Банный дух. Фантастические истории русских губерний

Только пыль оседала на дороге как свидетельство того, что это не было видением, да небо, казалось, смеялось над незадачливым женихом, будто кто-то невидимый и неслышимый, но всезнающий, смотрел оттуда. Хорошо же я выгляжу, – думал Николай, – если даже они меня не признали. Показалось село вдалеке, за полем, которое надо было перейти по жаре, но такая слабость напала, что прилег молодой граф под кустиком придорожным и задремал, слыша сквозь сон неумолчный сорочий гомон, будто насмехались птицы над ним, а из леса тянулись шорохи сухой травы и запахи смоляные, да кукушка считала годы.

Отдохнув, поплелся наш герой дальше, прихватив подвернувшуюся палку как посох, и пришел, наконец. в село, от которого до усадьбы было рукой подать. Но тут ему нестерпимо захотелось пить, и он завернул в трактир. Сел за столик, к нему половой подошел вразвалочку и спрашивает:

– Чего вам, старче? Воды, сразу говорю, не продаем, но для вас сделаю исключение. Вы ведь к монастырю идете, дедушка? Гороховую разварку могу предложить, или свекольнику, на второе гречня есть – для богомольцев в самый раз будет.

– Принеси мне зеркало, – просит Николай, и вскоре видит себя в маленьком зеркальце. То есть видит он отнюдь не себя, а старика лет девяноста, с морщинистым лицом, обожженным солнцем, с выцветшими слезящимися глазами под седыми бровями. Тут он и просидит до вечера и поймет по зрелом размышлении, что неосторожно вызвал из камня некоего древнего духа, а то и самого Перуна или Велеса, который забрал его тело, будучи отворенным из камня, и что теперь ему осталось жить недолго, поскольку тело человека не столь бессмертно, как дух его. К счастью, у него осталось с собой в наплечной сумке немного денег и, назвавшись Кузьмой Петровым, снял он комнатушку в трактире, чтобы заночевать. Злая тоска, как василиск, грызла его сердце, и решил он наутро в усадьбу сходить, посмотреть хотя бы издали, на парк усадебный с фонтанами, теплицами и беседками – глянуть на все эти красоты в последний раз, а там и уйти странствовать по русской земле. Уже плыли перед глазами его дивные картины Тверской земли, где густые леса, где озера, болота и реки, где монастырские и церковные колокола благостным звоном гонят прочь древних забытых богов, которых он, к несчастью своему, почитал наравне с православием, как вдруг неожиданная мысль пронзила его: а куда же отправился вызванный им из камня дух?

Мысль эта подняла Николая Федоровича – а теперь уж мы его полным именем-отчеством имеем право назвать – с его одра в угловой комнатушке, где он отдыхал, и беспокойство привело прямо в зал, где было шумно от гулявших там людей. Гуляние это выражалось главным образом в питие напитков от зеленого змия и разговорами, от которых зал гудел, как улей.

– Что, дедушка, выпить решил? – встретил его половой вопросом, и нашему непьющему пришлось заказать вина и сделать вид, что он так себе, серая моль, неприметный странник, примостившийся на краешке скамьи недалеко от столика, где сидели, сдвинув головы, два его знакомца: Аким и Петр, сторож усадьбы да его провожатый по окрестным местам. Хорошо знающий мифологию древних, снова сравнил Николай Федорович одного с Цербером и Аргусом, а второго с Хароном и Анубисом – проводниками в иной мир. Прислушался он к их вполне тверскому разговору, начатому, видимо, незадолго до его прихода.

– Христом – Богом клянусь, я сам удивился – говорил Аким. – Смотрю, идет молодой барин и никого не узнает, и одет в какую-то балахонину, я ему: мол, здравствуйте, ваше сиятельство, а он повернулся ко мне, что-то сказал и рукой повел, и я ему как больному, память потерявшему, напоминаю: вы, мол, ученый, тут гостите у наших помещиков, а завтра к вам невеста приезжает. Он спрашивает: красивая ли невеста, я отвечаю: чисто херувин, он усмехается, а меня как морозом по коже обдало, я ему говорю: не изволите ли проводить в покои ваши, Николай Федорович. Он кивнул мне, а сам направился через зал в гостиную, где у господ фортепьяно стоит, на котором барышня играет, а я последовал за ним. Он прошел через все жилые комнаты, а смотрел так, словно оценивал, счастье, что барыня с барином в Тверь по делам уехали – не знаю, что бы они подумали, может, что от жарыни их будущий зять ума лишился. Он в гардеробную барышни зашел, головой повел, и к шкафу, увидел зеркало и рассмеялся так нехорошо, что меня морозом по коже обдало. Я сумел отвести его во флигель, он там на кровать бухнулся и развалился на ней. Я ему: откушать не изволите ли, а он мне рукой на дверь указал. Не потрафил я ему, что увел из покоев в скромный, с белеными стенами флигель, так выходит? Но он же сам его и выбрал себе для гостевания. Явно его солнце в макушку напекло, ярится наш Ярило не по-детски.

