Коллекция одинокого бокала. А ты хорошо знаешь соседей

Муж спорить не стал, приказал прислуге убраться в комнате, да сам проследил, чтобы все было сделано, как велела жена. А на утро все вместе, кроме Антонины Михайловны, отправились на службу. Выстояли с почтением, возвращались с воодушевлением. Думали ли все, что там маменька делает одна – не ведомо, а в голос, едва завидев крышу своего дома, возвышающуюся среди прочих, спросила Люба:

– Папенька, как думаешь, чем там матушка одна занимается?

– Тем, чем ей надобно. – ответил он строго, пресекая продолжение данной темы. – Ты-то, с обиды на мужа не ищи камней за пазухой у тех, у кого их и быть не может.

Хмыкнула в ответ Люба, взяла детей за руки покрепче, да поспешила вперед.

А осень призывала к прогулкам. Окрасив листву в золото, распылялась жаркими днями, балуя песнями птиц, да беготней детворы с рассвета, до самого позднего вечера. Молодежь свиданничала. Девки, трудясь в полях, оголяли плечи, да повязывали юбки повыше, привлекая мужские взоры к их крепким стройным ногам. Только в семье Киселевых, как не старалась Антонина Михайловна, цепочкой связывались волнения. Слег Алексей Павлович от неведомого никому недуга. Худел, лицом серел. Да и сама Антонина Михайловна, ухаживая за мужем сутки напролет, не сияла здоровьем. Долгие тянулись дни у его постели, а ночами, доверяя супруга Наталье, да девке горничной, закрывалась в своей комнатке и, как думали все, молилась, молилась. Едва он стал на ноги, как новая беда потрясла их дом – пьяный ямщик, не удержал лошадей. Повозка, в которой возвращался с поездки муж второй по старшинству, дочери Светланы, Артемий, перевернулась и он выпал под нее. Схоронили. Слегла сама Антонина Михайловна. Никого к себе не подпускала, все пила собственного настоя, травяные снадобья, да читала молитвенник. Вроде как и поправилась, но глаз потух, плечи ссутулились. Радовалась лишь приходу внучки младшей, дочери Натальи. Да когда к ней Натальин муж захаживал. Все винилась ему, что плохо о нем думала.

Прошел год. Вроде поутихли горести в семье Киселевых. В один из дождливых вечеров Антонина Михайловна призвала Наталью к себе. Та пришла сразу, стала в дверях, в ожидании.

– Да проходи ты, садись! – позвала ее мать, похлопала рядом с собой по диванчику. – Только прикрой плотно двери. Разговор будет долгим.

Дочь прошла, присела покорно, мать вздохнула:

– Думала разговор этот с дочкой твоей вести, да видать не дождусь я ее зрелости.

– Бросьте, мама, весна придет, все мы окрылимся и радостно запорхаем.

– Может быть. На все, ведь, воля Божия. Но я не жалеть себя, тебя пригласила. Хочу передать то, что мне от матери и бабки досталось.

– Вы бы лучше всех позвали, а то обидятся на меня сестры.

– Не обидятся. Не материальное это. Душевное. А им знать вообще ненадобно, как и мужчинам. Хотя муж у тебя золото. Да и хозяйственный. Умелец, одним словом. Ты уж прости, что противилась.

– Давно было, быльем поросло.

– Точно. Вон как вы лавку-то мою подняли. Да и харчевня скоро рестораном станет. А с чего все начиналось? С булочек и кренделей. А он вон что сотворил. Небось бедняк и не захаживает.

– Так у Вас, маменька, и так простой люд не хаживал.

– Не правда, по светлым дням, да на праздники, неимущим гостинцы раздавала. Неужто не помнишь?

– Как не помнить, многое помню. А для простых людей, Григорий Савельевич соорудил, некое подобие трактира. Кухня там простая, да на выезде из города. Говорит, чтобы если напьются, то горожанам не мешали.

