Девушка с глазами Герды

Она помнила все. Знала все. Наверное, поэтому больше не боялась ни того, ни другого.

Мало кто вообще подошел бы к попавшему в капкан зверю. И уж точно никто не попытался бы разжать страшное железо, поймавшее серого.

Бок девушки кровил – задели зубы волка, когда она пыталась руками раскрыть ловушку-челюсти. Не вышло. Только поранилась, и кровь, смешавшись с кровью пленника, окрасила старое, а теперь еще и разорванное, платье.

Девушка улыбалась. Светло и спокойно.

Ночь опускалась, окутывая лес тишиной и холодом. Деревья отливали синевой, в молчаливом крике раскинув на полнеба руки. Мороз крепчал. Изредка хрустели покрытые льдом ветки, и колокольный звон зимы чудился в застывшем воздухе.

Девушка устроилась возле волка удобнее, обняла за шею, не переставая гладить по голове, спине, смотреть в глаза и утешать, лаская. Понемногу зверь затих, положив голову ей на колени. Тогда она закрыла глаза и, обессиленная, задремала. Так их и нашел охотник. Обоих, почти замерзших, уснувших. Еще немного, и уснувших бы навсегда.

– Ах ты ж!.. – выругался он. Зрелище на самом деле поразило его. Его охота еще ни разу не приносила такой… добычи.

Девушка очнулась и посмотрела на охотника. Волк вздрогнул, вяло дернулся в сторону и заскулил – тонко и жалобно. А потом поднял голову и замер, не мигая глядя на человека.

Охотник смотрел в глаза то девушке, то волку, и видел в них нечто похожее. Что-то большое, непонятное ему. Не страх, нет. И не боль. Хотя и то, и другое читалось во взгляде зверя. Но было еще что-то. Ожидание неизбежного конца и в то же время – спокойствие? Если это только возможно. И еще – понимание?

Словно сама глубина мудрости мира смотрела на охотника, ожидая его решения.

Один вопрос на двоих. И один ответ на двоих.

– Отпусти его, – сказала незнакомка и улыбнулась. Светло и нежно. Окровавленная, замерзшая, иней на ресницах, и рядом страшный волк, прячущийся от возмездия в ее объятиях – картина впечатляла. Охотник, видавший многое, растерялся.

– Отпусти, – снова сказала девушка. Тихо, но твердо. – Тебе не нужна его смерть.

– Хорошо, – неожиданно для самого себя согласился охотник.

…Волк попытался встать на ноги, но не смог. Кость была раздроблена, сухожилия порваны, мышцы, побывавшие в зубах капкана и собственных, повреждены. Девушка поднялась и зашаталась.

Охотник едва успел подхватить ее.

– И что ж мне с вами делать?! – в сердцах воскликнул он.

Выбирать было не из чего. Полубесчувственная девушка оказалась очень легкой, невесомой. Как снежинка. «И в чем-то душа держится?» – подумал охотник и сам поразился нежности, с которой укладывал ее на сани и укрывал, чтобы согрелась. Рядом с ней зачем-то водрузил волка. Незнакомка очнулась, улыбнулась ему, охотнику, снова светло-светло, притянула волка к себе за шею и впала в забытье.

Лошадь храпела от страха и пыталась рвать поводья, а потом успокоилась. Странная церемония двинулась в сторону хижины охотника.

Прошло несколько недель.

Раны девушки – охотник узнал, что ее зовут Амалия, – заживали быстро. Они не были глубокими, просто она потеряла много крови. А волк… волк тоже на удивление поправлялся легко. С перемотанной лапой, с наложенной на нее шиной он, хромая, ковылял за Амалией по пятам что добрый пес и все время вилял хвостом, заглядывая ей в глаза.