При этих словах собутыльники оглядели шумный зал, но никто, казалось, не интересовался их разговором: а старик, сидящий на скамейке, торопливо пригубил поданную ему сивуху и поморщился.

– Ты признайся: читал ли ту книгу, что старая барыня в беседке забыла? – спросил Петр, строго глянув на Акима.

– Так я ж не обучен чтению, а картинки рассматривал, каюсь, но княгиня уехала в город, так что книга у меня. Забавная вещь, картинки там как на камнях наших, про которые ты сам интересуешься и молодого барина на них навел. Чего ты ищешь сам? Разве те каменные письмена наша церковь не осудила, предав анафеме всех, кто их помнит или почитает?

– Ничего я про то не ведаю, – отрекся Петр, – а что жених барышни нашей Ксении Тимофеевны каменные книги изучает, в том плохого не вижу. Наши предки их долбили, нам в назидание, а ты, вижу, родства не помнишь.

– Кабы не помнил, то про них не знал бы.

– Расскажи, Аким Иванович, под еще один штоф да под закусочку.

– Ну, если только под штоф. Хотя я мало что помню из дедовых рассказов, ты в этом деле лучше меня понимаешь.

– Это верно. Выпей, Аким, пока хозяев в усадьбе нету. Приедут, тебе не до пития будет. А Николай Федорович доносить не станет, он благородный человек. Да ты и сам знаешь.

– Теперь уж и не знаю, он стал странный. Я к нему, а он сказал, что никуда ни завтра ни послезавтра не пойдет. И с чего это он охладел к поискам?

– Да не охладел, а просто невестой решил заняться. Свадьбу надумал ускорить, не тянуть. И это при том, что родители его невесты из Твери дня через три прибудут, не раньше. Эти камни его с ума свели, не иначе. Он же к Перунову камню сходил, а ты и не знаешь.

Тут Николай Федорович не выдержал и подвинулся к ним поближе, чтобы слышать лучше.

– Что, дедушка, тоже, видать, стариной интересуешься? – спросил Аким. – Садись к нам, старый, мы не брезгливые.

– Да как же не интересоваться, если я их много повидал, этих камней. Есть Перуновы камни, а есть Пятницкие, то есть Параскевы-Пятницы, Богородицы русской древней.

Наш ученый готов был лекцию прочитать, но его собеседники были в той стадии опьянения, когда дальше легких разговоров дело не продвигается, и быстро утратили интерес к рассказу. Посидев еще немного, Аким отправился в усадьбу, а Петр остался– он был вольный человек.

– Знаю я, Петр, что ты тоже камнями интересуешься, – сказал Николай Федорович. – Что вот на это скажешь?

Он достал из заплечного своего мешочка рисунки и показал их Петру. Тот удивился:

– Откуда у тебя, старик, сумка барина? Ты что, украл ее? И рисунки не твои.

– Петр, я сам – Николай Федорович.

В доказательство старик привел такие детали их хождений по камни, которые только они двое могли знать, и рассказал, что с ним приключилось. Случилось невероятное: Петр даже не слишком удивился.

– Вы, Николай Федорович, сотворили заговор, вызвав из того камня зловредного камневика, который состоял в свите Перуновой. Случись вам касаться при сотворении заговора того большого камня, может, сам Перун явился бы вам. И тогда произошло бы гораздо худшее, чем то, что он занял ваше место. Перун насылает не только грозы, но и войны, потопы, падеж скота и прочее.

– Не до Перуна мне, поверь. Этот камневик забрал мою внешность, но я не хочу выглядеть и чувствовать себя стариком! Он мое место займет, а я куда денусь? Что делать, подскажи, Петр.

– Вам нужно, барин, пойти к такому человеку, который с древними божествами управляться умеет. Такой человек на селе есть.

– Кто же это, говори, не томи!

– Но что я за это получу?

