Научная дипломатия. Историческая наука в моей жизни

Опираясь на открытие архивов, мы наметили новые рубежи в исследовании истории ХХ столетия в целом. Я сделал об этом доклад на заседании Президиума РАН, и для меня это событие стало важным рубежом в научной работе.

После трех лет напряженной и творческой работы пришло осознание, что мы действительно сделали решающий шаг к новому пониманию истории, и новые подходы стали доминирующими в нашей деятельности.

Но нам предстояло также утвердиться как реальной и органичной части мирового сообщества историков. Довольно неожиданно представился благоприятный случай – предстоял юбилей известной французской школы «Анналов». Отношение к этой школе, близкой к марксистским методам, стало в советские времена неким символическим мерилом. Известно, что в нашей идеологической, да и весьма часто в политической практике наиболее «опасными» считались не столько крайне правые и консервативные течения, сколько левоцентристские, иногда даже близкие к марксизму.

И вот мы решили провести в Москве (потом выяснилось, что подобная встреча состоялась только в Москве) большую международную конференцию, посвященную юбилею школы «Анналов».

В Москву приехал цвет историков из многих стран. Здесь были Жак Ле Гофф, Пьер Тубер, Морис Эмар и другие – из Франции, Карло Гинзбург – из Италии. В это же время мы пригласили в Москву мэтра французской, да и, пожалуй, всей европейской историографии профессора Жоржа Дюби.

Эта конференция как бы символизировала утверждение нового образа Института всеобщей истории в Москве в мировой историографии. После нее я посещал многие страны и повсюду видел положительную реакцию на проведение институтом этой конференции.

Институт значительно повысил свой международный престиж. Поставив задачу добиться кардинального обновления в изучении всеобщей истории и в деятельности института, мы понимали, что важнейшим средством для этого станет сохранение наиболее квалифицированных кадров, способных к восприятию новых идей, и привлечение молодежи. В условиях трудной финансовой ситуации пополнение института было весьма непростым делом.

Мы отвергли линию на тотальное сокращение численности сотрудников института, хотя и испытывали постоянную нехватку средств. Курс на сочетание опытных ученых и молодых специалистов себя полностью оправдал.

В институт было взято более 40 молодых сотрудников (либо через аспирантуру, либо после окончания университета). Любопытно, что больше всего мы получили специалистов по древней и средневековой истории. Все-таки престиж этих исторических дисциплин оставался по-прежнему высоким.

Отрадным стало и то, что в последние годы на работу в институт пришли молодые специалисты по истории ХХ века. Я объясняю это тем, что их привлекает возможность работать в архивах, причем не со второстепенными и региональными материалами, а с документами высших органов власти (протоколы Политбюро и т.п.).

Кроме того, хочется надеяться, что общий высокий престиж института сыграл свою роль в стремлении молодежи прийти в институт работать или учиться в аспирантуре.

Но полнокровное участие молодежи в научной деятельности оставалось еще делом будущего, а пока я видел одну из первостепенных задач, чтобы максимально активизировать так называемое среднее поколение – тех, кому было от 40 до 50 лет. Именно они реально могли уже «делать погоду» в исторической науке. Я видел, что многие из представителей этого поколения были свободны от идеологических клише, стереотипов и предубеждений, хорошо знали зарубежную литературу и теоретические новации последних лет (концепции постмодернизма, макро- и микроистории и т.п.), были открыты новым методам исследования, использовали в своей работе компьютеры и прочие технические новинки.

Впрочем, я был далек от идеализации положения в институте и ситуации в области исторической науки в целом. Многие из наших сотрудников оставались малоактивными, а старое мышление с трудом уходило в прошлое. Можно было наблюдать и элементы стагнации, которая всегда проявляется там, где нет постоянного генерирования новых идей и методов. Да и старая приверженность российской интеллигенции к конформизму снова давала о себе знать. Я часто наблюдал апатию и равнодушие.