– Хорош зять у меня. Всем хорош. Лестью не маслит, все делом. Ну ладно, живите с Богом. Теперь о деле. – Она поднялась, подошла к комоду и принялась доставать нечто в льняные полотна завернутое. Ставила очень бережно, как и разворачивала. Нана подошла ближе: – Помнишь?

– Ой, а я и не заметила, что Вы их с горки убрали.

– Убрала, когда беда в дом пришла. Надо было, чтобы на глазах у меня бокальчики были.

– Интересный Вы, маменька, человек. Беда в дом – вы бокальчики прячете.

– Брось перебивать меня, да хихикать! Не простые это бокалы!

– Само собой. Они же венчальные, да вами сделанные.

– То-то и оно, что венчальные. А прятала, от сглаза. И если ты послушаешь пять минут, то все поймешь.

– Так я Вас всегда слушаю. Вы говорите.

Антонина Михайловна оглянулась на дочь, думала, та по обыкновению насмехается над ней, но Наталья была серьезна.

– Это Ваши! – бережно развернула и поставила вперед те самые причудливые, круглой формы, словно бочонки, два бокала и словно детей, погладила каждый.

– Ты смотри, блестят-то как! – восхитилась Наталья Алексеевна. – А были же не прозрачные, белесые.

– Были! Тогда я думала, что ты нарочно мне замуж бежишь, вот и заказала, в память, так сказать, о твоей взбалмошности. А года открыли мне глаза на многое.

– Ну, Вы тогда недалеки от истины были. Нравился мне муж, сильно нравился, но чтобы уж любить его до беспамятства, такого не было. А с каждым днем, муж мой одаривал и наполнял меня чувствами. Теперь и часу без него не могу, душа горит, как надолго уезжает.

– Это хорошо. Значит вместе вам и старость коротать. – тут Антонина Михайловна развернула еще ткань и поставила на стол, чуть в стороне, один бокал. – Не то, что сестры твоей, Любы.

– Матушка, ну что Вы такое говорите?! Ну, с кем не бывает. Загулял мужик…

– Загулял! Ты это на что намекаешь? Негоже так даже думать, а не то, что за правила брать.

– И что ей теперь, самой доживать? Или его, прикажете к позорному столбу привязать да сечь?

– Эх, нравы! – Антонина Михайловна отложила свое занятие и повернулась к дочери. – Неужели ты думаешь, я не знаю, как люди живут? Полагаешь, я не ведаю, что мужи вместо грелок, девок в постель берут? Или не знаю, что некие жены, от скуки, с конюхами время проводят. Знаю я, как свет живет, как дворяне себя ублажают. Но не в моем доме, не в этих стенах, и не наш род пачкать! Аль ты своего отца в чем подозреваешь?

– Упаси боже! Наш папенька – ангел воплоти! И Вы, матушка, не меньше. Вот только не пойму, неужели вы не замечали хитрый, бегающий взгляд Любиного супруга?

– Моя провинность – не распознала. За это и страдала не меньше всех вас. А он, теперь долго помнить будет!

– Что Вы с ним сделали, маменька? – Наталья испугалась, и у нее заколотилось сердце так, что и дышать не могла. Антонина Михайловна поняла это и приоткрыла оконце.

– Да не я, а зазноба его. Пока я нашу семью от ее черных дел спасала, ее колдовство на него перешло и иссушило.

– Колдовство! Матушка, вы же верующий человек. В церковь ходите…

– А ты что думаешь, Бог есть, а нечистой силы нет? Или если ты в нечистого не веришь, то все зло – это сказки.

– Не знаю. Не думала…

– Думай, тут, не думай, а знать надо. Давай прекратим болтать и за дело возьмемся. – и она более быстро развернула все бокалы и поставила поодаль от одинокого бокала Любы. – Это моих прародителей. Видишь, как состарились, но все еще ловят искру света? Это от того, что они чистейшей души люди были и ушли друг за дружкой. Это моих родителей. Вот этот, что кровью налился – отца моего. Убили его.

