Полуостров. Или Биостанционный смотритель

Хорошо, когда люди считают, что раз ты сидишь к ним спиной, то не слушаешь. А еще хорошо иметь чуткий слух. Сначала слышалось лишь чавканье. Но потом началось.

– Я за добавкой, – простуженный баритон даёт петуха.

– Добавка без десяти, – женский высокий голос.

– Наложи, – женский ниже с повелительными нотками, – Это водолаз. Их везут на острова.

Ага, женский высокий – это мисс кривозубая на раздаче. Женский повелительный – главная смены. Водолаз на станции свой человек. Слушаем.

– Спасибо, Маринка, – благодарит простуженный.

– На здоровье, – отзывается начальница.

– Что за грохот вчера был?

– Слонок стены бурит, – пищит кривозубая.

– Затрахал, – ворчит начальница, – я выспаться не могла.

– Эти дыры в стенах его? На хера? – у водолаза прорезалась бравада.

Неужели клеит одну из них? Кто ему ответит?

– Это – полный пипец! – согласилась кривозубая.

Ага, похоже, кривозубая и водолаз.

– Без мата! – цыкнул повелительный женский.

Ревнует? Я чуть обернулся. Ага, начальница Маринка в поварском халате, короткая стрижка, сутулый худой парнишка – водолаз, ну и кривозубая.

– Марин, а зачем он бурит? – на этот раз потише.

– Доски какие-то вешает. Ему директор «отсканируйте и выложите на сайт», а он «это честь стройотрядов». Как посмотрит директор на эти дыры, так у него лицо вытягивается, весь день кислый ходит. Совсем чувство такта потерял. Директор такой вежливый, стесняется запретить, но всем видом показывает – не надо вешать доски, стены портить. Все видят, а он не видит. Какие там были красивые пустые стены, а сейчас чёрт знает что. И директор, как назло, уехал. Пожаловаться некому.

– Ну, это ради чести, – неуверенно отозвалась кривозубая.

– Дура.

Да, и у стен на биостанции есть уши. Я невольно вспомнил эпизод из далекого прошлого, достойный пошлой молодежной комедии.

В 97-м я приехал на биостанцию в конце июня, перед экзаменами в институт, и обнаружил ряд неприятных изменений. Энергоснабжение, нарушенное в 95-м, стало еще хуже. Дизель-генератор и ветряк были маломощны и свет давали всего на несколько часов в день. Народ, чтобы не сидеть в холодных домиках при керосинках, после ужина вылезал на берег возле пляжа и грелся у костров.

Ни одного строяка, с работой плохо. Местные знакомые ходили злые и занимали деньги друг у друга. На биостанции были учёные, были преподаватели, были студенты, были местные рабочие и были мы – приблудные. И была столовая, где работал разный народ, в основном из больших городов. И вот мне с трудом удалось устроиться разнорабочим за сущие гроши. Я таскал тяжести, чинил крыши, а также помогал на кухне: колол дрова, мыл кастрюли в ледяной воде.

Большинство поварих или поварёшек, как их любя называли, учились в вузе, которому принадлежала биостанция, но не все. Одной из них была Нинка, выпускница какого-то областного физкультурного института. Лыжница, физически развитая, чуть мужиковатая, чуть вульгарная. Она периодически бросала такие грязные словечки, каким я научился только годам к тридцати. Голубоглазая, высокая, крикливая блондинка, совсем не в моём тогдашнем вкусе. Мне было семнадцать, а ей двадцать четыре. Казалась она мне взрослой тёткой. По всем законам жанра мы не должны были заметить друг друга.

Однако она меня заметила, запомнила и невзлюбила. Да еще и наградила дурацкой кличкой, от которой не избавился до сих пор. Хуже всего, что она руководила одной из смен.

– Слонку добавки не давать, он свою норму уже сожрал! – командовала она, только завидев мою скромную персону в столовой.

И я не получал добавки.

– Меньше Слонку кладите, дармоеду! – приказывала она девочкам на раздаче.

И мне клали еды меньше всех.

– Гоните Слонка в шею, ещё стащит чего! – кричала она, пока я мирно болтал с кем-нибудь на крыльце столовой.

И я вжимал голову в плечи.

К счастью, в столовой были две смены, день через день, враждовавшие друг с другом. Поэтому другая смена в пику Нинке клала мне двойную порцию, и я отъедался.