И все же жизнь показала, что курс на обновление, взятый институтом тридцать лет назад, принес свои результаты. С удовлетворением я наблюдал, как стремление к более фундаментальному и синтезирующему взгляду на прошлое становилось преобладающей тенденцией. Именно поэтому я отвергал весьма распространенные идеи о кризисе российской исторической науки.

Но моя жизнь была во многом связана еще с одним событием, которое представляется мне весьма важным и перспективным для института. В 1995 году состоялось решение правительства создать на базе курсов переподготовки преподавателей общественных наук нового гуманитарного университета в системе министерства образования. Теперь он носит название Государственный академический университет гуманитарных наук (ГАУГН). Его особенность и уникальность состояла в том, что каждый факультет университета (а их более десяти) базировался на каком-либо академическом институте, и таким образом впервые в жизни Российской Академии наук стала осуществляться интеграция науки и образования. Мы получили возможность готовить кадры для себя и смогли привлечь лучших представителей академической науки (в том числе и молодежь) для преподавательской работы.

В течение десяти лет я был ректором университета и теперь являюсь его президентом, одновременно возглавляю исторический факультет ГАУГН.

При этом меня воодушевляла идея выстроить некую систему непрерывного образования. Наш исторический факультет подписал соглашения с несколькими средними школами и лицеями, и мы намеревались готовить будущих историков со средней школы через новый университет и далее через академические институты. Вскоре эта линия была оформлена в виде создания научно-образовательного центра исторических исследований.

В дальнейшем нам понадобились новые программы, учебные планы, новые учебники и учебные пособия. Речь идет о системе, когда каждая новая ступень является органическим продолжением предшествующей с новыми элементами.

В 1996 году я включился еще в одну сферу деятельности – меня избрали Президентом Российского общества историков-архивистов. Эта область стала для меня относительно новой, хотя и весьма интересной. Я был вовлечен в обсуждение вопросов, связанных с архивными делами, со многими международными архивными проектами.

Совершенно очевидно, что в последнее время произошла подлинная революция в архивном деле нашей страны; в распоряжении историков оказались многие тысячи документов, в том числе и из высших эшелонов партийного и советского руководства.

* * *

Одновременно с перестройкой Института всеобщей истории, с укреплением Государственного академического университета гуманитарных наук, со многими другими сферами деятельности я продолжал поддерживать активные связи прежде всего со странами Европы.

Европа для меня была не только культурно-психологической абстракцией, а в том числе и суммой более тридцати национальных государств, сохраняющих и свою идентичность, и культурное своеобразие.

Париж – это реальный центр Европы, романтический город, в который снова и снова хочется приезжать. Может быть, для меня ощущение этого города связано с классической литературой XIX века, из нее к нам пришли образы Латинского квартала, бульвара Сен-Жермен и, конечно, Елисейских полей – улицы, которая такой же символ Парижа, как и Бродвей для Нью-Йорка.

Лондон, в отличие от романтического Парижа, продолжает сохранять свой прежний имперский стиль. И хотя давно нет Британской империи, и Англия переживает не лучшие времена, однако стиль жизни сохраняется в поведении и в укладе жизни британской элиты.

В молодости я оказался под влиянием знаменитой «Саги о Форсайтах». И, находясь в Лондоне, я обязательно стараюсь пройтись по Стрэнду, по которому ходил герой саги – Сомс. А сравнительно недавно я открыл для себя на Стрэнде ресторан «Симпсон». По-моему, это один из лучших ресторанов в Европе, где для каждого посетителя индивидуально в его присутствии режут любое выбранное им мясо.

Италия для меня – это прежде всего музей античного наследия, а Испания – во многом синтез Европы и арабского мира.

В течение многих лет я увлекался Скандинавией и, в частности, Норвегией, в которой бывал десятки раз. В значительной мере мой интерес к Норвегии объяснялся семейными причинами. Неожиданно выяснилось, что у моей жены оказались норвежские корни. И тогда же мы нашли в Осло ее кузенов и кузин, обаятельную тетю, в годы войны пережившую немецкий концлагерь.