– Я помню. И как бабушка болела.

– Да, долго жила, но с постели встать не могла. Вот и бокал словно высох, будто истощился.

– И, правда… Похоже на это.

– А вот этот почернел, за сутки до того, как Артемий погиб. Я как увидела, что с бокалом сделалось, молиться принялась. Вас пугать не хотела, заранее. Но видно поздно было. Но душа его ввысь улетела, это я точно знаю.

– Неужели Вы все это в них видите?

– Сейчас все поймешь. – Антонина Михайловна улыбнулась даже и достала несколько книг. – Это правильные книги, священные. Ты их обязательно прочти и держи в надежном месте, но под рукой. А вот эта маленькая тетрадочка, она передается только из рук в руки. И не дай бог тебе ее потерять! Если худому человеку попадет, то столько зла на свет выйдет!

– Так зачем она, если хулу в мир несет.

– Не так это! Все слова в ней к счастью и радости. А злой глаз из чистого ангела, падшего сделать может.

– Увы, тут я с вами соглашусь.

Антонина Михайловна взяла книги, подошла к диванчику и кивком головы позвала дочь присесть рядом:

– Много говорить не стану, сначала прочти. Вопросов будет немало, отвечу на все. Главное скажу сейчас. Дочь твоя следующая, кому ты передашь и книги и учение, и тайну бокалов. Да и имя мастера, кто их делает. А дальше ты уж сама разобрать должна, кому наследие передавать. Одно помни – бокалы венчальные, как и люди, хрупки и податливы к окружающему миру. Тело наше – сосуд, в который Господь влил жизнь. И бокал – сосуд. В него вино наливают, кровь господню, пригубив, с жизнью своей соединяют. Вот отсюда и взаимосвязь. Поэтому их беречь надо, да читать знаки, кои нам посылают.

Глава 2

Святки. Уходил год, унося пережитое, хорошее и плохое и уводил за собой девятнадцатый век. В воздухе витало не только праздничное настроение, но и необыкновенная настороженность от надвигающегося чего-то нового, неизведанного, таинственного. Как и чувство больших перемен.

Антонина Михайловна и Алексей Павлович достигли почтенного возраста и, не считая времени, доживали отведенные годы в домашнем уюте и радости от любования детьми. Алексей Павлович полностью отошел от дел, назначив своим поверенным сына своего друга, который наследовал от отца адвокатскую контору, со всеми клиентами и теперь бывал у них в доме каждый день, делая отчеты, да поглядывая на молоденьких барышень, подросших внучек Киселевых. А их в доме было много. Да, внуков у Алексея Павловича и Антонины Михайловны было десять! Восемь барышень и два отрока, кадетского возраста. И управляла ими Антонина Михайловна, женщина властная, не покладистая, как их матери, с пронизывающим насквозь взглядом. И если молодежь позволяла себе бросать шуточки в ее адрес, то стоило ей появиться рядом, как все заливались краской, даже юноши. Внуки, Иван и Александр, в доме бывали редко, лишь на праздники, а вот внучки, за исключением самых маленьких, жили в имении постоянно, обучаясь в местной гимназии благородных девиц. Два раза в неделю приходил репетитор французского и учитель музыки, педагог в возрасте, солирующий в городском театре. Антонина Михайловна присутствовала при каждом занятии, сидя в огромном кресле, определенном ею у самой двери, контролировала. Засыпала, под монотонное нытье клавиш и протяжного повторения французских глаголов. Клевала носом. Но стоило вырваться неосторожному смешку, как она открывала глаза, бросала на присутствующих искрометный взгляд и, не говоря ни слова, задирала подбородок. В классной комнате воцарялся полный порядок, соответственно до тех пор, пока не смыкались ее веки. В праздничные дни домашние занятия отменялись, собиралась большая семья, съезжались все дети достопочтенных Киселевых и Антонина Михайловна, стуча тростью, нарочно громче обычного, прохаживалась по коридорам, призывая всех к порядку.

