Подвиг Искариота

«Вы знаете… вам говорили?» – пролепетала она, желая, по-видимому, сгладить неловкость внезапного тет-а-тет.

«Да, да, – спохватился пассажир, – это, конечно, травма? Несчастный случай? Конечно, при исполнении служебных обязанностей».

Она кашлянула. «Я не об этом. – Молодой человек понял, что совершил бестактность. Голос жены начальника зазвучал уверенней. – Вам говорили, что вы должны подать заявление?»

Оба все еще находились в служебном коридоре; на минуту дверь кабинета приоткрылась, шофёр и уборщица направлялись к выходу. Из кабинета раздавались глухие удары пресс-папье. Начальник был водружён на место и принялся за работу.

«Муж забыл вас предупредить. Вам нужно написать заявление, и чем быстрей, тем лучше… Чтобы вам разрешили сдать в кассу проездной билет. Тогда вы сможете получить новый».

«Это такой порядок?»

«Да. Собственно говоря, можно было бы ехать и по старому, но муж говорит, что срок годности уже истёк, следовательно, билет недействителен. Муж говорит, если вы подадите заявление сегодня, он постарается протолкнуть его в первую очередь, чтобы вас не задерживать… Если, конечно, вы спешите», – добавила она. И они расстались.

Молодой человек прошёлся по залу ожидания. Спешил ли он? Странный вопрос! Он толкнул дверь на перрон и встал на пороге. Даль, пахнущая шпалами, шевельнула волосы. За пустынным горизонтом, невидимый, далёкий, поднимался город; он вставал навстречу идущему, – для тех же, кто сидел сиднем на своём месте, город снов опускался под землю. Пассажир пробарабанил пальцами по косяку энергичную фразу. Что ж, напишем это заявление, раз того требует порядок, проторчим ещё день на станции, будем сверять время по часам, которые не идут, будем остерегаться воров и слушать храп мужика в красных галошах. Бродяга, кстати, не заставил себя ждать: едва только удалились шофёр и Степанида, появился в зале ожидания, словно и он был должностным лицом, без которого не может идти работа, и тотчас направился к своей скамье. Галоши, шлёпая на ходу, обнажили голые пятки под дырявыми валенками.

«День добрый, – просипел он, – я извиняюсь!» – и, улёгшись, тотчас захрапел.

IV

Нельзя сказать, чтобы путешественник был особенно огорчён, узнав, что ремонт пути всё ещё не закончен; это было даже кстати, иначе он не успел бы оформить заявление. Начальник станции и на этот раз оказал ему услугу, объяснив, как нужно составить документ, и лично отредактировал черновик. Шофёр должен бы отвести заявление вместе с очередными бумагами в управление железной дороги.

Вообще же говоря, вся эта канитель забавляла молодого человека.

В ожидании ответа не оставалось ничего другого, как присмотреться к здешней жизни, не такой уж сонной и бездеятельной, какой она показалась вначале; даже обладатель красных галош был при деле: пассажир увидел, как он бродит по путям, вероятно, исполняя обязанности стрелочника. Что касается начальника станции, он подавал пример поистине самоотверженного трудолюбия. Слабое здоровье не позволяло ему заниматься делами непрерывно, усталый мозг нуждался хотя бы в пятичасовом отдыхе, – а то бы он, кажется, не вылезал из рабочего кабинета. Стол, заваленный бумагами, указывал на обширное поле деятельности; не видно было, чтобы начальник находил её докучливой и неинтересной; занимаясь делами много лет, он не мог не считать их необходимыми; и сознание сугубой ответственности передавалось посетителю, слегка подавленному суровой обстановкой трудовых будней, видом стального сейфа для хранения особо важных бумаг, телефона, официального портрета за спиной у начальника, графика движения поездов и диаграммы выполнения плана. И даже увечье начальника как будто говорило о том, что незачем тратить время на передвижение во внешнем мире, когда и тут работы предостаточно.

Немало времени уходило на составление отчёта – не только потому, что высшие инстанции требовали многочисленных сведений с расшифровкой по каждой графе, но и в связи с тем, что иные параграфы предусматривали такие виды работ, которые во вверенном начальнику учреждении не производились. Однако они числились как производимые и не могли быть опущены в отчёте. Например, надо было указать, какие грузы грузились и разгружались с помощью погрузочных механизмов и какие – вручную, какой именно рабочей силой и сколько зарплаты было выплачено. Приходилось вести учёт товарным составам (в ряде случаев груз был засекречен) и рабочим дням грузчиков, заводить книги, картотеки и пр., а так как показатели высчитывались от начала года, то каждый новый отчёт должен был вязаться с предыдущим.