Норвегия – это страна фьордов и суровой природы. Несколько раз я выступал в Норвегии в Нобелевском институте и в университете в Осло. Мои норвежские коллеги, как правило, люди немногословные, даже суровые, в этом отражается природный и человеческий стиль Скандинавии.

В начале 2000-х годов я получил грант от немецкого фонда Гумбольдта, который позволил мне побывать в основных (и больших, и малых) городах Германии и почувствовать стиль и уклад немецкой жизни.

Но некоторые страны Европы имели для меня и политическую окраску.

Мне приходилось часто бывать в Праге, и однажды я уезжал оттуда 20 августа 1968 года, т.е. за день до ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию. У меня в памяти остались многотысячные демонстрации на Вацлавской площади в Праге 15–20 августа 1968 года.

Я часто бывал в республиках Прибалтики. В советское время мы много раз отдыхали в Юрмале (на Рижском взморье) и затем снимали квартиру в окрестностях Таллина.

Конечно, Балтийские страны – органическая часть Европы (в виде балтийской цивилизации c ее ганзейской архитектурой). Но для меня Рига, Таллин и Вильнюс – это и места, в которых я налаживал непростые контакты с новыми элитами этих стран в 90-е годы ХХ века, в первые десятилетия XXI столетия.

Для меня европейские страны и города – это еще и те места, где я читал лекции или выступал с докладами. Прекрасно помню престижный лондонский Чатем-Хаус, где я делал доклад о предвоенных годах; это и Нобелевский институт в Осло с моей лекцией о процессе принятия решений в советском руководстве по вопросам внешней политики. Это и Дом наук о человеке в Париже, организовавший мой доклад по теме «Россия и европейская идея». У меня всегда в памяти доклад в Таллине в 1989 году о внешней политике СССР в предвоенные годы и доклады на эту же тему в Берлине и в Бонне.

Совсем недавно я выступил в Москве (сначала в Отделении историко-филологических наук, а затем в Институте мировой экономики и международных отношений) с докладом о столетии выхода в свет книги Освальда Шпенглера «Закат Европы» и ситуации в современной Европе.

Я упоминаю обо всем этом в связи с наметившейся тенденцией считать Европу находящейся «в закате», в глубоком кризисе, и в контексте рассуждений о необходимости «переориентации» российской внешней политики на Восток. В принципе, я вообще не принимаю слова «о нашей переориентации». Россия – европейская страна, часть европейской, да и мировой культуры. Скорее можно говорить о «восточном» векторе российской политики и о нашей роли на евроазиатском пространстве.

Понимаю и принимаю необходимость усиления наших геополитических связей со странами Востока. Но надо помнить, что Россия – это европейская страна, естественная и важная составляющая европейской культуры.

Не нужно забывать и о том, что русское православие – это органическая часть христианства, которое является духовной основой Европы.

Общаясь с зарубежными коллегами и отмечая их готовность к сотрудничеству, я в то же время постоянно сталкивался с заранее определенным предвзятым отношением к нашей стране. В годы холодной войны на поверхности лежал антисоветизм, т.е. идеологическое и политическое неприятие идей социализма и коммунизма, которые исповедовали Советский Союз и его граждане. Эта невидимая стена как бы влияла на все наши взаимные контакты.

Профессиональные историки Запада, с кем мы общались, высказывали предубеждения, которые часто существовали даже помимо их воли и настроения. Это проявлялось и на мировых конгрессах, и на многочисленных международных и двусторонних встречах.

Конечно, и мы сами были нацелены на противостояние, но это не снимало вопросов об общих лимитах для западных ученых для сотрудничества с учеными из СССР и стран социалистического лагеря.

Подобная ситуация, как правило, не распространялась на наши личные взаимоотношения с учеными Запада. Но, разумеется, общий фон оставался трудным и конфронтационным.