И даже – о, чудо! – вел себя по отношению к охотнику вполне дружелюбно. Сам охотник старался держаться от волка подальше. Поначалу сто раз пожалел о своей внезапной доброте и порывался пристрелить зверя, но его останавливала Амалия. Как по волшебству, девушка появлялась рядом именно в тот момент, когда он в ярости хотел схватиться за ружье, и вместо холода оружия его руки натыкались на мягкие ладони девушки. Она молчала, смотрела в глаза, не отпускала его рук… и гнев проходил, угасал, стихал, оставляя чувство свежести после грозы – так, когда заканчивается страшная черная буря, становится светлее, еще продолжается дождь… но на небе появляется радуга.

Пытаясь разузнать у девушки хоть что-нибудь о ней самой, охотник боялся проговориться, что его единственной целью было истребление всех волков в округе. Ему было стыдно. Хотя еще недавно именно это было смыслом его жизни.

Амалия быстро нашла чем заняться. Она убиралась и готовила, стирала и чинила охотнику одежду так, словно всегда только этим и занималась. Очень мало говорила, но одним из первых ее вопросов было:

– Где твоя жена?

– Она умерла, – ответил, помрачнев, охотник.

– На небесах хорошо, – прошептала Амалия.

– Что ты сказала? – мужчина не расслышал тихих слов девушки.

– Нет-нет, ничего. Я так… я понимаю.

Амалия улыбнулась и больше ничего не спрашивала.

Охотник, первое время относившийся к девушке с настороженностью, понемногу оттаивал. Было до сумасшествия радостно приходить в теплый, а не выстуженный ветрами дом. Носить чистую одежду. Спать на хрустящих, пахнущих морозной свежестью простынях. Обрезать отросшую спутанную гриву. Амалия так смеялась, взъерошив его остриженные теперь по плечи темные волосы. Это было приятно. Это случилось лишь единожды, но оказалось достаточным, чтобы принести измученной душе охотника тепла и невыразимого словами, отчаянного желания ласки – снова и снова.

Вкусная еда, приготовленная с заботой и нежностью, уют, которого давно не было, постоянная улыбка и удивительная нетребовательность девушки раз за разом, одну за одной вынимали иголки из его сердца. Было немного больно и непривычно учиться улыбаться снова: губы не слушались. Но на его лице стала появляться улыбка – когда он видел, как хлопочет по дому Амалия, как ловко у нее все получается, как умудряется приготовить так вкусно из немудреных продуктов, которые охотник запас на зиму… как играет с волком, а тот, тявкая, как простая собака, все еще хромая, играет и подскакивает, и старается лизнуть девушку в щеку. Ее постоянная улыбка слегка беспокоила, а глаза… притягивали неимоверно. Он мог бы смотреть в них часами, будь на то его воля.

Охотник готов был поклясться, что это глаза не девушки, а глаза мудрой, много повидавшей и много пережившей женщины. Но она была еще так молода! Так откуда же такая глубина?..

Он удивлялся снова и снова. Казалось, девушка не боится ничего, не боится оставаться одна, когда он уходил надолго – это ему было поначалу страшно оставлять ее, да еще и наедине с волком. Охотник теперь не покидал дом без необходимости, а возвращаясь с ужасом думал о том, что может там ждать… но его всегда встречала Амалия с неизменной улыбкой на губах, гладившая оклемавшегося серого. Со временем охотник понял, что она на самом деле не боится ничего и никого – не боится темноты, оружия, зверей, острых предметов, огня, людей… и его. И все же как она оказалась одна в лесу? Он так и не узнал. Кто она и откуда, есть ли у нее родственники, куда и зачем шла, или сбежала?.. Может, она преступница?.. Может…

Но сейчас больше всего ему хотелось, чтобы она не уходила.

Впервые за долгие, страшные дни и ночи призрак жены стал отступать.

Она часто являлась после смерти – садилась на кровать и смотрела. А он, проснувшись, то пытался обнять призрачные плечи и вымолить прощение, то проклинал, то убегал куда глаза глядят… то клялся в любви. Но все было напрасно. Что ей нужно? Она молчала, обвиняла его и не обвиняла одновременно, но определенно что-то требовала – а что, охотник не мог понять.

