Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова

Петр Дружинин

Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова

Петр Дружинин

МОЦАРТ И САЛЬЕРИ

КАМПАНИЯ ПО БОРЬБЕ С ОТСТУПЛЕНИЯМИ ОТ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРАВДЫ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ НРАВЫ ЭПОХИ АНДРОПОВА

Новое литературное обозрение

Москва

2024

УДК 821.161.1(091)«1982/1984»

ББК 83.3(2)633-003.3

Д76

Петр Дружинин

Моцарт и Сальери: Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова / Петр Дружинин. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Эпоха Андропова была краткой и запоминающейся, однако мало кто знает о развернутой тогда идеологической кампании по борьбе с отступлениями от исторической правды. Петр Дружинин, известный специалист по истории гуманитарной науки, старший научный сотрудник Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, на основании как опубликованных, так и неизвестных архивных источников реконструирует эту идеологическую борьбу, выстраивая на первый взгляд несвязанные события в строгую последовательность. Читатель узнает, как разворачивался маховик идеологической проработки: сначала партийное решение, затем направляющие статьи в журналах и газетная брань с участием тех, кто согласился выступить на стороне государства; и, как результат, жертвы этой кампании – известные литераторы того времени. Совершенно неожиданно в центре кампании оказался поединок двух колоссальных фигур русской культуры: Натана Эйдельмана, знаменитого писателя и историка, и Ильи Зильберштейна, известного ученого и коллекционера. И даже далекие от идеологии люди встали в тот момент перед нравственным выбором: чью сторону им принять.

Иллюстрация на обложке: Scott Webb on Unsplash.com

ISBN 978-5-4448-2392-7

© П. Дружинин, 2024

© С. Тихонов, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Введение

Каково было воздействие эпохи Андропова на литературу? На первый взгляд, этот генеральный секретарь ЦК КПСС не был особенно занят вопросами литературы: предостаточно было в тот момент для страны намного более важных вопросов. Не говоря о том, насколько глубокий след в народной памяти оставил своими произведениями его предшественник – лауреат Ленинской премии 1979 года по литературе за трилогию бессмертных творений «Малая земля», «Возрождение», «Целина».

Но были и другие точки зрения. Например, в 1988 году, то есть уже в эру Горбачева, поэт и журналист Е. В. Шевелева (1917–1998), знавшая Андропова еще по комсомольской работе в Ярославле, выступила с трибуны VIII съезда писателей СССР; ровесница Революции в тот момент привлекла своими словами внимание не только зала, но и всей страны:

В моем поколении был истинный поэт, пожертвовавший литературной славой ради партийного и государственного дела. Он мог бы и подборки своих стихотворений печатать, и несколько книг издать. Но он отвергал такие предложения.

Его звали Юрий Владимирович Андропов.

Пусть строки поэта Юрия Андропова хотя бы один раз прозвучат на писательском съезде:

…Мы бренны в этом мире под луной:Жизнь – только миг, небытие – навеки.Кружится во Вселенной шар земной,Живут и исчезают человеки…Но сущее, рожденное во мгле,Неистребимо на пути к рассвету,Иные поколенья на ЗемлеНесут все дальше жизни эстафету 1.

Однако если Ю. В. Андропов и будет нас интересовать, то не как истинный поэт, а все-таки как генеральный секретарь ЦК КПСС, чей литературный вкус опосредованно влиял в свое время на всю отечественную литературу и судьбу ее деятелей.

Впрочем, мы первоначально и не думали, что академический интерес к памятному современникам поединку двух деятелей отечественной словесности приведет нас к необходимости более широкого анализа событий 1983–1984 годов. Разбираясь в сути конфликта писателя Н. Я. Эйдельмана (1930–1989) и литературоведа И. С. Зильберштейна (1905–1988), который разыгрывался на страницах «Литературной газеты», мы поначалу, как и современники событий, оставались в шорах этого частного противоборства. Методы полемики, которые позволил себе «старейший советский литературовед», были настолько непривычны для 1980‐х годов, что читатели, почуяв холодок сталинской эпохи, долго не могли прийти в себя. Именно оторопь, в которую вводили слова Зильберштейна читателей, не позволила современникам понять, каким же образом в годы тотального торжества развитого социализма возникла такая брань на газетных полосах.