– А чего ты хочешь?

– Помогите мне – я горничную старой графини Пелагею люблю, а ее хотят за ихнего конюха отдать.

– Видел я Пелагею, хорошая она. Только крепостная. А я влияния пока не женюсь не имею, так что хочешь ты или нет, а мне надо сначала самому жениться. А невесте я шепну, чтобы Пелагею в приданое записала, а потом мы ей вольную дадим. Слово даю.

– Тогда идите к кузнецу Сидору, он должен помочь.

Николай Федорович отправился спать, но сон заплутал где-то по дороге к нему. Шум внизу стих, но гул мыслей в голове продолжался. Как случилось, что мало кто знает про камни с древними славянскими письменами, рисунками, почему забыты легенды о камнях? Ведь камней с рунами много – в Польше они есть, в Литве, в Малороссии. Он вспомнил и реформу Никона, и то влияние, которое немцы оказали на нашу историческую науку. Его утешало только одно – он возродит интерес к этому, сделает все возможное, и когда-нибудь организует музей под открытым небом.

Наутро он отправился к кузнецу, размышляя по дороге о том, стоит ли верить Петру. А вдруг он не на его стороне, или ошибся насчет кузнеца? Сможет ли тот помочь ему? Конечно, про этих мастеров говорят всякие вещи, но говорит темный народ, суеверный. Может, ему и впрямь голову напекло и все кажется не таким, каким является? Может, он попал в мир галлюцинаций или впал в смертное забытье? Николай Федорович ущипнул себя за руку – боль была ощутимой, на кисти сразу вздулась опухоль – он в детстве был очень хилым, болестным ребенком, вечно покрытым сыпью и страдал желудком. Теперь от недугов осталась только чувствительность. Его лицо сейчас, когда он стал взрослым, имеет много сходств с девичьим лицом: округлый подбородок, припухлые губы, мягкий взгляд серых глаз, плечи у него сутулые, кожа нежная, волосы мягкие. За что полюбила его Ксения? Наверное, в пику своему тирану-отцу, не иначе. Забитая мать и жесткий отец… откуда в ней отважный характер и жажда нежности, которую она в нем почуяла?

Придя в кузню, он узнал от подмастерья, что Сидор повез в Торжок заказ и обратно будет через несколько дней. Пришлось Николаю Федоровичу возвращаться в трактир. Чтобы не мучиться вынужденным бездельем, он принялся расшифровывать некоторые надписи, сделанные, как он полагал, древними викингами. К этому его склоняли выводы немецкого ученого, с которым он затеял переписку по поводу древностей, но с выводами немца он не вполне был согласен.

***

А в усадьбе происходило следующее. Неожиданно приехала Ксения, одна, с дорожным сундуком, в котором были сшитые на заказ платья. Встретила ее встревоженная Пелагея. На расспросы барышни горничная отвечала, что господа уехали в Тверь по делам, а молодой барин во флигеле остановился, но с ним неладное что-то творится.

Что неладное, Ксения сама вскоре поняла. Ее жених, прежде такой скромный в их отношениях, явился не в сад, где она ожидала его встретить, а прямо в ее покои. Она писала письмо отцу и матери, в котором пыталась объяснить свой ранний приезд в усадьбу, совпавший с их отъездом. Задача казалась ей трудной, поскольку она сама не понимала причины своего раннего приезда. Не могла же она, в самом деле, написать о том, что внезапно ее одолело сильнейшее желание видеть своего жениха, и она, бросив портных и шляпников, не отдав визиты, помчалась в самое пекло, в то время как в Петербурге стояла прохладная погода!

Ксения почувствовала на своем плече руку, и ее охватило чувство, что это не рука Николая, но, встав и повернувшись, она очутилась в объятиях жениха, привлекшего ее к своей груди с непривычной для него силой и страстью. Он, всегда такой тонкий и деликатный, теперь казался более сильным и мужественным, что не вязалось с его немного женственным типом лица и фигуры. Это озадачивало Ксению, и она не могла понять, нравится ли ей эта метаморфоза. Если бы знала Ксения, насколько она близка к истине! Камневик, еще не видя ее вживе, увидал портрет «херувина» в гостиной, и сразу понял: это невеста молодого князя, который вызволил его из заточения. Теперь тому осталось недолго коптить небо, а он уведет эту чаровницу с собой, чтобы не гневить Перуна своим отсутствием. Но следовало ее приручить, подчинить себе, потому что эта княгиня нрава своевольного, строптива и непокорна, как молодая кобылица. Ему поможет то, что она считает его женихом, и что они одни в этом огромном доме, не считая челяди. У нее глаза как у Лады, светлые волосы вьются вкруг чела, кожа мягка и шелковиста. От его рук она тает, глаза затуманивает непривычная ей страсть, она льнет к нему, как вьюнок к каменному столбу, готова обвить его всеми своими чреслами. Есть ли у нее любовный опыт? О, да, но опыт стыдный, печальный, оставивший рану в душе, которую она надеется излечить при помощи своего замужества, доверившись человеку, который не мог читать в сердцах дев, поглощенный странными своими мечтами.