Положение начало меняться с конца 1980-х годов и в 1990-е годы. Казалось, что с изменениями в России ценностные разногласия должны были снять или хотя бы уменьшить противостояние. Но в действительности в 2000-е годы оно возродилось уже под новым флагом. Это было неприятие России с геополитической точки зрения, которое распространялось и на оценки исторических событий. Я особенно остро ощутил это во время контактов с историками стран Балтии и частично Польши. Их жесткая позиция, интерпретация истории, фактически исключавшая многофакторный подход к истории, ангажированность, стремление подчинить оценку исторических событий сиюминутным политическим интересам влияли на возможности конструктивного сотрудничества с ними.

При этом надо отметить, что в стремлении доказать свою точку зрения на события 1939–1940 и последующих годов, они, вопреки принятым в мировой историографии оценкам, обвиняли Россию во всех смертных грехах с глубокой древности и до наших дней.

В подобном подходе к исторической памяти никакие контраргументы и очевидные всем доводы не воспринимались и отвергались без особых доказательств.

В основном эта позиция была свойственна историкам, политологам, журналистам не академического плана. Серьезные историки, как правило, старались не включаться в антирусские акции.

Они предпочитали отмалчиваться, поскольку антироссийская направленность поддерживалась официальными кругами и особенно средствами массовой информации.

В этой сложной ситуации мы продолжали линию на сотрудничество и контакты с теми многочисленными профессиональными историками академического плана, которые действуют в разных странах мира.

* * *

Работая в институте, по совместительству я преподавал в некоторых вузах. Из всех я бы выделил Дипломатическую академию МИД СССР. Это было в период с 1966 по 1976 год. Там читался курс по истории советской внешней политики. Я разделил его с известным дипломатом Валерианом Александровичем Зориным, который был советским послом во Франции, а затем какое-то время заместителем министра иностранных дел. Моим предметом была советская внешняя политика с 1917 по 1945 год, а Зорин читал курс по периоду после окончания Второй мировой войны.

И сегодня я вспоминаю свою работу в Дипакадемии с большим удовлетворением и даже с удовольствием. В то время в Дипакадемии были разные курсы. Были обычные слушатели, пришедшие учиться после школы. Но наиболее интересными были курсы для действующих дипломатов, причем самыми привлекательными были лекции для дипломатов высшего звена. Они все понимали с полуслова, имели большой жизненный опыт.

Другое воспоминание связано с лекциями, которые организовывались в Дипакадемии для жен руководящих работников, причем не только дипломатов. Я читал им лекции, кажется, раз в две недели.

Накануне первой лекции ректор пригласил меня в кабинет и попросил быть максимально осторожным и тактичным. Он прекрасно понимал и боялся того, что скажут эти жены своим мужьям вечером дома о Дипакадемии.

Однажды ректор позвал меня и поблагодарил за лекцию. Он сообщил мне, что какой-то высокопоставленный генерал позвонил ему и сказал, что в академии очень хорошие лекции.

В целом, работа в Дипакадемии была для меня очень интересной. Впоследствии во время зарубежных поездок я встречал в наших посольствах многих людей, которые слушали мои лекции. Не скрою, мне было приятно услышать их позитивные воспоминания о наших встречах и моих лекциях.

Говоря о своем участии в работе в других университетах, замечу, что я ограничивался эпизодичными лекциями в МГИМО, а позднее – в РГГУ.

Но сравнительно недавно я оказался вовлеченным в новую для меня сферу деятельности. Речь идет о преподавании истории в средней школе. В прессе начал муссироваться вопрос о так называемой вариативности образования, которая привела к появлению в школе многих десятков учебников по истории. Впрочем, так же было и в отношении других школьных дисциплин.