Не секрет, что писатель Натан Эйдельман был одним из властителей дум той печальной эпохи. В среде профессиональных историков отношение к писателю Эйдельману было различным, и не всегда положительным, отражая традиционную картину, когда к популяризатору науки относятся как к литератору, то есть как будто бы несерьезному ученому. Отчасти поэтому литературоведы и прочие гуманитарии, не говоря уже о непосредственно широчайшем круге читателей его книг, ценили Эйдельмана несравненно выше, чем собственно историки. К тому же кабинетный ученый не всегда может оценить просвещенческий, если так можно выразиться, эффект от беллетризованных исторических работ: круг их совершенно иной, воздействие также иное, к тому же и отчасти непредсказуемое. Не говоря уже о том, что критическое отношение братьев по цеху объяснялось традиционным для ученого мира сальеризмом: мало кто из историков, в особенности никогда не вступавших на профессорскую кафедру, мог получить при жизни столько лавров. Заслужены же эти лавры были титаническим трудом, сведшим Н. Я. Эйдельмана в могилу в не слишком преклонном возрасте: он не дожил до шестидесяти. Историк В. Б. Кобрин (1930–1990) пишет: «Эйдельмана интересовало всё, и он всем увлекался»2, а такой подход к жизни сулил как радости и победы, так и разочарования и ошибки.

Работоспособность его была удивительной. Он написал много солидных исторических трудов, вполне достойных, чтобы выставляться в соискатели докторской степени, но не до степени ему было. Ему важно было другое – говорить не с избранными, а со многими тысячами и делиться с ними, читателями, дорогими ему знаниями и мыслями3.

И хотя, как видно из планов Н. Я. Эйдельмана на 1984 год4, мысль о защите докторской диссертации «по совокупности научных работ» не была ему чужда, Эйдельман-писатель в конце концов победил Эйдельмана-историка.

Чтобы понять, какова была его популярность, приведем любопытный факт:

На юбилейном вечере Булата Окуджавы даже популярнейший Михаил Жванецкий все просил ведущего, чтобы его выпустили выступать перед Эйдельманом, а выйдя все же сразу после него, сказал: «После Эйдельмана выступать трудно. Ведь он сам гораздо более популярен, чем те люди, о которых он пишет»5.

Действительно, современники считали его выдающимся. Даже больше: друг писателя Владимир Рецептер вспоминал:

На одном из первых вечеров памяти Эйдельмана, в московском музее Пушкина, я назвал его гением. Здесь же меня поддержал Рассадин. Имелось в виду и то рабочее творческое содержание, какое вносил в это слово пушкинский Моцарт, и простое доказательство того, что гении могут участвовать и в нашей жизни. Мы этим словом почти не пользуемся, что в общем-то благоразумно. И время бездарно, и слово исторически искажено. Кого смели так назвать в вечном присутствии «гения всех времен и народов»? Может быть, лучше было бы сказать об органическом «моцартианстве» Натана?.. Нет, гений и гений! У Моцарта, то бишь у Пушкина, слово имело щедрый, демократический смысл. «Как ты да я»6.

Но когда в жизни Н. Я. Эйдельмана возник И. С. Зильберштейн, который под видом критики повести «Большой Жанно» бесчестил автора, то Натан Яковлевич не скрежетал зубами: на обиды у него, судя по отзывам друзей и современников, попросту недоставало времени и сил (тоже вполне моцартовская черта). Впрочем, за него И. С. Зильберштейну ответили читатели; исследователь творчества Лермонтова Ц. Г. Миллер написала тогда:

Ваше имя основателя «Литературного наследства» почти легендарно. Ваши искусствоведческие и литературоведческие труды сохранятся надолго. Зачем же Вы мараете это имя? Ведь эту статью печатные страницы тоже сохранят. По-моему, очень страшно жить с сознанием, что оказался среди участников травли. И что привело Вас к этому? Почему-то кажется, что Вы читали книгу с предвзятостью. Может быть, дело в том, что критикуемый Вами автор использовал Ваши труды, и Вам не понравилось, как он это сделал? Но что получилось? Эйдельмана как автора «Большого Жанно» знают 300 тысяч, Вас как искусствоведа и литературоведа знают специалисты, но Вас как автора этой черной статьи узнают миллионы читателей «Литературной газеты», и очень многие поймут что к чему7.