Это делало их похожими на романы с продолжением, и нельзя было не согласиться с начальником, что труд его содержал творческое начало. Вместе с тем в этой непрерывности канцелярской работы, подобной течению реки, которая вечно движется и вечно остаётся на месте, в неслышном шелесте бумажных вод, в предначертанности и неизбежности всякого последующего шага после того, как сделан предыдущий, было нечто стоящее над людьми. Так поток струится по своей воле и увлекает лодку.

Молодому человеку, который готовил себя к занятиям литературой, хотел стать критиком, а то и писателем, – он сам ещё не решил, – могло показаться, что он наблюдает что-то похожее на произведения одного иностранного писателя, недавно ставшего известным в нашей стране, – но нет, сходство было обманчивым. Там, в капиталистических странах – и на это намекал заграничный автор Кафка – над каждым тяготел безглазый рок, неумолимая бюрократия была личиной этого рока, символом безвыходности, безнадёги, как сказал бы студент, – в то время как то, что происходило на станции, напротив, укрепляло чувство надёжности однажды заведённого порядка, внушало покой и уверенность в себе. Чувство, которое испытываешь перед простором полей под неярким солнцем.

Деловая обстановка не нарушала атмосферу терпимости и человеколюбия. Здесь трудно было представить себе интриги и склоки – обычный удел малого коллектива. В домашней обстановке начальник станции был прост и мил; молодой пассажир как-то сразу почувствовал себя своим в этой семье. С него взяли торжественное обещание написать, как только он прибудет на место, сообщить, как устроился, и описать институт; в том, что он успешно выдержит вступительные экзамены, они не сомневались.

Квартира находилась тут же, в помещении станции. Это было удобно. «Я человек старомодный, – сказал начальник, – люблю уют». И, хотя в убранстве его жилища незримо присутствовала медицина, – а может быть, именно поэтому, – здесь царили чистота и порядок: всему было своё место, всё вымыто и отглажено. Тюлевые занавески умеряли уличный свет, салфетки, вышитые хозяйкой дома, украшали стол, стулья, футляр швейной машины, полочку перед зеркалом; невозможно было представить себе, видя возвышенную белизну кровати, чтобы здесь лежали, сминали простыни и оставляли округлые вдавления; нельзя было и помыслить о том, чтобы на этой кровати могли зачинать детей, хотя бы потому, что крик и беготня ребёнка нарушили бы всё это благолепие, замарали стерильную чистоту, прервали краткий сон хозяина.

От пикейного покрывала пахло йодом, это был запах санитарии, запах протекавшей неподалёку реки. Жена начальника не доверяла Степаниде, сама стирала бельё и носила полоскать на речку. Белый цвет целомудрия, царивший в этих покоях, повторялся в лунной белизне мраморных слоников, глянцевитой крахмальной скатерти и молочного супа в тарелках. Пассажир с детства не терпел молочный суп, но первоначальное впечатление бывает обманчивым, впоследствии кажется странным.

За столом начальник был очень внимателен, поминутно справлялся, не слишком ли горячо и довольно ли соли. Не забывал и о жене, заботливо осведомлялся, вымыла ли она руки перед едой. Видимо, у него были свои любимые застольные темы, одна из них – бактериология. Он объяснил, какой опасности подвергают себя и окружающих нечистоплотные люди. Гость рассказывал о своих планах. Он даже кое-что прочёл – ведь он был ещё и поэтом. Начальник станции слушал его с вежливой отрешённостью: как многие, он не знал, как надо относиться к стихам, и не знал, зачем они нужны. И пока голос пассажира звучал над столом, глубокий взгляд жены начальника был неподвижно устремлён на него и суп в тарелке остывал и покрывался нежной плёнкой.

V

Ему приснился этот взгляд. Теперь пассажир ночевал не в зале ожидания, а в комнатке, отведённой для него, – помещение станции оказалось вместительней, чем выглядело снаружи, – и, лёжа в темноте, он уличил себя в том, что напрягает слух, пытаясь уловить шёпот или скрип кровати за стеной. Пассажир, как и подобает мужчине, отказался от посторонней помощи, сам перенёс в комнату свой тяжёлый чемодан. Степанида вымыла окно; они разговорились; от неё молодой человек узнал о первом браке начальника. По её словам, между ним и кассиршей давно уже не было ничего общего; год от года старуха становилась всё нелюдимей и почти не вылезала из своей кельи. Так что и здоровались не каждый день.