Стук в дверь заставил Ксению опомниться. Она выскользнула из кольца рук Камневика, отвернулась, стыдясь румянца щек, слишком сильного, чтобы позволить слуге его увидеть. Дворецкий доложил, что обед накрыт в малой столовой. Камневик, а за ним и Ксения, направились туда, он – уверенной походкой, она – в смятении от собственной чувственности, о которой девушка ранее не подозревала. Сидя напротив жениха, коим считала каменного пришлеца, девушка то краснела, то бледнела под его пристальным взором. Он ли это, ее Николай? Что случилось за те недели, что они не виделись? Он возмужал на свежем воздухе? Или что-то еще? Невольно взгляд ее обращается на Пелагею, подающую напитки. Ее горничная красива, опрятна, и может при желании совратить не только отца, но и кого-нибудь другого. От этих недостойных мыслей Ксения снова краснеет.

– Что с вами, барышня? – спрашивает Пелагея.

– Барышня устала с дороги, холопка, – ответил за Ксению Камневик. – Постели ей в покоях, да отвори окна, дабы было больше воздуха. Давно, видимо, не было дождя тут?

– Матушка писала два месяца, – сказала Ксения. – В северной столице нашей свежо, ветер с Финского залива гонит тучи, дожди через день. А тут засуха!

– Перун забыл вас, или вы о нем не вспоминаете.

– Перун? А кто это?

– Перун – сын Лады и Сварога, от которого пошли все боги славян, он покровитель воинов, метатель молний. На Перунов день невинную девушку обливали водой, чтобы пошел дождь.

– Так это что же, барин, мне водой облиться, что ли, на Ильин день? – вставила Пелагея, наливая барышне в стакан клюквенного морса. Ксения впилась в горничную глазами, у нее вырвался невольный вздох облегчения: Пелагея объявила о своей невинности. А значит, она ни отца, ни тем более Николая не соблазняла. Ксения поднялась. Ей действительно нужен был отдых. Камневик с трудом сдерживал желание последовать за ней в будуар. Его воображение распаляли картины того, как девушка с глазами раненой лани медленно снимает с себя платье цвета василька на ржаном поле, как она ложится на прохладные белые простыни, вытягиваясь на них. У нее тонкие ноги, как у породистой кобылицы, небольшие холмики грудей вздымаются в такт дыханию, она взволнована, и не станет противиться, если он придет к ней за тем, чего она сама хочет. Но он не станет торопится. Сначала она должна надеть Перуново колечко на палец, и тогда вся власть его будет обрушена на нее, и она станет извиваться под его ласками, стонать от непомерной для нее тяжести. А потом он уведет ее в свой мир, врата в который находятся за валуном, и отдаст ее на милость Перуна.

– Барин, не изволите ли пройти в ваши покои? – спросил подошедший лакей. Камневик оторопел от наглости холопа, но сдержал свой гнев.

– Да, я иду к себе, а ты привези из трактира зелена вина и меда.

Он удивлялся тому, что в этом времени, в этом мире рабы столь много себе позволяют, у них такого бы вмиг скормили волкам, что всегда ждут добычи, следуя за Перуновой свитой, подбирая остатки их трапез. Или бы превратили в каменного…

«Ишь ты, как командовать умеет, а казалось – тихоня. Как барышня приехали, так сразу заважничал», – думал слуга, тоже удивляясь, как много иные из господ себе разрешают вольностей.

Пелагея снимала скатерть, на которую Ксения пролила морс. Камневик подошел к ней. От этой девушки шло неизъяснимое очарование, она была не такой, как ее госпожа, которую можно легко сломить. Одного посыла его воли хватило, чтобы Ксения примчалась издалека, не отдавая себе отчета в том, какая сила управляет ею. А что же эта красавица? Сможет ли устоять? Она не столь нужна ему, как ее хозяйка – холопка ведь, но лишняя победа не ослабит, но утвердит его.

