От фонаря

Я покупаю водку. Вечером в пасмурный зимний день выпить – большая радость. Наш друг, которого Леонид назвал Андреем, умер два года назад, в 2004‐м, годовщина через несколько дней, в следующем месяце… В память о нем пусть пойдет снег. Или даже три снега. Второй – сквозь первый, который только что незамедлительно тронулся, – идет в день его смерти, когда после работы я прослушиваю сообщения с автоответчика. Третий – сквозь эти два – идет на предновогодней платформе в рассказе Леонида. Так что комната у меня в два света и в три снега.

Голоса мальчишечьи разбиваютстакан двора(а когда-нибудь – распивают),день серебряней осетрапроплывает мимо окна, —это снег, снег рябит,лодку книги раскроешь, а там гребцы, —о, воскресный быт! —вырос мальчик, годится себе в отцы,снега белые образцы,драгоценный мой, ты лети, лети,а потом тай, тай(и тайшет приплети, —пусть туда уходит трамвай),признаваясь невидимому в любви,а себе говорю: укройся и будь таков,и себя не неволь,спи, не помня страшных стежков,а с утра укладывай больв формалин стихови отчаливай, ты загостился у них,у чужих родных,а пока вечереет стакан, стаканопрокинь, – он гранен и тих,дорогой истукан.

Мне потом написала его краткая знакомая, я сохранил отрывок: «…наше неспешное полдничание и попивание пива в Лопухинском садике; помню, как он долго пытался вытащить из стакана залетевший туда пожелтевший листик, так аккуратненько, пластмассовой вилочкой, а потом плюнул, засмеялся – и полез пальцем…»

Конец января. Ни к селу ни к городу сошел снег. Я смотрю на сухие прошлогодние листья. Мой дом образует прямой угол, в окно я вижу, как в этом прямом углу ветер их кружит. Неумолимое и бессмысленное кружение. Сухие листья ничего не знают о ветре. Сухие листья ничего не знают даже о листьях. Они не спрашивают «зачем». Кружатся – и все. Красота, которая обретена ценой смерти и неведения… А живые листья что-то знают. И о ветре, и о себе. Весной, летом и особенно осенью видно, как они трепещут и держатся за ветку изо всех сил.

Теперь остались мелочи. Первая – закончить рассказ Леонида.

«Уже в дневном свете и весной минувшее блеснет двумя осколками.

В одном из них, позднем, Дмитрий встречает около студии Дарика, постаревшего, в демисезонном пальто с хвостиком нитки вместо верхней пуговицы и с улыбкой, недозастегнутой на передний зуб, они с „великим поэтом Сергеем Петровичем“, „познакомьтесь“, человеком смурным и явно пьющим, пишут „Медею“, скоро запускаются…

А в другом осколке, совсем еще близком к юбилейной вечеринке, Мара идет мимо Вагановского к Миодушевскому, который живет на Фонтанке, договор дороже денег, той же улицей, что она шла в первый день знакомства с Дариком, но в обратном направлении, в отместку – с точно такими же тюльпанами, родившая к своим двадцати шести троих детей, молодая и сияющая, она идет к красавцу Мио, который не только купил, но уже и разлил в бокалы красное вино, по цвету шикарно подходящее к настенному восточному ковру…

Есть и третий осколок, но он опять январский и совсем-совсем поздний и далекий от юбилея, начала третьего тысячелетия осколок, в который запаяна кухня женщины Нади. Женщина Надя ведет рассказ, на столе фотография Дарика с большой бабочкой на плече, он хитро косится на объектив, а Надя, приютившая Дарика в его последние три года, – и пусть это неправдоподобная правда, зато правда истинная: в квартире, откуда вплотную виден Ситный рынок, – ставит музыку из „Медеи“ и подробно рассказывает, о чем эта никогда и нигде не прозвучавшая музыка, выученная ею наизусть, да и музыки-то всей минут на двенадцать, но есть еще записанные на бумаге симфонии, они у Мары, которая их не отдает, и они пылятся в сундуке, не можете ли вы при случае их забрать, Дым обещает поговорить, что ж, а потом, продолжает Надя, он приходит, а я в той комнате, он кричит: слушай, анекдот, – и заранее хохочет, – летят два парашютиста, – я запомнила, еще бы не запомнить, – в затяжном прыжке падают, один все яблоки ест, одно, второе, третье, а другой ему с раздражением: ты что все ешь и ешь? а первый: так у тебя ж полный рюкзак, – и хохочет, и тут грохот, я вот сюда выбегаю, а он упал, и мертвый здесь, в прихожей, у него ишемическая болезнь была, я его на этот диван положила и сама легла рядом, целые сутки пролежала, пока не забрали… и Дым быстро прощается, у него срочные дела.»

И вторая – тот поезд, в котором я еду из Подмосковья в В.