Но и это со временем тоже забылось: в 1980‐х эта дискуссия еще была предметом рассмотрения, впрочем, только в работах литературных критиков и в рамках изучения жанра исторической прозы8; позднее следы былых бурь начали исчезать. Скажем, в 2000‐е годы, когда издательство «Вагриус» переиздавало основные сочинения Н. Я. Эйдельмана, в томике «Большого Жанно» мы не найдем ни предисловия, ни даже комментария (указан лишь редактор – Е. Д. Шубина, хотя вряд ли посмертное издание подразумевает серьезное редакционное вмешательство в авторский текст)9. Биографы Н. Я. Эйдельмана как будто и вовсе не заметили этой газетной дуэли10, оттененной будущей перепиской Н. Я. Эйдельмана и В. П. Астафьева; лишь глава в книге Полли Джонс содержит некоторые подробности дискуссии о «Большом Жанно»11, хотя и там нет никаких соображений о действительной природе этой полемики, а Эйдельман порой называется Юрием.

Но наша книга посвящена не только (и не столько) Н. Я. Эйдельману, сколько последовательности событий 1983–1984 годов, которые позволили выплеснуться на полосы газет и журналов множеству обвинений в адрес различных как по таланту, так и по мировоззрению литераторов. И было бы ошибочным свести тот громкий диалог двух деятелей культуры исключительно к личному конфликту, хотя бы и имеющему в основе столь яркий образ истории мировой литературы: никогда бы они не смогли так откровенно высказаться, если бы это в тот момент не оказалось выгодно власти.

Речь идет об идеологической кампании, которая была направлена на борьбу с отступлениями от исторической правды. Никогда ранее такая кампания не упоминалась в работах по советской истории, нет ее следов ни в трудах по истории литературной критики, ни в истории цензуры12. Тем не менее мы проследили и ее истоки, и ее течение, вычленили имена ее героев и имена ее жертв. Результаты наших изысканий, наблюдений, сопоставлений мы и предлагаем читателю.

Несмотря на кажущуюся изученность эпохи Андропова, мы столкнулись с очевидными трудностями при формировании источниковой базы наших изысканий. Это, во-первых, очевидная и год от года усугубляющаяся сложность при доступе академических ученых к архивным документам. До сих пор значительная часть архивных фондов высших органов власти в РГАНИ и Архиве Президента РФ недоступна исследователям – это касается не только дел, но даже и описей многих фондов; также восстановлен режим секретности для многих архивных дел, доступных ученым в 1990‐е годы. Документы первичных парторганизаций, районных и городских комитетов партии в значительной степени также имеют режим секретности; рассекречивание их (хотя бы и частичное) производится по заявлению исследователя, но требует времени и не позволяет в разумные сроки произвести сквозной просмотр делопроизводства определенных партийных инстанций.

Во-вторых, не менее болезненна для исследователей новация, связанная с ограничением допуска к архивным делам, содержащим так называемые персональные данные граждан. В прежние годы такие запреты касались преимущественно подробностей биографии, открываемых при разборе руководством первичных партийных организаций так называемых персональных дел, но с недавних пор мы наблюдаем тотальный запрет и в тех областях архивного дела, которые, казалось бы, не подразумевают излишних строгостей. Скажем, уже практически невозможно, как в прежние годы, получить справку из архивов вузов и организаций, а также отделов для уточнения биографических сведений изучаемых персоналий (дата рождения, дата смерти, место рождения, сведения об образовании, партийный стаж и т. д.).