Две внучки из восьми были ближе всего к бабушке. Любимица Нюся, крещенная Анной, дочь младшей дочери Натальи и Тося, дочь старшей дочери Любы, названная при рождении Анастасией. И если Анна, с детства была послушна, приветлива и сдержана, всегда с почтением и внимательностью слушала бабушку, то Тося, будучи непоседливым ребенком, выросла шумной, спорящей со всеми по любому поводу и бросающей колкости, всем без разбору, не думая о последствиях. Им, двоим, был неограниченный доступ в покои бабушки, где Антонина Михайловна, не навязчиво, старалась подготовить Анну к бремени быть ее преемницей, естественно после матери, ну и помощницей ей в тайных делах доверенных ею.

Тося же возникала всегда неожиданно и своим появлением прерывала любые серьезные темы. Остальные, внучки и внуки, вообще старались как можно меньше попадаться на глаза бабке. Дружили ли дети, были ли близки? Скорее да, чем нет. Ссоры возникали, естественно. Судьей была Антонина Михайловна, и наказание получали все. Но и стояли друг за дружку горой, даже в пустяковых провинностях.

В этом декабре Тосе исполнилось тринадцать. И вместе с табелем об успеваемости, она принесла записку от классной дамы, в которой размашистым почерком было две фразы: «Прошу явиться родителей! Возмутительно дерзко поет.» Прочитав сие послание, Антонина Михайловна оценивающе глянула на внучку, выдержала три минуты, кои для Тоси были впервые нетерпимы и она позволила себе даже испугаться, и огласила:

– Ступай к себе! Я поеду сама.

– Бабушка, позвольте пояснить!

– Я сказала, ступай к себе!

Тося попятилась, в недоумении чего ждать. Дойдя до двери, еще раз попыталась заговорить и снова ее перебила Антонина Михайловна:

– Коль виновата – получишь до краев. Но запомни, никогда не оправдывайся.

Эти присланные, неуважительные две фразы, без малейшего почтения к их фамилии, задели за живое Антонину Михайловну и она, негодуя, еле дождалась рассвета.

Оказалось, что уже месяц, как внучка ее, приходя в класс на первый урок, поет «Марсельезу». Последнюю неделю, исполняющий ею гимн, в протест чего, никто из учителей не знал, пели все девицы гимназии, и пресечь это не смогли ни одним порицанием. Домой Антонина Михайловна приехала довольной. Внучку к себе не звала, держала в томлении. За ужином, в большой столовой, где за круглым столом собралась огромная семья Киселевых, Антонина Михайловна появилась последней. Присела на свое место, прищурив глаз, прошлась по всем лицам и, задержавшись на Тосе, скривила старческий рот в подобии улыбки, заявила:

– Ну-ка, рЭволюционЭркА, продемонстрируй свой талант.

– Я не поняла… – начала Тося.

– Пой, говорю. Должны же мы знать, как силен твой голос, что дамочки позволяют себе меня гонять по морозу. Пой!

Тося запела. На припеве, тихо, ее поддержали сестры. Алексей Павлович покашливал, гладил жену по руке, призывая закончить, как он думал, экзекуцию, но супруга его была нема к нему и только голова ее покачивалась в такт голосу Тоси. Когда же та смолкла и осталась стоять с гордо поднятой головой, хлопнула по столу ладонью:

– Зайдешь ко мне перед сном, с полным пояснением. Приятного аппетита, всем!

Что уж за закрытыми дверями происходило, оправдывалась ли Тося, или наоборот, доказывала свою правоту, никто не знает. Однако Анастасия стала осмотрительней и сдержанней. И не только в стенах собственного дома.