Начальник станции решительно запротестовал, когда встал вопрос – это было в один из ближайших вечеров, – стоит ли приглашать заведующую кассой к праздничному столу. Начальник разъяснил, что общество ещё не достигло той стадии развития, когда можно будет полностью пренебрегать разницей в служебном положении. Пассажир – другое дело: он гость. К тому же старуха плохо слышит, что не мешает ей быть сварливой, и была бы невыносима за столом. Достаточно, пошутил начальник, одного инвалида. Было ясно, что ему не хочется видеть рядом со своей женой ту, которая, может быть, помнит времена, когда его мужские качества не уступали интеллектуальным.

А что же поезд? Движение всё ещё задерживалось в связи с введением новейшей системы автоблокировки, сказал начальник, показав высокую компетентность в технических вопросах, и подмигнул, давая понять, то ничто не помешает предстоящему торжеству. На всякий случай он позвонил в управление, чтобы успокоить пассажира, но телефон был занят.

Назначенный день наступил, и праздник обещал быть весёлым и по-домашнему непринуждённым. Пассажир, поднявшись с бокалом в руке, прочёл сочинённые им накануне стихи в честь именинника. Начальник, растроганный, в парадном мундире, отвечал ему словами благодарности. Жена начальника – на ней было нарядное шёлковое платье с глубоким вырезом и брошью, обдуманно приколотой не посредине, в ушах клипсы под цвет глаз, на шее ожерелье из стеклянных жемчужин, – мечтательно и отрешённо смотрела на огоньки свечей и мерцающие рюмки. Неожиданно вошёл шофёр, он только что возвратился из управления. Шофёр привёз пакет. Начальник, под взглядом встревоженной жены, утёр губы, сорвал сургучную печать.

Его поздравляли, желали ему дальнейших успехов в трудовой деятельности и счастья в личной жизни, извещали о повышении: ему был присвоен ранг главного начальника станции. К письму была приложена медаль за выслугу лет на голубой ленточке. Потрясённый, начальник разрыдался.

Пришлось перенести его на кровать; начальник смеялся и плакал, и утирал слёзы, говорил, что четверть века неустанного труда потрачены не зря, и как жаль, что здесь нет никого из вышестоящих лиц, чтобы услышать от него заверение, что и в дальнейшем он будет трудиться не покладая рук, сумеет новыми достижениями оправдать оказанную ему честь. Но волнение и радость, по-видимому, чересчур обременили его организм. Сказалась и непривычность, и чрезмерность съеденного за столом. У начальника онемели пальцы рук, открылись желудочные колики. Жена не решалась отойти от кровати, пассажир побежал за Степанидой, Явился таз с горячей водой, все вместе стали растирать грудь и живот; начальник, бледный, с каплями холодного пота на лбу, тяжело дышал; наконец, он уснул.

«Вы едва держитесь на ногах», – заметил пассажир.

Они осторожно притворили дверь за собой.

«Я боюсь, – говорила жена начальника, – вы заметили, какие у него холодные руки? Как у него сразу ввалились щёки? Мне кажется, так с ним ещё никогда не было».

Ночь была тёплая и тёмная. Постепенно глаза привыкли к сумраку. Загадочный свет струился по стальным путям. Прошлись немного. Навстречу выплыло пылающее зелёное око. Скосив глаза, студент увидел восковое лицо спутницы, с фиолетовыми губами, полуопущенными веками; она показалась ему таинственной и бесстрастной.

Их ждала встреча. Вспыхнул и стал приближаться, покачиваясь, огонёк, приближалась тёмная фигура с железнодорожным фонарём и метлой наперевес. Старик-стрелочник в разбитых валенках неспешно прошествовал по шпалам.

Жена начальника улыбнулась зелёной улыбкой.

«По ночам он бывает трезв. Кто-нибудь должен всё это чистить. А иначе пути зарастут травой, рельсы заржавеют…»

«Так, значит, это правда?»

«Правда, – отвечала, грустно кивая, жена начальника, – я ведь тоже когда-то приехала на машине, и ждала, и меняла билет… Станция, можно сказать, существует только на бумаге. Что поделаешь! Муж не хотел вас сразу огорошить».