Особенно чувствительной оказалась перемена, произошедшая около 2019 года в политике выдачи архивных дел в РГАЛИ, документы которого принципиально важны для решения поставленных в нашем исследовании задач: мы столкнулись со значительным числом отказов в выдаче, казалось бы, совсем невинных с точки зрения содержания архивных документов. Причем достаточно было одного листа с «персональными данными» (будь то размер гонорара за книгу или нечто подобное) в объемном архивном деле, чтобы хранение отказывало нам в выдаче дела целиком. Для сведения читателей скажем, что в тех же бывших партийных архивах, где материалы заседаний нередко содержат разбор персональных дел с массой нелицеприятных подробностей из личной жизни фигуранта, листы с этими сведениями «конвертируются», то есть перед выдачей дела в читальный зал закрываются большим конвертом, тогда как все остальные сто-двести-триста листов дела доступны для научной работы. Ситуация в стране меняется, меняется и архивная практика. Единственным законным способом ознакомления с подобными делами остается возможность заказа на платной основе копий «разрешенных» листов из него (чем мы отчасти и воспользовались), однако мы искренне сожалеем, что некоторых документов мы так и не смогли получить для изучения.

В-третьих, еще одно затруднение возникло в процессе эвристики документов даже не высших органов власти или руководящих партийных органов, а, казалось бы, легко доступных исследователю материалов: архивных фондов редакций газет и журналов, издательств и писательских объединений, их первичных парторганизаций. На поверку оказалось, что в значительной степени материалы за интересующие нас годы утрачены в силу обстоятельств конца 1980‐х, когда были нарушены привычные ранее принципы делопроизводства. Текущие дела многих организаций так и не дождались передачи на государственное хранение, а были уничтожены течением «глобальной геополитической катастрофы», то есть сперва не сданы в архив, а потом и попросту выброшены. Так погибло значительное число материалов, из которых наиболее чувствительным для нашего исследования было отсутствие материалов первичной парторганизации «Литературной газеты», да и сам фонд этого издания в РГАЛИ оказался крайне беден в части интересующего нас хронологического периода.

Тем не менее именно архивные поиски оказали нам решающую помощь при написании этой книги. Речь как о государственных архивах (ГА РФ, РГАНИ, РГАСПИ, РГАЛИ, ЦГА Москвы, НИОР РГБ, ОР РНБ и т. д.), так и о богатейшем архиве Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете (Die Forschungsstelle Osteuropa an der Universität Bremen), где сохраняется та часть архива Н. Я. Эйдельмана, которая сформировалась у него в 1980‐е годы. Началу же работы над темой мы обязаны материалам архива И. С. Зильберштейна (ныне РГАЛИ, фонд не разобран), с которым мы смогли ознакомиться во всей полноте, насквозь просматривая папки, накануне передачи его на государственное хранение.

При этом собственно эпоха достаточно полно рисуется нами по обширной литературе, как историко-документальной, так и мемуарной. Даже может создаться впечатление, что эпоха Андропова совсем уж понятна, полностью изучена и вряд ли преподнесет какие-то сюрпризы. Однако настоящая книга позволяет показать, что и не столь далекое от нас время может еще таить в себе много неизведанного.

Первая часть книги является собственно описанием неизвестной ранее идеологической кампании по борьбе с отступлениями от исторической правды. Кроме официальной, видимой части, мы делаем некоторые отступления, которые не только важны в историческом отношении, но и помогают понять действия героев в момент идеологической кампании.

Вторая часть представляет собой совершенно исключительный эпистолярный памятник эпохи: собранные нами в различных архивах, ранее никогда не публиковавшиеся отклики на погромные статьи; все они посвящены главному событию этой кампании – публичной полемике И. С. Зильберштейна с Н. Я. Эйдельманом. Эти письма помогают понять накал конфликта, отношение к нему различных слоев советского общества, но еще более – рисуют нам портрет читателя той эпохи.