Одновременно развернулись острые споры о «едином государственном экзамене». По инициативе тогдашнего министра образования и науки я был привлечен к работе по этим проблемам. В отношении ЕГЭ у меня уже была своя позиция. Сама идея мне сразу же показалась полезной. Формализация процесса экзаменов и их введение по всей стране должны были позволить абитуриентам из провинции поступать в столичные вузы и т.п. Но как это часто бывало в нашей стране, «добродетели оборачивались другой стороной». Началось резкое снижение качества образования в школе. Многие школы заботились не о содержании преподавания, а о натаскивании учеников для сдачи ЕГЭ.

В дополнение к этому, вариативность обучения и преподавания, которую я считал одним из главных достижений нашей образовательной системы, позволявшей учителям выбирать тот или иной учебник, также обернулась другой стороной. Например, в распоряжении учителей оказались более ста наименований учебников по истории, утвержденных министерством. Вследствие этого возможность выбора стала некоей профанацией, поскольку школа не могла физически приобретать такое количество учебников.

В дискуссию включился даже Президент страны, который заявил, что надо иметь по истории единый учебник.

Сразу же оживились противники всякой вариативности, они начали призывать вернуться к старым советским временам, когда был один учебник по типу «Краткого курса истории ВКП(б) – КПСС».

«Прогрессивная общественность» активно выступила против этих попыток. И в итоге был найден некий компромисс – было объявлено, что Президент имеет в виду общую единую концепцию преподавания истории в школе, в рамках которой могут быть рекомендованы три линейки учебников по истории России.

Была сформирована рабочая группа по подготовке такой концепции, названной культурно-историческим стандартом, и меня пригласили возглавить эту группу.

Я был очень воодушевлен этим поручением. Мы работали увлеченно. Главным институтом для нас был Институт российской истории. Конечно, в составе группы были люди с весьма разными взглядами на российскую историю. Наша задача мне виделась в том, чтобы представить сбалансированную точку зрения, без крайностей и без односторонности. Мы исходили из того, что подход к истории не должен раскалывать общество. Все-таки школа – это не научный институт или университет, где могут сосуществовать различные мнения и позиции.

Мы полагали, что подготавливаемый «стандарт» – это не обязательный вердикт или идеологическая установка. Но все же я хотел, чтобы в нем были не только успехи и достижения, упоминались бы и мрачные страницы нашей истории, включая ошибки. Предполагалось, что стандарт должен быть своеобразным «навигатором». Мы включили в него необходимость упоминания о сталинских репрессиях, о катынском преступлении и т.д.

Любопытная коллизия произошла с трактовкой термина «татаро-монгольское иго». Слова о татарах и монголах были подвергнуты сомнению еще ранее, но здесь мы подошли к самому понятию «ига». Бытовавшее с советских времен умолчание о связях русских князей и, в частности, князя Александра Невского с татаро-монгольскими ханами уже стало предметом внимания историков. Я помню нашу поездку вместе с С.Е. Нарышкиным в Казань, где я имел интенсивные контакты с «главным» историком-идеологом, советником глав Татарстана и директором Института истории Р.С. Хакимовым. В итоге мы заменили слово «иго» фразой о взаимоотношениях русских князей с Золотой Ордой.

Во многих регионах России (если не во всех) в школах существуют учебные пособия, касающиеся истории этих регионов. Они очень различаются и по содержанию, и по объему. В Татарстане это объемный том. Формально они не утверждаются на федеральном уровне. Из всех этих обсуждений я вынес убеждение о том, сколь сложно найти общие оценки и трактовки исторических событий даже в пределах Российской Федерации.

Мы завершили культурно-исторический стандарт и доложили об этом Президенту.

В целом, он не только одобрил текст, но и явно дал понять, что доволен проделанной нами работой. Мне рассказывали, что он был особенно доволен тем, что подготовленный материал не вызвал особенных возражений ни у коммунистов, ни у так называемых либералов.

Вскоре Президент вручил мне Государственную премию. И в своем выступлении он говорил о моих заслугах в европейских исследованиях; но люди, близкие к Президенту, поведали мне, что одним из аргументов в пользу присуждения мне премии была и моя работа над культурно-историческим стандартом для нашей школы.