– Извольте убрать руки подальше, ваше сиятельство, – сказала Пелагея, едва он вознамерился дотронуться до ее талии. – Как вы знаете, я просватана.

Камневик оторопел. Слышать такое от холопки, девки, служанки?

– Не помню такого. Не за кучера ли?

– За Петра-охотника, ваше сиятельство. Не отдадут, так убегом уйду. Чистоту для него блюду, так что не вздумайте. Над барышней тоже не извольте шутить.

Ксения хотела прибавить, что старый барин намерен ее отдать за конюха, который и даром не нужен, но сдержалась, только вздохнула.

– Да ты кто такая, чтобы так со мной говорить?

– Простите, барин, я холопка, крепостная, но барышню с детства знаю, росли вместе, по одним полям бегали, почти подружки мы с ней.

И тут Камневик на сарафане девки увидел оберег, вышитый цветными нитками.

– Одолень-траву носит, не справиться мне с ней, – подумал с сожалением и вышел. Он шел по аллее, глядя на кусты отцветшей сирени, на кусты роз, на сад с яблонями, листья которых уже начинали вянуть от недостатка полива. Порхала сорока невдалеке, будто Перунова птица подглядывала за ним. Бледнея, шептал он: «Внемли, Перуне! Не корысти своей, а токмо славы твоей ради искус принял слуга твой, в камень обращенный, из камня вышедший ради обретения тела духовного. Славен будь, Перуне в Прави и Яви и в Роде! Тако бысть, тако еси, тако буди!»

Он начинал бояться гнева Перуна, которого покинул без разрешения, под воздействием древнего заговора. Узнать бы, где тот заговор, и извлечь своего повелителя из плена камня. Или уничтожить его, чтобы остаться в этом мире, заняв место нерасторопного молодого человека. Обуреваемый противоречивыми чувствами и строя разнообразные планы, до вечера бродил Камневик по усадьбе. Он не явился к ужину, до глубокой ночи разбирая записки Николая Федоровича, но никакого заговора не нашел, хотя его порадовало то направление, в котором работал молодой ученый. Может, пусть исследует дальше? Но в качестве кого? Стоит продлить ему жизнь, он это заслуживает. Если только не будет пытаться вернуть свое тело. Наверное, сидит до сих пор у Перунова камня и понять не может ничего. Странно, что он не провалился в камень. А может, и провалился, если снова присел… тогда бояться нечего.

                        ***

Ранним утром Ксения вышла в сад. Она плохо спала ночью, и окончательно проснулась на рассвете, когда запели первые птицы в саду. Все казалось серым, край неба только начинал светлеть, трава казалась серебристой, серые розы не пахли, отягощенные росой. Сердце девушки тревожило непонятное чувство, ей казалось, что стоит объясниться с женихом, отказать ему, и тут же с испугом поняла, что она готова начать любовный роман с ним же, вчерашним, как будто это были два разных человека. Не обманывало ее сердце, не признавая в Камневике любимого, но яд соблазна уже проник в кровь, туманил глаза и кружил голову. Ксения вспоминала вчерашний трепет, когда Николай коснулся ее, и тот огонь, что побежал по жилам, обезволивая ее. На свежем воздухе ей становилось легче, морок спадал, но его сменила тревога. Она обошла двухэтажный особняк два раза, затем направилась к беседке, откуда, с небольшого холма, любила смотреть на реку и проходящие по ней баржи и суденышки.

Внезапно раздался гром, он словно катился откуда-то с реки, как тяжелое колесо или бочка. Так повторилось несколько раз, и Ксения побежала в дом. Ей стало страшно – что могло так громыхать? Грозы на рассвете бывают крайне редко, на небе не было ни единого облака, а грохот был грозовой.

Ее встретила Пелагея, босая, но в платье – чуткая служанка всегда приходила ей на помощь, и как только она чувствовала, что нужна госпоже?

– Не пугайтесь, барышня. Это Перун. Видать, сердится на что-то.

– Может, к дождю? – переводя дыхание, спросила Ксения.

– Может, и так. А вам лучше лечь, не дело по ночам ходить, не ровен час под грозу попадете.