Мы рады выразить свою благодарность сотрудникам архивов и библиотек, в тиши которых нам выпало трудиться над этой книгой, а также всем, кто словом или делом помогал нашей работе; особенно – Марии Классен, Александру Осповату, Габриэлю Суперфину, Льву и Александру Соболевым. Также выражаем признательность редакции «Литературной газеты» за возможность воспроизвести в настоящем издании статьи А. Мальгина, И. С. Зильберштейна, Н. Я. Эйдельмана и редакционные комментарии к ним13.

ЧАСТЬ I. ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ КАМПАНИЯ

Эпоха Андропова

Третьего июля 1982 года ЦК КПСС принял постановление «О творческих связях литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства»14, а 3 сентября 1982-го – постановление «О работе газеты „Труд“»15. Эти малозначимые с перспективы сегодняшнего дня документы были последними для брежневской эпохи постановлениями партии в области литературы и первыми, принятыми после смерти в январе 1982 года секретаря ЦК и члена Политбюро М. А. Суслова – главного партийного идеолога на протяжении нескольких десятков лет. Завершалась эпоха 1970‐х – «глухое десятилетие испытаний и гражданских поступков», торжество «догм, стереотипов и бдительных охранительных окриков»16.

Формально – как «секретарь ЦК по идеологии» в Политбюро – за постановлением о журналах стоял Ю. В. Андропов. Именно он был избран в мае 1982‐го на место Суслова, хотя в значительной мере работа по подготовке этого документа лежала на «рабочем» секретаре ЦК по идеологии с 1976 года М. В. Зимянине. Перед подписанием постановления, точь-в-точь как с грандиозным постановлением о журналах в августе 1946 года, оно обсуждалось на расширенном заседании секретариата ЦК на Старой площади:

20 июля 1982 года секретари ЦК Андропов, Горбачев, Пономаренко, Зимянин, Ушаков и руководитель отдела культуры ЦК Шауро обсуждали постановление с приглашенными писателями <…> и утвердили окончательную версию документа17.

Характерные, своей интонацией напоминающие культурно-политические декларации 40‐х годов, призывы к изображению «положительного героя», интенция подавления идеологических или эстетических отклонений от нормы и замены их новым партийным культурным конструктом без оглядки на реальность плюралистического культурного ландшафта, разделенного на фракции, – все это делало постановление попыткой оживления ортодоксального социалистического реализма, —

писал в своей монографии, очерчивая в том числе и причины этого постановления ЦК, Дирк Кречмар18.

По сравнению с первыми послевоенными годами, когда постановления партии по вопросам культуры становились детонаторами масштабных идеологических кампаний во всех областях жизни советского общества, постановление 1982 года никаких тектонических сдвигов не произвело, все ограничилось дежурными откликами творческих союзов19 (как писал в связи с этим М. С. Горбачев, «все отделы ЦК сидели над изобретением подобного рода „откликов“, демонстрировавших всенародный и всемирный „резонанс“»20), а также традиционными собраниями в творческих союзах, редакциях, издательствах.

То были едва чувствительные события даже по сравнению с предыдущими идеологическими встрясками: отмеченным в начале 1982 года 10-летием постановления ЦК КПСС от 21 января 1972 года «О литературно-художественной критике», а также постановлением ЦК КПСС от 26 апреля 1979 года «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы».

Литературная критика – соглядатай над писателями – считала свой долг перед партией исполненным, как и писал бывший новомировец А. И. Кондратович (1920–1984):

Нетрудно заметить, что в последнее время наша литературная критика стала критичнее, паводок комплиментарности, затопивший, кажется, все литературные и нелитературные издания, если и последние касались литературы, понижается. И это, разумеется, прямое следствие постановления Центрального Комитета партии «О литературно-художественной критике», в котором решительно говорилось о том, что критика должна более активно соединять взыскательность с тактом, изгонять из своего обихода субъективизм, неоправданную комплиментарность, приятельские и групповые пристрастия. Чаще стали появляться критические рецензии, больше острых, нелицеприятных высказываний. Да и в похвальных отзывах стали прибегать к замечаниям, без них теперь вроде бы и нельзя обойтись. Догадались, наконец-то, что нельзя, не бывает так, чтобы все было хорошо и безупречно. Сплошные похвалы становятся неприличием. И то слава богу, а то ведь что ни произведение, то шедевр, если верить, конечно, печатному слову, а таких верящих много, и надо только радоваться этому, что еще не разуверились. Но для того, чтобы не разуверились, а еще больше верили, надобно всего только одно – чтобы о произведении всегда писалась правда21.