Помимо фамилии было еще одно, что объединяло детей Киселевых – узкий, высокий, темного дерева, с резными углами, со всех сторон под стеклом, шкафчик, занимающий почетное место в комнате бабушки, ключи от которого хранились только у нее. В этой горке, как называла этот шкафчик Антонина Михайловна, хранились самые притягательные вещички, которые так хотели все ее внуки. И если все дети только вздыхали, видя «богатство», то Тося, неоднократно, со всей детской наивностью, спрашивала:

– Бабушка! Все старики умирают. А вы когда?

– Зачем тебе это? – неизменно вопрошала Антонина Михайловна.

– Хочу в наследство рюмочки! – так она именовала те прекрасные, разнообразные бокалы, спрятанные в горке.

Подросли, а желание овладеть бокалами, которые так бережно, в присутствии Антонины Михайловны, протирала лишь Наталья Алексеевна, не уменьшилось. Как и узнать о том, как они у бабушки появились. Да и для чего они ей, раз не пользуется. Она же избегала рассказов о бокалах, говоря лишь:

– Всему свое время.

****

Снова лютовал декабрь, засыпая «Старую Руссу» снегами, да пронизывая трескучими морозами, и торопил к концу первый десяток двадцатого века. Имение Киселевых становилось теснее с каждым годом. Все четыре дочери, со своими семьями, вернулись в родные пенаты, попрощавшись с собственными домами из-за растущей активности пролетариата. Внучки подошли к тому возрасту, когда необходимо было выводить их в свет. Но! Если гуляние в парках, театры еще и были в моде, то балы сократились, стараясь как можно меньше людей пускать в свой дом. Да и на Киселевых практически все смотрели исподлобья. Высшее дворянство и духовенство – за женитьбу Натальи с сыном молочника. Пусть тот и был зажиточен, слыл Кулаком, но все же середняк, неровня! А простой люд, хоть и обедал в их харчевнях за копейки, да по большим праздникам подарки получал, считали их классовым врагом, капиталистическим явлением.

И так: людей в усадьбе было много, пространства все меньше, шуму больше. Казалось, Алексея Павловича это не тревожило. Он днями просиживал в своем кабинете, контролируя дела, да встречаясь с поверенным. Выходил лишь к столу, да ко сну попрощаться. Супруга его не трогала, да и сама стала меньше гулять по дому, все больше находилась в своей светелке, иногда ее заставали неподвижно сидящей перед горкой и разглядывающей свое «богатство». Даже громкий голос Тоси, распевающий песни нового мира, не выводил ее из себя и не заставлял делать замечания. Старость – обозначили дочери. И большинство радовалось снижению ее гнета. Лишь Наталья все чаще вздыхала, по понятным только ей причинам. Внуки, кажется, даже забывали о стариках, пока не встречались нос к носу. Лишь Нюся с Тосей, по-прежнему, посещали бабушку каждый день.

Едва закрылась дверь за Анной, как Антонина Михайловна услышала легкое постукивание по двери и тут же та стала открываться. Сначала появился тонкий, чуть задранный носик, затем половина головы Анастасии, и только после этого дверь полностью распахнулась.

– Что, проверяешь? – совершенно не затуманенный взгляд Антонины Михайловны, в ореоле старческих морщин, скользнул по внучке и вернулся в поле своего внимания.

– Вы о чем? – Тося прошла в комнату и стала рядом с горкой, с интересом разглядывая то, что знала до мелочей.

– О наследстве! – легкий смешок вырвался из уст Антонины Михайловны, но тут же она наморщила лоб, глядя на внучку, продолжила: – Жива я, жива. И пока покидать свет не собираюсь.

– Бабушка! Вот зачем Вы корите меня, за мою детскую непосредственность?

– Ой-ли! Тогда зачем пришла?

– Узнать, придете ли к столу.

– Не юли, это тебя мало волнует.

– Не правда.

– Я всегда говорю только правду.

Тут Тося прищурила глаз, говоря:

– Всегда?!

– Анастасия, ты на что намекаешь? Сколько я просила говорить со мной четко, ясно, членораздельно!