И не мог видеть страшную рану, оставленную волчьими зубами. Но взгляд все время останавливался на некогда белоснежной, гладкой, а сейчас изодранной в клочья шее, к которой он прежде так любил прикасаться губами – лаская, от подбородка вниз, и прижиматься на мгновенье вот там, чуть-чуть сбоку, где бьется, пульсирует тонкая синеватая жилка…

Билась.

Он винил себя сотни, тысячи раз, он пытался оправдать себя не меньшее количество раз, но все было бесполезно. И убитые им после гибели жены волки не могли утихомирить болеющее сердце и не могли принести покой его душе. Но с тех пор, как у него поселилась Амалия, призрак жены стал приходить реже. Охотник не мог понять, хорошо это или плохо, и не предает ли он память о любимой – рядом с Амалией он забывал о погибшей.

И страшно завидовал волку, когда нежные руки девушки ласкали зверюгу. Дорого бы он отдал, лишь бы оказаться на его месте.

Когда раны Амалии полностью зажили, охотник стал обращать внимание, что девушка частенько замирает, глядя в окно, или, стоя даже в дикий холод на крыльце, подолгу всматривается вдаль. И порой достает из кармана коробок и чиркает, и смотрит на горящую спичку в пальцах до тех пор, пока та не начнет обжигать. Роняет и зажигает следующую… Эта постоянная игра с огнем настораживала охотника, но была мелочью по сравнению с тем, что в доме поселились улыбки и смех.

Он понял, что хочет во что бы то ни стало удержать девушку. Решение далось ему нелегко. Каждый раз, когда он думал об этом в кромешной ночной тьме, ворочаясь в кровати и не находя себе места, ведь рядом – совсем рядом, в соседней комнате спала Амалия… милая, близкая и уже родная… – являлся призрак жены, но сейчас охотник уже и вовсе не мог понять, приходит она от того, что зла или же совсем наоборот? В ее лице не было укоризны, а было… понимание? От этого он совсем, казалось, мог сойти с ума! Снова и снова пытался объясниться с ней, но не получалось. Спрашивал, как быть, и не сердится ли она, простила ли… винился в том, что не защитил, не уберег, и что чувствует себя живым, снова. В конце концов, забывшись некрепким сном, он принимал решение не сближаться с девушкой. Но, вопреки ожидаемому, наутро желание ни за что не отпускать Амалию не пропадало – наоборот, крепло.

Однажды, когда ночь выдалась особенно холодной и звездной, а волк спал, по давно установившемуся обычаю сторожа дверь, охотник вошел в спальню Амалии и присел на кровать.

– Не спишь? – не поднимаясь и не открывая глаз, спросила девушка.

– Нет. И ты?

– И я, – спокойно ответила она, похоже, даже не удивившись тому, что он здесь.

Охотник с неожиданной робостью протянул руку и неловко коснулся щеки девушки. Она не отстранилась.

Ее удивительные глаза блеснули в свете шепчущихся на небе звезд, блеснули тепло, вызывая в груди томительное, забытое щемящее чувство. Тогда он, тот, который был уверен, что после смерти жены ни за что не разделит ложе с другой женщиной, наклонился к девушке и приник к тут же раскрывшимся и принимающим ласку губам. Амалия с готовностью обвила его руками за шею. Ладони у нее были ледяными. Охотник оторвался от ее губ и стал покрывать пальцы девушки поцелуями, стараясь согреть. Амалия негромко засмеялась.

– Что?.. – растерялся охотник.

– Ничего, – даже в темноте он чувствовал, что она улыбается. – Иди ко мне. Я согрею тебя.