Сначала щелкнул кассою кассир…Потом в вагоне быстрый день горел…Когда же затаил дыханье мир,я посмотрел в окно… Я все еще смотрел,как солнце сходит медленно на нет(там виноградарь виноград давил)…Но лишь разлился лиловатый свет,я начал записи, я их возобновил.И длилась ночь. Бессрочно. Будто дверьтишайшим дуновением извнебесшумно затворилась… Маловер,как было чудно без тебя, просторно мне.

ДЕКАБРЬ

На похороны тещи я не попал: сел в поезд, который пролетал В. без остановки, пьяный заскорузлый проводник на билет не посмотрел, а главное – я заснул, проснулся в пяти часах от В. и уже не успевал. С тех пор минуло одиннадцать тысяч дней.

Начало сегодняшнего рассказа – эхо предыдущего. Качели уходят из-под ног – и дух на мгновение замирает. Рассказ не виноват, это один из приемов жизни, взятый взаймы у рассказа, одолжившего его у жизни, – курица или яйцо? Чем дольше треплется прием, тем он становится дешевле, но трепаться не перестает – ему нет дела до нашего дорогого вкуса.

Когда-то меня праведно и философски осенило: я могу написать стихотворение, но не знаю слов. А сейчас, думая о том, что чистота помыслов, сопровождавших меня в поезде, увенчалась таким дурацким промахом, я продолжил: стихотворение, написанное неизбежным и выстраданным словом, может оказаться много хуже «выдуманного» или, наоборот, непродуманного и начертанного без всякой необходимости. Дело случая.

Читать книги и размышлять о творчестве – любимые занятия. Часто я думаю о бормотании и бессмыслице, которым так много строк посвятили поэты. Особенно удивительно, что дикое и немыслимое в рассказе весело вдохновляло Пушкина и, когда не было под рукой фантазера-рассказчика, он «сам, при удивительной и, можно сказать, ненарушимой стройности своей умственной организации, принимался слагать в уме странные стихи – умышленную, но гениальную бессмыслицу…». Так пишет барон Е.Ф. Розен, не знаю, стоит ли ему верить. Но, может быть, «услышав» пушкинскую бессмыслицу, Лермонтов написал: «Есть речи – значенье / темно иль ничтожно, / но им без волненья / внимать невозможно…»? А уж потом, в другом веке, появились стихи со «жрицами божественной бессмыслицы», «блаженное, бессмысленное слово» и «язык бессмысленный, язык солено-сладкий». «Я хотел бы ни о чем / еще раз поговорить…» Человек входит в темную комнату и шарит рукой по стенам в поисках выключателя, нелепые слепые движения, и – раз! – находит: свет! – И что же? Непредвиденная планировка, мебель расставлена не так, как он предполагал. «Зима, и все опять впервые…»

«И дальше, дальше, в те небеса, где обитают и Дарик, и Гриша, пусть обитают, ничего более очевидного невероятного люди не придумали, и еще дальше, в холодное декабрьское ленинградское небо 1973 года, под которым молодой специалист Андрей Львович идет на службу в конструкторское бюро „Вымпел“, ядовитые дымки над трубами, Нарвские ворота в ад…

Осенью отправили в колхоз – месить грязь на уборке картофеля. Обчавканные, тяжелые с отворотами сапоги, фанерная дырявая тара. Полугниющая земля, полуживая. Зато небо высокое, навылет небо. И запах яблок из сырых садов. Вдох, выдох, вдох, выдох.

Познакомился с Фаиной. Потом уж, после колхоза, пригласил в однокомнатную квартирку друга. Стыдно, всегда стыдно. Не дотронуться. И холодно, плохо отапливается квартирка.

Фаина умеет взглянуть. Глаза черные, фаинистые. Прожгла моментально. Он легкий на прожог. Бретелька на плече под свитером. В колхозе на зернотоке засмотрелся, на рыжем, рассыпчатом зернотоке, горящем в угольной ночи. Фаина с лопатой стоит, улыбается, белозубая.

На выходные к ней муж приехал, блондин худой и ухоженный. На своей машине, значит, денежный, хоть и щенок совсем. Петечка. В колхозе обедали вместе. Она говорит: „У курицы крылышки совсем подгорели“. Андрей Львович: „Высоко летала, наверное“. Рассмеялась. Он остроумный. Мужики обсуждают баб, у каждого мнение всякое. Он: «Главное, чтобы нога была плотная». У него любовь к словам, он умеет сказать. Тут Петечка что-то о теории относительности. Блеснул соплей. Андрей Львович: „Есть вопрос по теории: относительно ты меня или я тебя?“ – „Что?“ – „Относительно ты меня или я тебя?“ Опять смеялась.

Он идет на службу. Улица Промышленная. Все можно ускучить. Люди убивают воздух. Слева, в темноте, больница. Там он окажется с микроинфарктом. Через восемь лет. И вспомнит, как шел. Думал про Фаину. Профаин. Лекарство.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.