Нинка была компанейской, поэтому взрослый контингент биостанции – студенты старших курсов, аспиранты и молодые преподаватели – её любил. А те, кто не любил, предпочитали не ссориться, потому что она была остра на язык, и никому не хотелось оказаться на моём месте. В итоге даже вне столовой мне приходилось терпеть её нападки. Всюду она меня дразнила, наезжала и критиковала мой внешний вид. И если замечала у кого-то симпатию ко мне, то бесцеремонно орала:

– Вам что, Слонок нравится? Да он же обормот, каких поискать!

И повисала неловкая пауза…

Я к этому, правда, быстро привык, понимая, что, как я проверял девушек, купаясь при них голым, так и девушки нередко подкалывают или задают мудреные вопросы заинтересовавшим их молодым людям. Очень похоже на то, как в чань-буддийских монастырях наставники испытывали послушников коанами и внимательно следили за их реакцией. Сейчас издают целые книги таких вопросов и ответов. Эти вот девичьи коаны я часто наблюдал на танцах и вечеринках.

Тем не менее её наезды не добавляли радости моему и так непростому существованию. Она меня раздражала. Со временем я догадался о причинах её антипатии. Зеркало оказывало очевидное сходство между нами. У нас были голубые глаза, светлые волосы, крупные прямые носы, квадратные лица, широко поставленные глаза. В нашей вражде было что-то родственное, как у брата и сестры.

В семнадцать лет квадратность еще не придавала моему лицу мужественности, глаза без мешков и морщинок смотрелись по-детски, а волосы были как у куклы. В девичьем наряде я был бы красивей Нинки. Я был утончённей, интеллигентнее, грациозней. Мой юношеский голос был мелодичнее её хриплого. Её, наверное, бесила моя юношеская свежесть. А меня коробило от того, что, будь мужчиной, Нинка была бы красивее, сильнее и мужественней. Я мечтал иметь первый разряд по лыжам, который был у неё. Я хотел бы пить помногу и не пьянеть, как она. Я не умел готовить, а Нинка готовила потрясающе.

Как-то по пьяни я изложил эти соображения приятелю из Чулакши, что был лет на восемь постарше, и подытожил:

– Хорошо, что она наезжает только на словах. Ударь эта сука меня хоть раз, я бы дал сдачи.

– Да Нинка уложит тебя одной левой, – заржал тот.

А ведь и правда, уложила бы наверняка. На биостанции меня не любили многие. Как-то я не сдержался и подрался с поддатым трактористом. Но если бы так поступал с каждым наезжающим, меня бы выгнали со станции к чёрту. Нинка была женщиной. Поэтому, несмотря на хмельной задор, я бы ни за что не ударил её, и не посмел бы дать сдачи.

– Тогда поговорю, как мужчина. Спрошу, хули прикопалась, – продолжал я.

– Трахнуть тебе ее надо, вот и весь разговор, – все еще смеясь, ответил он.

– Нет. Могут аморалку пришить, а то и похуже. Лучше поговорить.

– Ты ее сначала трахни, а трепаться потом будешь. Она же баба. У нее сейчас никого нет. Мне не дала, Васька её еще в том году отшил. Вот и бесится. Завидует она тебе, как же! Бабы только другим бабам завидуют. Короче, – тут он перестал смеяться и понизил голос, – ты же видишь, она каждый вечер у костров тусит. Подожди, пока как следует наберется, отведи в сторонку и прижми. Смолчит – действуй дальше. А крик поднимет, так она всегда на тебя орет, никто не удивится. И потом – тебе семнадцать, ей двадцать четыре, на полголовы выше. Такую хрен изнасилуешь. Если что, отмажешься, мол, сама совратила. Главное, резинку не забудь. Как в таких случаях говорят: «Или грудь в крестах или рояль в кустах!»

Вот тут я впервые по-настоящему и задумался о ненормальности наших с ней отношений. И чем дольше думал, тем быстрее улетучивался хмель из моей буйной головы. Все-таки сексуального опыта у меня тогда было – кот наплакал, а сомнений и переживаний по поводу прекрасного пола – будто слон опростался.

В ближайшую пятницу после ужина на вечерних посиделках я устроился невдалеке от костра старшекурсников, возле которого пила, пела и задорно хохотала Нинка. Слушал бородатые анекдоты, пел «Бригантину» и другие костровые песни, махнул пару стаканов портвейна, закусывая поджаренным на костре хлебом с салом.