Наутро охотник проснулся со странным чувством. Ему казалось, что он помолодел лет на десять. Мирно спящая рядом девушка выглядела такой беззащитной, такой трогательной-нежной! Хотелось беречь и согревать, целовать и ласкать, и, главное, хранить тот свет, который был в ней. Непостижимый, постоянный, не зависящий ни от чего – ни от боли, ни от холода зимы.

Утреннее солнце играло в разметавшихся по подушке волосах, две тонкие ладошки, сложенные как для молитвы, покоились под щекой. Длинные темные ресницы, удивительно контрастирующие со светлыми волосами, чуть дрожали. Охотник с легким опасением ждал момент, когда она распахнет невозможные темные глаза, глубокие, как небо летней ночью, и такие же теплые… что-то он увидит в них?

– Доброе утро, – прошептала она. И, все еще не открывая глаз, улыбнулась.

***

Зима и жизнь поворачивали к весне.

Призрак жены отступил. Тот призрак, который приходил к нему почти каждую ночь, от которого он постоянно ждал обвинений и слез, обвинений в том, что оставил ее одну, что не спас, не защитил, что повинен в ее смерти, в ужасной, мучительной смерти. Тот, который, как был уверен охотник, не слушал никаких оправданий и уверений, что он не виноват, что он не хотел, что он любил… всегда любил ее одну… Тот призрак, который приходил и мучил тем, что охотник никак не мог понять, что ему нужно – прямо она не обвиняла никогда, но простила ли, могла ли простить?.. Порой ему казалось, что он больше не выдержит. Неизвестность хуже самой страшной правды. Надеяться и знать, что впустую – что может быть кошмарнее?

Но сейчас призрак отступил и, казалось, на самом деле простил. Попрощался и ушел, оставив в душе тонкое, незнакомое чувство всепрощения и любви. Было светло и легко. Не было больше горя, не было сожаления и чувства невосполнимой утраты. Не хотелось мстить, не хотелось убивать. Хотелось жить… и любить. Снова.

Охотник чувствовал себя живым – не призраком, в которого он сам он превратился после смерти жены, а человеком из плоти и крови, мужчиной. Мужчиной, который имеет право на жизнь. На любовь, на то, чтобы чувствовать себя счастливым и не винить никого, и прежде всего себя в том, что исправить уже невозможно.

Стало тепло.

Хотелось думать, что так теперь будет всегда.

Амалия

Однажды утром охотник застал Амалию за тем занятием, стать свидетелем которого он опасался больше всего. Вещей у девушки было совсем мало, и вот теперь она аккуратно укладывала их в дорожную сумку.

– Ты куда? – опешил он.

– Мне пора, – улыбнулась Амалия. Странная девушка – почти всегда улыбалась. Даже тогда, когда он обрабатывал раны, нанесенные волчьими зубами, улыбалась. Не плакала. Она, наверное, вообще не плакала никогда.

– Он, – кивнула Амалия на волка, – защитит тебя от всех бед. Спасибо тебе.

Охотник нагнулся и потрепал волка за холку. Если бы кто-нибудь сказал ему на пару месяцев раньше, что он способен на такое – не поверил бы, решив, что над ним жестоко издеваются.

– Но ты… ты не можешь уйти, останься…

– Я остаться не могу, – прошептала Амалия, тихонько поднимаясь на цыпочки и целуя охотника в покрытую щетиной щеку. Впервые за все время в ее голосе послышалась грусть. – Мне нужно идти.

– Но куда, зачем, откуда ты шла? Ты так и не рассказала ничего. Я так ничего и не узнал о тебе… ничего не знаю…

– Нечего рассказывать, – Амалия покачала головой. – Мне просто нужно идти, и я иду – давно… а когда приду, пойму. А до тех пор не могу останавливаться надолго. Мне было очень-очень хорошо у тебя. Ты такой… ты замечательный. У тебя все-все будет хорошо. И теперь ты не один… А мне пора. Правда, пора. Прощай.

Она потянулась к охотнику снова, поцеловала его в губы.