VI

Населению маленькой станции какое-нибудь происшествие подчас становилось известным ещё до того, как оно произошло. Слухи обладают свойством подталкивать события. Говорили, что начальник серьёзно болен, и, в самом деле, последнее время он не выходил на работу. Кто-то утверждал, будто видел мельком врача, которого привёз, а потом увёз грузовик. Будто бы о чём-то спрошенный шофёром, медик развёл руками. Распространилось тягостное беспокойство, нервозность перешла в страх. Что будет дальше? Кого пришлют начальнику на смену? А вдруг не найдётся достойной замены и станцию попросту закроют, – что станет со всеми? Станция была их приютом, их маленьким отечеством. И с робкой надеждой все поглядывали на молодого пассажира.

Рассказывали, что начальник, лёжа на одре смерти, призвал к себе обоих – жену и пассажира – и со слезами на глазах сказал: «Дети мои, не бросайте станцию».

Погода испортилась, почувствовался приход осени. С рассвета уныло моросил дождь. Агония длилась недолго. Лицо усопшего разгладилось. Жена начальника, теперь уже вдова, в накинутом на плечи пуховом платке, отошла от ложа и долго смотрела в заплаканное окно.

Освободили стол, за которым ещё совсем недавно начальник радовался своему повышению. Крахмальной скатертью завесили зеркало. На посветлевшем мраморном лике застыло выражение, так часто свойственное мёртвым: удовлетворённое сознание исполненного долга. Он лежал, уйдя впалыми висками в подушку, короткое туловище возвышалось из груды цветов. Кто-то принёс граммофон с широким пластмассовым раструбом, похожим на диковинный цветок. Послышался шорох иглы, и грянули медленные, торжественно-скрипучие звуки старинного марша «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Вся в чёрном, вдова, прямая и бесстрастная, стояла у гроба. Напротив неё, по другую сторону, с космами белых волос, выпавшими из под чёрного платка, едва держась на ногах, рыдала старая и сгорбленная кассирша. В дверях, не решаясь входить, но и считая неудобным отсутствовать в такую минуту, топтался и мешал всем заметно выпивший старый стрелочник в красных галошах. А снаружи доносились звуки, похожие на журчание сала на сковородке: это не переставая лил дождь.

На дворе ожидала машина. Нужно было торопиться с оформлением сложной документации похорон – справок, протокола о смерти (без него покойный не мог считаться освобождённым от должности), а также разрешения на погребение; начальник, который провёл всю жизнь, склонясь над сводками и отчётами, не мог и после смерти стряхнуть с себя облепившие его бумаги. Да и тело уже показывало признаки порчи.

Кто-то выскочил, накрывшись, это была Степанида. Дождь лил, как из ведра, жёлтые ручьи текли мимо крыльца. Она крикнула что-то шофёру, тот не услышал; подбежав к кабине, Степанида постучалась в темно поблескивающее стекло. Шофёр вылез, пряча на груди папку с входящими документами. Его вызывал к себе новый начальник.

Собственно, пока ещё исполняющий обязанности начальника станции. Но уже было ясно, что назначение поступит вот-вот. В кабинете сидел в кресле под портретом правителя молодой путешественник, все ящики письменного стола были выдвинуты, он развязывал тесёмки папок, разворачивал учётные книги; пришлось убедиться, что покойный начальник, при всей преданности делу, работал по-старинке и, к сожалению, многое запустил. Дел было невпроворот, некогда было даже проститься как следует с усопшим.

Пассажир понимал, что в этой должности, переданной ему в наследство, как и вообще в жизни, существовал закон, по которому, однажды взявшись за дело, сев за стол, подписав первый документ, нужно было продолжать весь остальной ритуал, и, каким бы ни был этот ритуал, он гарантировал устойчивость и порядок, он сам, этот ритуал, заключал в себе собственное оправдание и смысл. И молодой человек был не вправе уклоняться от работы.

Этого шага ждали от него окружающие. В эти дни траура все смотрели на вдову, а с неё переводили взгляд на него. Она была, в своём чёрном облачении, живым символом осиротевшей станции, пассажир был обязан взять на себя заботу о них. Сам начальник, вознёсшийся на небеса, со скорбью и умилением взирал оттуда на вдовицу и пассажира и благословлял их союз.

