разнообразные проявления физической энергии известны у них под именем вриля. Зи спросила меня, известно ли в нашем мире, что все способности ума могут быть возбуждены до высшей степени посредством транса или магнетического сна, во время которого идеи одного мозга могут сделаться достоянием другого, причем происходит быстрый обмен знаний. Я отвечал, что у нас ходит много рассказов о таких видениях и что я сам не один раз был свидетелем разных опытов магнетизма, ясновидения и проч.; но что за последнее время все подобные упражнения стали выходить из употребления и были в пренебрежении; частью потому, что они сделались предметом самого грубого обмана, а также и по той причине, что хотя в некоторых случаях, при воздействии на известных ненормальных субъектов и получались действительные результаты, но, по ближайшем исследовании, они не могли быть приняты за основания для каких либо систематических выводов; не говоря уже о том вреде, который они приносили, распространяя разные суеверия между доверчивыми людьми.

Зи слушала меня с самым благосклонным вниманием, и заметила, что подобные же примеры обмана и злоупотреблений легковерием знакомы и им, когда наука находилась у них еще в периоде детства, и не были точно исследованы все разнообразные свойства вриля; но что, по ее мнению, лучше оставить дальнейшие рассуждения по этому предмету, пока я не буду лучше подготовлен для них. Она добавила в заключение, что именно благодаря действию вриля во время моего продолжительного сна, я познакомился с началами их языка; но что она с отцом своим, близко следившим за этим опытом, за то же время приобрела еще большие познания в моем языке; отчасти потому, что последний был гораздо проще, не будучи приспособлен для выражения сложных идей; а также и вследствие превосходства их организации, более моей подготовленной путем наследственной культуры к усвоению знания. В глубине души я далеко не соглашался с этим последним мнением; я никак не мог допустить, чтобы организация моего мозга, всячески изощренного в практической жизни дома и во время моих путешествий, сколько-нибудь уступала мозгу этих людей, которые проводили всю свою жизнь в потемках, освещаемых фонарями. Но пока я раздумывал об этом, Зи коснулась своим указательным пальцем моего лба и опять усыпила меня.

VIII

Когда я вторично проснулся, у постели моей стоял тот самый ребенок, который принес веревку с крючком в дом, где меня приняли в первый раз и который, как я узнал впоследствии, принадлежал главе этого племени. Ребенок этот, по имени Таэ, был его старшим сыном. После пробуждения мне показалось, что мое знание их языка увеличилось настолько, что я уже мог разговаривать на нем со сравнительною легкостью.

Ребенок был замечательно красив, даже для этого отличавшегося своею красотою племени; лицо его казалось мужественным для его лет, и в его выражении было более живости и энергии, чем я мог уловить в спокойных, бесстрастных лицах мужчин этой расы. Он принес мне тот самый лист бумаги, на котором я представил способ моего спуска, а также набросал страшную голову зверя, прогнавшего меня от трупа моего приятеля. Указывая на последнюю часть рисунка, он задал мне несколько вопросов о размерах и форме чудовища и пещере, в которой оно скрывалось. Он так заинтересовался моими ответами, что они на время отвлекли его от прямых вопросов обо мне. Но, наконец, к моему большому затруднению (я помнил торжественное обещание, данное мною моему хозяину), он обратился ко мне с вопросом, откуда я, когда на мое счастье в комнату вошла Зи и, услышав его слова, сказала:

– Таэ, ты можешь отвечать на все вопросы нашего гостя; но сам никогда не должен расспрашивать его. Отвечать на вопросы, откуда он родом и зачем он здесь, было бы нарушением того правила, которое мой отец положил для всего нашего дома.

– Да будет так, – сказал Таэ; и с тех пор, до последней нашей встречи, этот ребенок, которого я очень полюбил, никогда не касался запрещенного предмета.

IX

Только по прошествии некоторого времени, когда, путем периодически повторяемых трансов, если их можно так назвать, ум мой сделался наконец более способным к обмену идей с моими хозяевами и к пониманию их нравов и обычаев, я мог, наконец, собрать следующие подробности о происхождении и истории этого подземного народа, составлявшего одну из отраслей великой расы, носившей название Ана.

На основании древнейших преданий, отдаленные предки расы жили когда-то на поверхности земли. Мифические легенды этого периода еще сохранялись в их архивах, и в этих легендах говорилось о верхнем своде над землею, в котором сияли светила, зажженные нечеловеческою рукою. Но такие легенды признавались большей частью ученых комментаторов за аллегорические басни. По этим преданиям, сама земля в те отдаленные времена, хотя и не была в периоде своего первого образования, но находилась в переходной стадии прогресса от одной формы развития к другой и подвергалась многим сильным переворотам. В один из таких переворотов часть поверхности земной, населенной предками этой расы, была постепенно затоплена водой, и все они погибли, за исключением небольшой кучки. Данные, приводимые их писателями, расходятся с общепринятыми мнениями наших геологов; так как они устанавливают время появления человека на земле задолго до образования новейших формаций, приспособленных к существованию млекопитающих. Небольшая уцелевшая кучка людей, спасаясь от вторжения воды, нашла себе убежище в пещерах высоких гор, и, блуждая по разным расщелинам и горным выемкам, постепенно углубилась в недра земли и навеки потеряла из виду мир, освещенный солнцем. Великий переворот совершенно изменил прежний характер земной поверхности: где была вода – сделалась суша и обратно. Во внутренности земли, как меня уверяли, можно было находить остатки человеческих жилищ – не хижины и пещеры, а громадные города, развалины которых свидетельствуют о цивилизации народов, живших задолго до того и которых не следует смешивать с дикими племенами, знакомыми только с употреблением кремня.