– Говорю четко – расскажи о бокальчиках.

– Вот пиявка! Что о них рассказывать? Нечего! Просто память.

– Ага, просто.

– Так ты пришла узнать об ужине или сказки выдумывать и меня ими пытать?

– Конечно, пришла проведать и к столу пригласить. А остальное, последствия.

– Последствия, внучка, вещь странная и редко бывает хорошая. Упаси тебя бог от них. К столу не приду, без меня там тесно. Все распоряжения я отдала Нюсе. Она так точно, только за этим приходила.

– Не сейте раздор! – направляясь к двери, бросила Тося.

– А ты поговори мне тут, поучи! Лишу доступа.

– Не лишите! Вы меня любите! – и, улыбаясь, вышла обратным порядком, пятясь и задерживая свой нос в комнате.

Антонина Михайловна вздохнула, но тут же прогнала все мысли об их разговоре. А вот Тося – нет. Терзал ее тот факт, что она никак не может узнать всю правду о бокалах. И почему только тетка Наталья имеет к ним доступ? Что они с бабушкой нашептывают, стирая с них пыль? И почему сами? Отчего чаще полируют, чем девки моют остальную посуду и даже начищают родовое серебро? Что бабушка разглядывает в них?

У нее была еще гора вопросов и ни одного ответа. То, что она все узнает, у нее не возникало даже сомнения, надо только подождать. А терпения у нее больше чем у остальной кучи сестер, да и братьев. Сегодня у нее появился новый вопрос, с которым она пришла к грандмаме, как она частенько называла бабушку, или строгой Тони, как называли все остальные. Сегодня ее интересовал разговор деда со своим поверенным и почему это тот ушел от деда такой довольный? Да и дед сразу же позвал к себе Нюськиного отца. Странности. Скорее всего, бабушка знает, но у нее не так просто выведать, у деда же она и не стала бы спрашивать, дед не очень любил болтать с внучками. С внуками – да. Приемники! Ну, еще с теткой Натальей. Ох уж эта Наталья! Мать тоже хороша, никогда, ни до чего нет интереса. Главное – вкусно поесть, сладко попить, да выспаться.

– Ничего! К полуночи буду знать. – громко проговорила Тося и помчалась обедать.

Этим утром поверенный Алексея Павловича явился с годовым отчетом, детально, останавливаясь на каждом пункте, а иногда и повторяясь, докладывал, что тот чуть не заснул на средине и, непроизвольно уронив голову, вскинул ее и прервал речь парня:

– Ну, все, дружок, довольно. Я все сам изучу. Времени у меня предостаточно. Крайние же числа вижу и они меня, хоть и не радуют, но и не удручают. Ступай, кланяйся отцу. Да, как он там?

– В полном здравии. Вам также посылал нижайший поклон.

– Спасибо, спасибо! С наступающим вас! Всех благ!

Но парень не уходил. Взяв свою папку, топтался посреди комнаты:

– Позвольте спросить.

– Спрашивай, коль нужда возникла.

– Не мог бы я, просить у Вас руки Анны Григорьевны?

Алексей Павлович даже закашлялся от неожиданности. Когда унял свое дыхание, посмотрел на парня, но уже другим взглядом – изучающим.

– Ответь мне юноша, барышня согласна?

– Не смел тревожить, не поговорив с Вами.

– Но почему со мной?! У Аннушки есть родители.

– Вы глава. А с батенькой, Анны Григорьевны, я едва знаком.

– Ну, дела…. Ступай, милок, мне надо хорошенько подумать. Да и тебе, как мне кажется, надо бы с избранницей поговорить.