Пассажир чувствовал себя повзрослевшим. Теперь он отвечал не только за себя, но и за других. Работа начинала ему нравиться. В ней была умиротворяющая размеренность, нечто подобное поблескиванию граммофонной пластинки на неторопливо крутящемся диске, и она вторила ритму труда и отдыха, кругообращению дня и ночи и смене времён года. Незаметно прошла осень, и настала зима. Снег завалил платформу и рельсовые пути. Прибавилось работы пожилому стрелочнику, для которого были выписаны новые валенки. Он вколотил их в свои любимые красные галоши.

На станции появились некоторые новшества. Исчез постыдный лозунг «Остерегайтесь воров». Вместо него на дверях, ведущих в коридор администрации, вывешены часы приёма посетителей. Старуху кассиршу с почётом проводили на пенсию. Жена начальника почти не появляется в служебных помещениях. В крахмальной белизне супружеской постели она крепко спит, и зелёная луна светит ей в окошко. По слухам, она ожидает ребёнка.

Апофеоз

Орел-холзан стоял посреди площадки на мохнатых раскоряченных лапах, мигал ореховыми глазами и чувствовал, что у него нет сил начать новый день. Рассвет застал его в оцепенении. Покрытые изморосью, тускло блестели его клюв и желто-бурые когти. Он продрог. Виной всему был жалкий ужин, но ведь умел же он вовсе обходиться без пищи, иной раз даже помногу дней. На всякий случай он наметил жертву – носатого парня, хоронившегося между камней. Но мысль о завтраке вызвала у орла тошноту. Переминаясь на затекших ногах, он чувствовал ржавый хруст в суставах, и все вместе – печаль внутренностей, стон костей – наполнило его сердце тревогой. Ему было семьдесят лет: постыдный возраст.

Плоская голова холзана повисла между плечами, крюкатый нос уткнулся в грудь, он снова дремал, и на дне его потускневших глаз проплывали загадочные видения. То, сорвавшись с края площадки, он летел молча вниз головой, растопырив лапы, погружался в ледяной поток, и его тело, качаясь, неслось между камнями. То карабкался наверх по уступам.

Носатый сосед все еще сидел за камнями и время от времени, расхрабрившись, выглядывал оттуда: он видел, что хозяин пошатывается во сне и не может очнуться. Понемногу светлело. Орлу снилась всякая чушь: блеск солнца, бычьи черепа, громадные половые органы. Стараясь сохранить равновесие, он топтался на узловатых лапах с торчащим кверху длинным задним когтем. Этот лишний коготь, знак родовитости, в сущности только мешал ему. Утвердившись, он погрузился в собственные плечи, думая, что погружается в сон, но теперь он притворялся перед самим собой, что спит. Так не хотелось взваливать на себя вновь бремя сознания.

Холзан вознес голову. Соглядатай был тут, но заметно трусил. Орел был доволен; завтрак ждал его. А меж тем туман, как дым, все быстрей и быстрей поднимался с трех сторон из ущелья, вот-вот должно было показаться солнце. Волшебное, вечно-новое зрелище. Он оторвал лапу от камня и шагнул вперед. К сожалению, начало было неудачным, старый орел поскользнулся и упал, царапнув когтями щебень. Досадно было, что паршивец видел его оплошность. Все же утренний моцион монарха был совершен и на этот раз; сделав десяток шагов, орел остановился передохнуть, голова его запрокинулась, горло задергалось, с языка сорвался надменный клекот.

В былые дни государственному глаголу орла внимало более достойное общество. Дурак, сидевший за камнями, ничего не понял. Орел с достоинством продолжал путь. Так, скользя и подпрыгивая, он обошел свое жилище; когда же, окончив прогулку, обнес взором ближнюю окрестность, то заметил второго ворона, как будто возникшего из преисподней вместе с туманом; этот второй тулился на самом краю площадки и, ощерив грязный клюв, молча и скучно смотрел на холзана.

В гневе орел цокнул лапой и изрыгнул хриплую брань. И напрасно, не стоило. «Успокойтесь, государь», – сказал он себе с насмешкой. Окрик не произвел впечатления на визитеров. Тот, который прибыл позже, даже не пошевельнулся, только мигнул усталыми глазками; другой, сидевший с ночи, обеспокоился было, подпрыгнул, развесив крылья, но тотчас сел, оказавшись еще ближе, и выпялил по обе стороны граненого носа круглые, как черничные ягоды, глаза.