* * *

После достижения определенного, отнюдь не молодого возраста, кажется, что время начинает двигаться очень быстро.

Я продолжаю жить в непрерывном калейдоскопе дел и событий. Когда, после тридцати лет работы директором, я перестал им быть и стал научным руководителем института, казалось, что теперь начнется более размеренная жизнь. Но, видимо, есть не просто привычка, а устоявшийся ритм и стиль жизни, а их трудно изменить. К тому же я следую советам своего врача-кардиолога, которому, кстати, самому более 90 лет. Он рекомендовал мне жить в том же темпе, к какому я привык.

Я с большим интересом и воодушевлением работал над «Всемирной историей», которая была закончена совсем недавно. Это стало неким итогом многолетних занятий. И когда на исходе 2018 года мы отмечали 50-летие нашего Института всеобщей истории, с которым я прожил практически всю жизнь, мне было приятно и грустно.

Близкие друзья говорили, что это был мой день.

Когда я думаю, чтó дает мне силы и оптимизм, то прихожу к выводу, что их источником является постоянный поиск новых дел и новых увлечений, размышляю о новых трудах и о новых проектах, может быть, и о новых поездках (если позволит здоровье).

* * *

Словом, моя жизнь была и сейчас продолжает быть заполненной и насыщенной. И хотя все это интересно, но я сожалею, что так мало времени остается для прочтения массы книг и изданий по литературе и искусству, что поток всяких дел и текущей информации (в исторических трудах, в газетах и журналах, на телевидении) явно затрудняет возможность побольше и поглубже поразмышлять о вечных истинах.

Родители

Существует довольно банальная и расхожая истина, что все в жизни человека начинается с семьи и родительского уклада. Мое детство проходило в семье, где я – единственный ребенок – был предметом постоянного внимания и обожания. Надо прямо сказать, что, как и во многих других семьях, подобная концентрация внимания по-разному влияет на детей, но очень часто культивирует у них преувеличенное чувство собственного достоинства и даже превосходства. Оглядываясь назад, должен признать, что обстановка в семье, конечно, формировала мое ощущение, что я могу многое сделать. Я не чувствовал своего превосходства над сверстниками, но понимание известной исключительности нашей семьи, ее интеллектуального климата присутствовало во мне многие и многие годы.

Важнейшим фактором был, конечно, характер, цели и весь жизненный путь моего отца – Огана Степановича Чубарьяна. Это был гуманный человек высокой порядочности и нравственных принципов. Я никогда не видел и ни от кого не слышал, чтобы он говорил с кем-либо неуважительно, повышал голос. Он был настоящий труженик, влюбленный в книгу, которая была культом и в доме, и на работе.

Отец родился и провел детство в Ростове-на-Дону, в армянском квартале Нахичевань, и каждый год летом мы ездили в Ростов. Я хорошо помню одноэтажный домик с садом, прогулки на Дон, изумительный «залóм», которым меня угощал дедушка. Еще помню, как дедушка резал кур прямо во дворе, ловко отрубая курице голову.

В 20 лет отец приехал в Москву, где познакомился с мамой, получил библиотечное образование и с тех пор постоянно жил в Москве. Я мало ощущал его армянские корни.

Трудно писать о близких людях, особенно, когда речь идет не о личной переписке или о мемуарах, а, к примеру, о сборнике статей или воспоминаний многих людей. Я, конечно, мог бы вспомнить сотни примеров и событий из нашей жизни, ведь всю жизнь мы прожили совместно, и я никогда не расставался с родителями надолго. Уже в моем зрелом возрасте я жил с ними на одной лестничной площадке.

Все это означало, что я находился в постоянном общении с моими родителями, и перипетии моего жизненного пути были для отца с матерью постоянным и ежедневным атрибутом их собственной повседневности. Фактически каждый день мы обсуждали события минувшего дня или прошедшей недели. Только в последние 20 лет перед уходом отца из жизни мы часто расставались (хотя и ненадолго).