Андропов хотя и был, согласно характеристике, данной ему еще Брежневым, «эрудированный, творчески мыслящий человек»22, но явно был намного более занят близкими ему проблемами повышения уровня дисциплины и производительности труда, личной ответственности граждан перед Родиной, наконец, разрядкой международной напряженности; и до кончины Брежнева никоим образом не пытался выступать идеологом, стараясь своими поползновениями не тревожить самолюбия К. У. Черненко. Но 10 ноября 1982 года эпоха Брежнева наконец-то закончилась, а 12 ноября состоялся внеочередной пленум ЦК КПСС:

По радио сообщили, что состоялся пленум цека, на котором генсеком избран Андропов. От имени Политбюро его кандидатуру предложил Черненко. В западных газетах статьи, предположения, прогнозы. С одной стороны, причастен к венгерским событиям 56‐го <…>, шеф КГБ. С другой стороны, джентльмен западного типа, будто бы владеет английским, коллекционирует авангардистскую живопись. Кто его знает, может быть, личные вкусы этого человека и имеют какое-то значение и найдут выход в государственную деятельность. Но решает-то все-таки другое. Ближайшее окружение, давшее ему мандат на власть и составляющее его опору. Хрущев погорел потому, что был поперек горла этому окружению. Брежнев процарствовал восемнадцать лет и хоронится по первому разряду именно потому, что устраивал партаппарат. Оттеснение соперников, борьба за безраздельную власть, приверженность всем земным удовольствиям – это высшей номенклатуре близко и понятно. Это в глазах аппаратчиков делало Брежнева таким же, как они сами. Фантазии же, импровизации, реформистский зуд, колебание их кресел – все это вызывало антипатию к Хрущеву и острую потребность избавиться от него. Андропов медленно, но верно подымался к высшему посту в государстве. После смерти Суслова он покинул гэбэ и перебрался в кресло секретаря цека по идеологии, практически на роль второго человека в партии. Он до мельчайших подробностей знает правила игры. Вряд ли будет обуреваем риском в одночасье лишиться того, что он так долго завоевывал. Драма его в том, что ему 68 лет и, судя по внешнему виду, он не очень здоров. Времени в обрез, а ему, человеку достаточно честолюбивому, хочется оставить заметный след в истории. Как это совместить? По логике вещей, он должен быть в оппозиции к политике своего предшественника, как Брежнев был в оппозиции к действиям Хрущева. Но действовать ему придется с расчетливой осторожностью, по-лисьи23.

Эта запись в дневнике литературного критика Л. А. Левицкого (1929–2005) демонстрирует осторожные ожидания, теплившиеся внутри тех жителей СССР, которые могли анализировать происходящее. Смерть Суслова, а затем и Брежнева не могла не отразиться на идеологическом курсе; в очередной раз «предвестие свободы носилось в воздухе», у современников возникло ощущение, что впереди – нечто как минимум очень интересное. Давид Самойлов записал в дневнике:

Новая власть выступает осторожно, но стараясь свалить все просчеты на предыдущую власть, сохраняя преемственность. Все же есть несколько перемещений и несколько признаний. Неожиданностей ждать нельзя. Но возможен осторожный поворот корабля. В лучшую ли сторону?24

Грандиозные текущие мероприятия, прежде всего отмечавшееся в декабре 1982‐го 60-летие образования СССР, не позволили новому руководству страны обратиться к идеологии сразу же. К тому же на повестку дня выступало множество первостепенных задач, прежде всего экономических и внешнеполитических, которые заботили Андропова намного больше.