Парень склонил голову и быстро удалился. Сдерживать себя в эмоциях он не мог, разговор ему понравился и сулил надежды, поэтому практически бежал, никого вокруг не замечая. Тут же раздался звон колокольчика из кабинета Алексея Павловича. Камердинер приоткрыл дверь и поспешил выполнять поручения. Именно эту сцену, случайно, увидела Тося. Она сидела на окне и от скуки разглядывала заснеженную улицу и снующий люд, скрытая спущенной тяжелой шторой. Ей нравился поверенный деда, высокий, с положением, горящими жизнью глазами, мужчина. Всегда улыбающийся. Правда, он не проявлял ни к ней, ни к сестрам более теплого внимания, чем следовало по этикету, но это же не беда. Тося узнала о нем все, и осталось малое – направить исполнение своего желания по нужному руслу, а для этого, нужно чуток подтолкнуть Константина, сталкиваясь с ним неожиданно, в разных местах. Пока получалось плохо. Но ей только двадцать. Сестры младше, что радовало. А то, что для многих светских семей она как бы уже стара, то это их личное дело.

Прошло два дня, когда Тося снова увидела Константина. Она заметила его еще на улице и побежала к двери, намериваясь самой его встретить, но потом передумала, глянув на себя в огромное зеркало, поправила волосы, затем расправила платье и уже медленно, степенно, чеканя каждый шаг, повернула к лестнице, собираясь спуститься. Она уже слышала дверной колокольчик, слышала как открыли дверь и… Тут Тося застыла на месте. Константин, отдавая свое пальто, не спешил как обычно к деду, а остался с фойе и, сжимая в руках каракулевую шапку-пирожок, попросил пригласить Анну! Нечто острое засвербело в груди у Тоси, она скрылась за колонной. Летели минуты, она стояла, сжимая кулаки, перебирая варианты, для чего вдруг Константину могла понадобиться ее сестра. Когда услышала Нюсю, спряталась и прислушалась.

– Здравствуйте, Константин! – еще издали произнесла Анна и осталась стоять на последней ступеньке. Поверенный деда подошел ближе, склонился в приветствии и не пожал поданную ему руку, а прикоснулся губами, говоря:

– Мне бы хотелось с Вами поговорить.

– Так проходите.

– А можно, без свидетелей.

– Вы меня смущаете. – Анна улыбнулась. – Но, Вам, можно.

И она первой пошла наверх, Константин за ней, вошли в библиотеку и мужчина закрыл плотно дверь. Как Тося не старалась, но расслышать ничего не смогла.

– Ладно. – проговорила она тихо. – Он по делу. Ну, конечно же, по делу! Нюська же ребенок!

В последующие три недели тревога Анастасии усилилась, а вместе с тем и росла злость, пробуждающая ненависть к сестре, ее родителям и бабушке. Она держала себя из последних сил, чтобы не устроить скандал, не обвинить Нюсю во всех смертных грехах и не порвать с ними все отношения, сбежав куда угодно, хоть одной, хоть с первым попавшимся мужчиной, чтобы и перед обществом очернить семью, пусть даже потерей собственного достоинства. Однако тянула. Ее держала тайна бабушки, которую та тщательно берегла и которая, Тося это чувствовала носом, в ближайшие дни откроется. Анастасия видела больше, чем казалось со стороны. Она замечала все мелочи, все мимолетные взгляды, слышала в простом разговоре скрытые намеки на предстоящие перемены. Она каждой клеточкой чувствовала, что произойдет нечто грандиозное. И Тося стала «тенью», следуя за сестрой и бабушкой.

В канун новогодних праздников Константин и Анна дольше обычного отсутствовали. Тося бы и за ними пошла, если бы не морозы. Не брать же извозчика! И как только Анна вернулась, они с Натальей зашли к бабушке, глухо закрыв дверь, говорили настолько тихо, что Тося не смогла понять ни слова. Как же это ее раззадорило! Укутавшись в теплую шаль, с которой не расставалась последние дни, смело вышла на улицу. Снега не было, а тот, что выпал ранее был вычищен. Она оббежала дом, взбежала по задней лестнице и пробралась к бабушкиным окнам. Шторы, на радость Тоси, были не плотно зашторены, женщины стояли у окна, оживленно беседуя.