Орел перестал обращать на них внимание и смотрел вдаль. Трудно было сказать, сколько прошло времени, но когда он очнулся, оказалось, что уже не двое сидят возле него. Вся гряда, окаймлявшая площадку, была обсижена вороньем, отовсюду смотрели на него носатые головы и поблескивали тускло-внимательные глаза. Послышалось трепыхание крыл, из клочьев тумана, выставив наготове паучьи лапки, спускался, точно парашютист, еще один, плюхнулся и оказался впереди всех. Орел заклеймил компанию презрительным взором герцогских глаз. Пришелец был мал ростом, тускл и черен, как вынутая из воды головня. Убедившись, что старик безопасен, он повел грязным носом, с деловитой ненавистью поглядывая на застылое нахохленное собрание. Орел усмехнулся недоброй усмешкой, затрещал крыльями, – наглец в ужасе отскочил, взлетел и вернулся, но место возле холзана было уже занято. Там сидел капитан, тот, кто караулил с ночи. Капитан выпятил грудь и, дрожа от страха и отваги, растворил перед орлом свой длинный клюв.

Орел поднял веки и увидел, что он окружен. Собрав силы, он подпрыгнул, ударил крыльями и полыхнул очами. Кое-кто попятился, две или три косматых юбки поднялись на воздух. Прочие остались на месте и не сводили лиловых глаз с холзана.

«Те-те-те. Мы что-то очень разволновались», – сказал себе орел. И это – конец?.. А он-то воображал, что умрет там, в синеве над снегами, где в последний раз пронесется его тень, похожая на крест. Все же сидеть так и ждать не годилось. Он подумал, как ему поступить, и придумал. Внезапно, вскинув крюкатый клюв, орел издал воинственный возглас. Как плащ, развернулись его боевые крылья. Орел ринулся вперед, и в одно мгновение жалкий вождь, колебавшийся перед ним на хилых ножках, был сметен. Стая с криком разлетелась в стороны.

На площадке не было ни души, орел шумно дышал и гневно и радостно оглядывал мир. Теперь подойти к краю – и вниз головой…

Ничего этого не было. Шайка, обсевшая скалу, молча смотрела, как он кланялся перед ними с помутившимся взглядом, и во рту у него дергался посеревший язык.

Все вопросительно повели носами в сторону капитана.

Капитан приосанился. Он ждал, что хозяин сам повалится с камня. Хозяин шатался, как будто его раскачивал ветер, но не падал. Сверхъестественным усилием холзан вернулся к действительности и вновь стоял прочно на своих тяжелых, приросших к камню лапах, над которыми низко нависали мохнатые штаны. Хозяин глядел на шайку из-под полуопущенных век. «Не в них дело, и не их вина», – думал он.

«Кхарр!» – выкрикнул кто-то в толпе. Эхо громыхнуло из ущелья. Орел нашел глазами тщедушного капитана. Капитан волновался. Все общество было охвачено беспокойством. Покашливали, подрагивали отвисшими хвостами, подмигивали фиолетовыми бусинами глаз. Поколебавшись, капитан подпрыгнул, – черные крылья его метнулись в воздухе, как старая юбка.

Орел вздрогнул от изумления: капитан сидел у него на голове. С трудом держась, судорожно взмахивая крыльями, капитан в страхе озирал с высоты свое войско. Он был похож на одержавшего верх любовника, который от долгих приготовлений лишился сил.

Орел чувствовал себя нехорошо; не хватало только упасть вместе с капитаном. Жалобные крики ворона болезненно отзывались в его ушах. Он чувствовал, как капитаньи ноги разъезжаются на голове, рвут перья и ранят его. Мысленно он обругал капитана ублюдком и склонил голову, помогая ему удержаться.

«Бей же, ну! Бей», – думал орел. Жалкий любовник, капитан все еще устраивался и примерялся.

Наконец, капитан долбанул; удар был не особенно удачным, и орел устоял. Капитан же чуть не свалился. Зрители шмыгали носами, не спуская глаз с командира. Капитан помедлил и стукнул клювом еще раз. Орел стоял как вкопанный. Раздосадованный капитан крикнул дурным голосом и с высоты оглядел всех. Войско стояло навытяжку, вознеся носы, точно на карауле. Капитан махнул головой что было силы, но хозяин и на этот раз устоял.