Вот уже одиннадцать, ребята понемногу расходятся, ее вопли стали потише. Я непринужденно подошел и сел поодаль, заговорил с бородатым гитаристом, что все пытался сбацать «Бэса мэ мучо». Нинка старалась подпевать. Получалось плохо. Она искоса поглядела на меня, но ничего не сказала. Потом стала рассказывать, как чуть не заблудилась во время лыжного марафона, но ее уже никто не слушал. Посидела еще минут пять, встала и отправилась, пошатываясь, куда-то прямо сквозь кусты, в сторону Главного корпуса. Я понял, что мой час настал. И пошел в другую сторону, но, выйдя из зоны видимости, резко свернул, надел очки и принялся ее искать.

Наткнулся я на неё буквально через минуту. Она сидела на корточках в укромном местечке под ёлкой. Слышалось тихое журчание. Я замер за деревом, снял очки. И тут на меня снова навалились сомнения. Смогу ли справиться с этой сильной, самоуверенной кобылой? Не приключится ли в итоге какой-нибудь громкий омерзительный скандал? Но вот она встала, подтянула джинсы и не торопясь направилась к «Вороньей слободке», где жили поварихи. Что ж, был лишь один способ всё выяснить. Я быстро нагнал ее и со словами «Нина, дорогая, давно хотел с вами объясниться» взял за левую руку. Она резко обернулась и сначала попыталась отстраниться. Но я обнял ее за талию другой рукой и как мог ласково заглянул в лицо. В темноте я видел только блеск в её глазах.

– А, это ты! Чего надо? – хрипло спросила она.

– Хочу расставить все точки над «ё», – и притянул к себе, замирая от собственной наглости, – Нам надо поговорить.

Как ни странно, она не сопротивлялась, только усмехнулась:

– О чем же, чудо в перьях?

– Хочу тебя, – ответил я как можно более низким и чувственным голосом и впился губами в ее большой рот. Что было не так-то просто, учитывая разницу в росте. Она неожиданно ответила и даже сунула мне свой язык. Сразу почувствовался кислый табачный привкус. Я положил ей руку на бедро и придавил к дереву. А она обвила руками шею и выгнулась, прижавшись небольшой твердой грудью. Скоро мы опустились на землю, густо покрытую хвоей и какими-то колкими веточками, я быстро расстелил свой ватник и принялся стягивать с нее джинсы. Следующие полчаса мы, вопреки продекларированным мною намерениям, почти не разговаривали. Как сейчас помню, комары жрали мою голую потную задницу немилосердно. Нинка стонала и металась подо мной, как раненый зверь.

На выходные она куда-то уехала, мы еще несколько раз встречались, потом я отправился сдавать экзамены. В следующем году попытался возобновить отношения, но с её стороны энтузиазма не встретил. Может оно и к лучшему. Она продолжала надо мной подтрунивать, но значительно реже и мягче. Добавки уже не лишала. И когда в очередной раз полушутя кричала: «Гоните эту буратину к свиньям собачьим!», я немного виновато и снисходительно улыбался. Ребята поглядывали то на неё, то на меня и начинали догадываться относительно нашего прошлого. Ну а девушки опускали глаза, чтобы потом украдкой снова взглянуть на мое симпатичное лицо начинающего викинга.

Последний раз я видел ее на биостанции лет десять назад.

В общем, и после завтрака ощущался какой-то пассивный остракизм. Знакомые не здоровались. Друзья отводили глаза и сворачивали с пути, лишь бы не оказаться в неловком положении, когда я обращаюсь к ним, а они вынуждены отвечать. Только незнакомые люди вели себя, как ни в чём не бывало, и потому казались приветливыми. В ситуации такого откровенного бойкота я оказался впервые. Лучше было даже, когда много лет назад тогдашний директор решил меня изгнать. Но тогда я был моден, а директор непопулярен. Поэтому со мной, фрондируя, продолжали общаться, помогали и прятали, так что я обитал на биостанции нелегально, как подпольщик. Нынешнего директора, напротив, все любят. Поэтому человек, который, по мнению общественности, директора расстраивает, становится неприкасаемым.

Несколько огорченный таким репримандом, отправился в столярку. Подходил срок готовности моих брусков или реек. У нас ведь никогда заранее нельзя знать, что получится. Как и предполагал, плотник сделал их меньше, сами бруски тоньше, уже и короче. Но он мог все объяснить. Досок для распиловки не хватило. Да, было много, но часть оказалась ошибочно отобранной. Остались некондиционные обрезки. Уже и тоньше, потому что рубанок тупой.

– Не могли бы вы переделать? – предложил я из чистого злорадства, – Я найду правильные, раз на складе всё перепутано. Они могут быть среди других размеров.