– Я люблю тебя, – прошептал охотник, чуть отодвинув девушку от себя и со всех сил сжимая хрупкие плечи. Смотрел в ее глаза и не мог наглядеться. Но не видел там и намека на то, что она останется. И все же. – Люблю, не отпущу.

– И я тебя. И тебя я тоже люблю, – с нажимом ответила Амалия, странно выделив слова «тебя» и «тоже». Словно был еще кто-то рядом. Мужчина не обратил внимания. Убрала его ладони с плеч. Охотник подумал, что наверняка на коже останутся синяки… тут же прильнула к нему, как зверек, потерлась щекой о плечо. – Но мне, правда, нужно идти.

– Но твой свет? Как я без него? – охотник впервые заговорил вслух о том, что на самом деле сотворила девушка. – Ты вернула меня к жизни, ты вернула мне саму жизнь…

– И теперь ты будешь жить, – Амалия снова улыбалась – счастливо. – И будет очень-очень светло. Я тебе обещаю…

Охотнику провел ладонью по глазам. Он, который не проронил ни слезинки, увидев растерзанный труп жены, он, который убивал – и на охоте, по необходимости, и потом, желая ощутить чувство маньячного удовлетворения, – сейчас чувствовал, что глаза наполнились влагой. Сердце было мягким, как мед. Теплым и солнечным. «Я не смогу ее остановить». Но почему же он не чувствует горя утраты?

Волк крутился рядом, терся о ноги обоих. Тихонько поскуливал. Но в его голосе не было тоски – лишь немного печали.

Охотник тоже не чувствовал тоски – у него не было ощущения, что его бросили. Расставание не было горем. Ему было ужасно жаль разлуки – разлуки навсегда, он был уверен. Но разве можно удержать заходящее солнце? Оно движется дальше, чтобы, исчезнув здесь, освещать другие жизни.

– Оставь мне что-нибудь на память о себе?

– Мне… нечего оставить, – растерялась девушка. Впервые он видел ее такой – растерянной. – Правда нечего… Только если вот что… каждый раз, когда ты будешь чиркать спичкой, огонь напомнит обо мне.

Амалия опустила руку в карман и вложила что-то в ладонь охотника.

Тот с удивлением посмотрел на маленький предмет в руке.

– Спички? Ты моя девушка со спичками, – улыбнулся охотник, сам не представляя, насколько он близок к истине. – Девушка, зажигающая свет…

– Даже когда эти спички закончатся, ты будешь иногда брать спички из какого-нибудь другого коробка? Обещай, что будешь помнить обо мне.

– Буду, – ответил охотник. – Обещаю. Всегда буду помнить, что бы не случилось.

И улыбнулся.

Охотник и волк смотрели ей вслед, стоя на крыльце. Амалия обернулась и помахала рукой. Шел снег, мокрый, тяжелый, он опускался хлопьями на деревья, хижину и удаляющуюся девушку. А она словно и не чувствовала. Волк тихонько прощально завыл, когда она скрылась из виду. Охотник наклонился и потрепал зверюгу по голове.

А потом выглянуло солнце. Выглянуло и все вокруг засверкало так, что стало больно смотреть. Только что выпавший снег переливался и искрил, и был готов пролиться ручьями.

Пришла весна.

А охотник думал о том, что лишь полный идиот мог отпустить такую девушку – но знал, что не смог бы ее удержать. Легкое чувство грусти, что поселилось в нем, граничило с радостью, желанием жить и встречать весну – этого не случалось у него давно, а если быть честным, после смерти жены – ни разу. Амалия вернула ему свет. И ушла, когда пришло время.

Девушка пересекла небольшой лес, который отделял дорогу от хижины охотника. Она не боялась заблудиться – за последние пару месяцев изучила эту местность как свои пять пальцев. Проезжавший мимо человек согласился подвезти до деревни, платы не взял. Да и заплатить она не смогла бы – денег у нее не было.