Пелагея заботливо уложила озябшую хозяйку, накрыла шотландским пледом с оленями по центру и куропатками по краям, и та, согревшись, скоро уснула. Горничная закрыла окно, в которое лился слишком прохладный воздух. Потом она посмотрела на боковую пристройку. В окнах флигеля, где ночевал странный гость, уже отражался розовый свет зари. Снова громыхнуло. Она прошептала заговор домовому на охрану дома, хотя понимала, что пришлого гостя просто так не выставишь: «Дедушко, охрани и сбереги дом сей, сие добро от злого глаза, от словеса мятежна, от бури, от молоньи и огня, да ты не спи, дозором ходи не в воду, не в огонь ходи посолонь».

Потом еще один: «Как на море-окияне есть белый остов, на том остове бел-горюч камень, на том камне сидит Старица Соломония. Ты сними с рабы божьей Ксении притчи и уроки, да колдовские навороты, чтобы не сохла раба Ксения от тоски, не горела от засухи любовной. Как море не переплыть, Алатырь-камень не своротить, так и рабицу божью Ксению не осудить, не опозорить, не приворожить колдуну и колдунье».

И поняла: дело только затевается, не так все тут просто, и заговор не поможет. Надо бы с Сидором посоветоваться, но кузнец завернул на свадьбу к родичу и будет нескоро. А Петру-охотнику она не может ничего рассказать, он не посвящен.

Пелагея вздрогнула, заметив стоящего напротив окон приезжего гостя. Она спряталась за штору, а выглянула, осторожно отодвинув ее, никого уже не было. Помянув Чура, горничная отправилась на кухню, чтобы проверить, встал ли повар и растопил ли печь. В спину ей ударил холод, по ногам пробежали мурашки, она запнулась и упала, с трудом поднялась. Ах ты, Перуново наказанье, чтоб тебя Велес одолел, враг твой заклятый!

В комнатах просветлело, на каждый уголок мебели, обитый бронзой, упал лучик зари, свет играл на стеклянных дверцах буфетов с фаянсовой посудой, на напольных часах – казалось, амуры качаются на маятнике, как ребятишки на качелях, готовые вспорхнуть и разлететься по комнатам. Ой, не ладно! Светится зеркало, тихо тренькает в ответ на пение птахи за окном серебряная ложечка в подстаканнике – но эта всегда так, а вот что-то слишком сурово смотрит с портрета на стене прадед Ксении – генерал, чьи усы грозно топорщатся и рука готова вынуть саблю из ножен. Ой, не ладно!

            ***

После завтрака Ксения, пряча глаза, отпустила горничную на весь день до вечера.

– За что, барышня? – осмелилась спросить Пелагея, но встретила непреклонный взгляд. Ой, лишенько! Ой, неладно!

Но на руку, на руку это Пелагее. Она бежит к Петру.

Охотник был дома, и обрадовался, увидев любимую. Они пили квас, угощались рыбой, от тетерева Пелагея отказалась – она не ела дичины.

– Как же мы будем жить, если ты от моей еды воротишь нос? Я же охотник, – хмурился Петр.

– Время придет, и ты начнешь по-другому и думать, и чувствовать.

– Не вольна ты, Пелагея, меня ломать, от отцовских привычек отваживать.

– Я-то не вольна, да свела нас сила нездешняя, и судьбой назначила вместе быть. Коли станем этой силе противиться, не будет счастья ни одному. А коли будем вместе…

– Говори, договаривай!

– Не время сейчас, Петруша. Не свободна я от ярма барского. Коли освобожусь, так узнаешь, как любовь моя горяча – как солнце. Узнаешь, как ароматны луга весенние, по которым ходит Лада, цветами их усеивая. Познаешь, как темны глубины водные, в коих плавает белорыбица – рыбья матушка, что хвостом вильнет – города сметет, усмирить ее может царь морской, триста лет он велит не шалить этой рыбе.

– А про то, как кожа твоя нежна, как глаза твои глубоки, кто расскажет мне, как не ты, моя Лада? Не ворваться ли мне в твой запретный дом, не порвать ли путы, на тебя наложенные? Уложить тебя на ложе огненной моей страсти кто помешает мне? Ты зачем пришла, для чего со мной преломляешь хлебы и мои квасы отведываешь? Вот я ленту твою бирюзовую беру двумя пальцами, и тяну ее потихонечку, и она скользит, как полоз в траве, и все тропы тайные мне, охотнику, открываются. И по тропам тайным пойду я в новые угодья, где ждет меня кровавая добыча, ярый тур и медведь.

– Так ты меня как добычу любишь, ту добычу, что кровью залита?