Было интересно, как он будет выкручиваться.

– Нет-нет, бери, что есть, – замахал работяга корявыми руками, – Я болею, зашёл только проверить, всё ли заперто и обесточено.

Я почуял запах перегара и чеснока и понял причину таинственного недуга. Артисты они все. Пойду-ка, а то и вправду от огорчения запьет, заболеет и умрёт. Я погрузил штабель реек-брусков на тележку и повёз прочь. В корпусе я перетащил все в пустую лабораторию под замок, где прятал и дрель. Затем сходил за шурупами и выгреб из черного шкафчика все более – менее подходящие.

Пока игнорируют, сверлить проще. Я выволок из актового зала стремянку и установил на ступеньках лестницы со второго на третий этаж, где над лестницей было большое пространство. Стремянка покачивалась, поэтому пришлось привязать её к перилам. Чувствуя себя эквилибристом, двумя руками держа бур и провод, взобрался на несколько ступенек, приставил бур к стене и принялся сверлить. В просторном холле рокот разлетался и усиливался эхом. На стремянке не было толком упора, поэтому дыра углублялась медленней, зато оказалось, что я меньше устаю. После первой я слез, отвязал, переставил и снова привязал стремянку на пару ступенек вверх, забрался и продолжил.

Всеобщее осуждение неожиданно сыграло на руку. Обычно мою дополнительную работу прерывают вопросами об основной. Когда у людей пропадает интернет или ломается ноутбук, они идут ко мне. По совести, я не могу им отказать и вынужден был бы прерываться. Однако при всеобщем неодобрении никто не решался просить о помощи. И я сверлил до самого вечера. После обеда мимо прошла знакомая троица, и Сара с сожалением сообщила, что собирается готовиться к завтрашнему докладу на конференции. А под вечер неожиданно заявился Пьер и попросил помочь с компьютером. Сам он куда-то торопился, рассказал, где комната девушек, и помчался дальше.

Я немедленно убрал своё барахло, отряхнулся и пошёл в «Верону». Это зимнее студенческое общежитие с печным отоплением, причем топки печей выходят в общий коридор на первом этаже. Там в холодные дни жизнь кипит с утра до вечера – все топят печи, чтобы обогреть комнаты, каждая на несколько человек. В тёплые дни оживление наступает к вечеру, потому что топят только на ночь. Когда приезжает много народу, на первом этаже селят девушек, а ребят – в двух залах на втором, каждая коек на двадцать. Они холодные, потому что обогреваются только трубами от печей. Когда народу на биостанции поменьше, второй этаж необитаем, и его используют для посиделок.

Я стал стучаться в комнаты, заглядывал и извинялся. И вот в бывшем медпункте наконец обнаружил Жанну на кровати у окна и Сару за столом. На ней были чёрные лосины и белая блузка. Увидев меня, улыбнулась. Скоро я уже был рядом, разбираясь с ее ноутбуком. От запаха копны её распущенных волос, от аромата духов, от тепла молодого тела кружилась голова, и я с трудом соображал, что делаю. В конце концов понял, что глючит тачпад. Сбегал в серверную за рабочей мышью на проводе, заодно проверив, все ли там в порядке, подключил и привел ноутбук в рабочее состояние. «Адьё» она мне сказала с явным сожалением.

Дома я прибрался, истопил печь, попутно сжег весь мусор, поменял постель, помыл окна, подмел, протер плафон на лампе. Потом осторожно разлил по стограммовым стеклянным бутылочкам спирт, убрал лишнюю стеклотару в ящик под стол, спрятал флягу с остатками спирта и бутылочки за шкафчик и пораньше лег.

Сон не шел, и я стал вспоминать события последних дней, думать о Саре. Чем дольше я общался с ней, тем сильнее страсть разъедала мне сердце. Был готов на всё, только бы она ответила взаимностью. Чтобы её добиться, нужно быть понастойчивей. Я не сомневался, что всё получится, но разработке перспективного плана развития наших отношений мешал накопленный опыт. У нас ведь нет смысла планировать, всё всегда происходит «медленно и неправильно, дабы не загордился человек».

Я представил точёную фигурку француженки, её лицо. Она смеялась и что-то говорила. Как-то сами собой стали складываться стихи. Пока не исчезло вдохновение, стал записывать. К трём часам (всё-таки впервые творил на французском!) они были готовы. Строчки, может быть, немного нескладные, были полны любви. Обрадуют ли они Сару так, как меня?