А там недалеко было и до города.

В городе Амалия нанялась работать в булочную.

Запах свежей выпечки заставлял расцветать и без того улыбчивую девушку, правда, улыбка у нее временами была загадочной. Да и девушка была странноватой. Пришла ниоткуда, не рассказала о себе ничего. Куда шла, зачем? Есть ли у нее родные? Может, она воровка? Да только воровать у едва сводившей концы с концами булочницы-то и нечего…

Булочница была одинокой пожилой женщиной. Прежде, много лет назад, отбоя от посетителей в пекарне не было. Но… как-то не сложилось все. Замуж не вышла, детей не было, и вот сейчас – силы не те. Управляться одной ой, как тяжко. Компаньонки не задерживались – те, кто помоложе, выскакивали замуж и уезжали, те, кто постарше, за спиной шептались, мол, чувствуют в булочной себя старше чем они есть, а наемные работники – это наемные работники, да и платить им особо нечем…

Хозяйка булочной ни за что прежде не взяла бы в работницы незнакомку, но сейчас выбора не было. А потом не могла нарадоваться. Смотрела на девушку и видела в ней себя в молодости. Молодую, симпатичную, улыбчивую…

Амалия успевала везде. И помочь с утра с капризными, едва проснувшимися клиентами, которые требовали кто чаю, кто кофе, а кто какао – и надо было бежать к соседям за свежим молоком. И замесить тесто, и проследить, чтобы не подгорели булочки, и добавить в кофе завсегдатаям кому чуть-чуть корицы, кому – тертого шоколада и вишневый сок, а иногда – и черного перца. Выслушать, внимательно, самого болтливого покупателя, да так, что тот уходил довольный донельзя – такой прекрасной слушательницы еще не видали! Мало кто замечал, что на самом деле Амалия больше молчала. Но если уж говорила – то всегда то, что от нее хотели услышать. Никогда никого не осуждала и не упрекала. Она кивала и сокрушалась, поддерживала и смеялась шуткам. Могла дать совет, как успокоить капризного ребенка, а иногда и самой было по силам угомонить не в меру расшалившуюся малышню, пока мать выбирала выпечку. Хлеб, тесто для которого замешивала Амалия, не черствел дольше других, а ее пирожные раскупались как горячие пирожки. Впрочем, пирожки расходились тоже моментально.

С приходом Амалии дела в грозившей закрыться булочной пошли на лад. Люди тянулись на свет и ненавязчивое тепло. Там можно было кроме чудесной сдобы и удивительного хлеба получить… счастье. Именно так говорили посетители: «Мы приходим сюда, чтобы потом улыбаться весь день». И, главное, ни у кого не оставалось гнетущего чувства, что они что-то должны взамен. Люди быстро привыкли – к хорошему прикипаешь легко.

Нет, конечно, находились и недовольные постоянным радушием Амалии, ее вечной улыбкой и внимательностью. Но девушку это не трогало, казалось, такие эмоции вообще не задевают ее. И недоброжелатели оставались один на один со своими домыслами. Амалию иногда называли странной в глаза, не говоря уже о том, что некоторые за глаза окрестили ненормальной, и не раз говорили хозяйке, что она хлебнет горя с новой работницей…

Но горя не было, а была радость. Амалия не обращала внимания, и злым языкам так или иначе приходилось умолкать, ведь без подпитки гаснет любая эмоция, даже любовь. И злоба, и гнев, и ненависть, несомненно, тоже…

Не прошло и месяца, как булочная стала одним из самых любимых и посещаемых мест в городе. Правда, хозяйка волновалась, чтобы чудаковатая девушка не подожгла чего-нибудь – уж очень опасной была ее привычка не расставаться с коробком спичек и порой чиркать одну за другой, глядя, как горит в пальцах тоненькая деревянная щепочка. В такие моменты девушка становилась странно-отрешенной, и не видела вокруг ничего и никого. Благо, других недостатков за ней не водилось. Если не считать недостатком не сходящую с лица улыбку.

– Где твои родители? – спросила ее однажды хозяйка.

– Мама умерла, когда я была маленькой, – ответила Амалия.

– А отец?

– Он тоже умер. Позже.

При этих словах Амалия улыбнулась, да так, будто сказала что-то очень и очень хорошее.

– А почему ж ты улыбаешься? – не выдержала хозяйка.

– Потому, что на небесах хорошо. Там все счастливы.

А еще девушка очень любила розы. Белые и красные. С ее появлением в городе все розовые кусты за пару месяцев выросли чуть ли не вдвое и зацвели так буйно, как не цвели до этого никогда прежде.

Лет десять назад

Где-то далеко-далеко, в холодном сверкающем льдом дворце охнул Кай, схватившись за сердце. Ему на мгновенье показалось, что в грудь с размаху всадили раскаленную иглу. И та проворачивается, жжет нестерпимо, наполняет огнем.

И внутри что-то плавится. 

Кай

На другой стороне земли, далеко-далеко, где вечные снега, земля покрыта блестящим, искрящимся льдом. Там солнце светит так ярко, что больно глазам, светит, но не согревает нисколечко. Солнечные лучи, падая на зеркальную поверхность, на снежные равнины, на крошево льдов, рассыпаются на миллионы бриллиантовых осколков, которые могли бы ранить глаза невзначай забредшего сюда путника, настолько слепящим было бело-алмазное великолепие.

Среди этого немого холодного величия стоял дворец. Он возносился в небо, пронзая синь острыми ледяными шпилями, прекрасный в своей неприступности и мертвенно-страшной тишине. Ничто не нарушало гармонию и красоту ледяного мира.

В один из одинаковых бело-белых дней из дворца вышел человек. Он был молод, красив собой – да, он был бы очень красив, если бы не… Если бы не гримаса боли, искажавшая правильные холодные черты лица. У парня были светлые длинные волосы, падающие на белоснежный камзол, идеально чистые белоснежные штаны, заправленные в идеально белые же сапоги… Юноша был прекрасен, но главное… снег, падая ему на плечи, не таял. Удивительно? Вовсе нет. Все-таки он вышел из дворца самой Снежной королевы.

Но снег не таял и касаясь лица молодого человека.

Не таял и в его ладонях.

Кай шел, не чувствуя холода, повинуясь странному порыву – идти, идти куда глаза глядят. Его гнала вперед острая раскаленная игла, засевшая в сердце. Не давала покоя. Не давала глубоко вздохнуть, не давала спать, не давала возможности ни о чем думать. Как можно складывать слово «Вечность» из самых прекрасных и правильных льдинок, если болит – здесь и сейчас? От-вле-ка-ет Ка-я!

Он знал, что не избавится от боли, пока не отыщет того, кто был виновником этой занозы, страшно ворочающейся в сердце. Но кого? Он знал, что не избавится от боли, пока не отыщет того, кто смог бы стать лекарем этой занозы, страшно ворочающейся в сердце. Но кто?

Это могла бы быть Герда. Да, она обязательно бы справилась! Надо же, нашла его на краю света, среди царства вечных льдов, когда никто ее не просил, никто не звал и уж точно он, Кай, не помогал ей найти дорогу. Нашла! Глупая – решила, что его нужно спасать. От кого же? Ему было там хорошо, одному. Кай не чувствовал потребности ни в людях, ни в тепле, давным-давно забыл обо всем… людском. Зачем же она явилась? С ее приходом все рухнуло. Все, что он выстраивал так долго, так давно и так тщательно, собирал по крупицам, по снежинкам, по льдинкам для одного-единственного себя, надеясь – наконец-то! – обрести покой и осознать величие Вечности, вышло сломать печальным взглядом страшной, грязной девчонки, которая самим своим существованием нарушила гармонию одиночества и понимания сути.