Миссис Харрис едет в Париж. Миссис Харрис едет в Нью-Йорк

Но теперь она стояла перед дивными творениями, висящими в гардеробе леди Дант; это была совсем новая красота, красота рукотворная, созданная художником-мужчиной, но коварно нацеленная прямо в женское сердце. В один миг миссис Харрис пала жертвой этого художника – в этот самый миг родилось в глубине ее души желание обладать подобным платьем. Это было бессмысленно: где бы она могла носить его? В жизни миссис Харрис не было места таким вещам. Но то была чисто женская реакция. Она увидела платье – и захотела иметь его, захотела с невероятной силой. Что-то внутри нее сразу же с томлением потянулось к удивительному платью; так младенец в колыбели тянется к яркой игрушке. Но в этот миг миссис Харрис не знала еще, как сильно и глубоко ее желание. Она просто стояла, восхищенная и очарованная, перед открытым гардеробом, опираясь на швабру, – в мешковатом запачканном комбинезоне, туфлях словно прямо с ноги клоуна из мюзик-холла, со свисающими на уши мокрыми прядями, – классический портрет уборщицы.

Такой и застала ее, войдя в комнату, леди Дант.

– О! – воскликнула она. – Так вы заметили мои новые платья?

И, видя позу и выражение лица миссис Харрис, леди Дант добавила:

– Вам они нравятся? Я еще не решила, которое надену сегодня вечером.

Миссис Харрис едва слышала леди Дант – ее полностью захватили и покорили удивительные, почти живые создания, сотканные из шелка, тафты, шифона, поражающие воображение комбинациями оттенков, содержащие какие-то хитрые каркасы, благодаря которым даже на вешалке они стояли как бы сами по себе…

– У-у-у-уу… – выдохнула миссис Харрис. – Ну вот это да!.. Красиво-то как!.. И должно быть, стоят кучу денег…

Леди Дант, конечно, не могла устоять перед искушением поразить воображение миссис Харрис: в конце концов, не так-то просто поразить лондонскую уборщицу, ибо известно, что лондонские уборщицы – наименее впечатлительные представительницы вида homo sapiens. Леди Дант всегда немножко боялась миссис Харрис – а тут подвернулась такая возможность сравнять счет. Поэтому она засмеялась своим ломким смехом и ответила:

– Н-ну, признаться, да. Вот это платье – «Ивуар», то есть «Слоновая кость», – стоило триста пятьдесят фунтов, а это – большое красное, оно называется «Обаяние», – около четырехсот пятидесяти. Я, видите ли, всегда покупаю платья от Диора. Так можно быть уверенным, что не ошибешься в выборе.

– Че-етыреста пятьдесят монет!.. – эхом повторила за ней миссис Харрис. – Да откуда только берутся такие деньги?..

Нельзя сказать, чтобы миссис Харрис была вовсе незнакома с парижскими модами, наоборот – она была постоянной и усердной читательницей старых журналов мод, которые иногда дарили ей клиенты, и слышала, конечно, такие имена, как Фат, Шанель, Баленсиага, Карпантье, Ланвен и Диор, – и последнее из этих имен зазвенело теперь, точно колокол, в ее жаждущей красоты душе.

Ведь одно дело – видеть платья на фотографиях, перелистывая глянцевые страницы журналов «Вог» или «Эль»: на снимках – неважно, цветных или черно-белых, – это были просто платья. Красивые – да, но платья настолько же вне ее мира и ее досягаемости, что и, скажем, луна или звезды. И совсем иное дело – увидеть такое платье въяве, насладиться каждым совершенным стежком, потрогать ткань, обонять аромат, восхититься – и почувствовать вдруг, что тебя снедает огонь страстного желания обладать этим платьем.

Правда, сама миссис Харрис не успела еще осознать, что в ее ответе леди Дант уже прозвучала решимость обладать чудесным платьем. На самом-то деле, ее слова «откуда только берутся такие деньги» следовало понимать как «откуда я возьму такие деньги?..». Ответа на этот вопрос, конечно же, не было. Вернее, был, но один. Такие деньги можно надеяться выиграть. Но подобный выигрыш был опять-таки столь же недостижим, что и луна…

Леди Дант была до крайности довольна впечатлением, какое, казалось, ей удалось произвести на миссис Харрис. Она даже сняла по очереди оба платья с вешалки и приложила к себе – показать, как примерно должны выглядеть создания Диора на своей хозяйке. Более того, она разрешила уборщице пощупать материал (ибо работящие руки миссис Харрис были безупречно чисты от воды, мыла, порошков и паст) – и маленькая лондонская уборщица коснулась платьев так благоговейно, как если бы это был сам Святой Грааль[4].

Откуда было знать леди Дант, что в этот самый миг миссис Харрис осознала наконец, что превыше всего на земле и на небе она мечтает обладать платьем от Диора – чтобы такое же чудо висело в ее собственном шкафу. Исподволь улыбаясь, довольная собой леди Дант закрыла гардероб, но она не могла, конечно же, помешать миссис Харрис видеть в своем воображении то, что предстало только перед ней: красота, совершенство, абсолютная вершина искусства украшения, какого только может пожелать женщина. А миссис Харрис была женщиной ничуть не меньше, чем леди Дант или любая другая из дочерей Евы. И она хотела, хотела, хотела такое платье из самого дорогого магазина в мире – Дома мсье Диора в Париже.

Миссис Харрис была далеко не глупа. Ни на миг ей не пришла в голову мысль о возможности носить такое платье. Что-что, а свое место она знала. Место это она блюла, и горе тому, кто на него покусился бы. Конечно, ей приходилось трудиться, не разгибаясь, но зато она была вполне независима. Однако в ее мире не было места экстравагантности и пышным нарядам.

Все, чего она хотела, – это обладание; чисто женское желание иметь платье, повесить его в своем шкафу, знать, что оно висит там, пока ее нет дома, а вернувшись, открыть дверцу шкафа и увидеть платье, ожидающее хозяйку. Платье, изысканное, совершенное на взгляд и на ощупь, а главное – идеальный объект для обладания. Словно все, чего ей не пришлось увидеть из-за рождения в ее классе и жизни в бедности, могло быть восполнено обладанием этим великолепным образцом женского убранства. Разумеется, та же огромная сумма могла бы быть представлена ювелирным украшением или, скажем, единственным крупным алмазом, но миссис Харрис алмазы не интересовали. Однако то, что платье может выражать подобную невероятную сумму, лишь увеличивало его притягательность и желание миссис Харрис завладеть им. Да, она понимала, что это желание бессмысленно… но от этого оно не уменьшалось.

И весь этот сырой, туманный день ее согревал образ виденных ею шедевров – и чем больше она о них думала, тем больше росло в ней стремление к ним.

Вечером, когда густой лондонский туман протек наконец унылым дождиком, миссис Харрис сидела в уютном тепле кухоньки миссис Баттерфилд – это был вечер, который подруги традиционно посвящали церемонии заполнения билетов еженедельной футбольной лотереи.

Сколько они себя помнили, и миссис Харрис, и миссис Баттерфилд каждую неделю вкладывали по три пенса в эту увлекательную общенациональную игру. Замечательно дешевую – по такой цене надежда, волнение и ожидание стоили всего по пенни каждое. И понятно: достаточно заполнить купон билета и опустить его в почтовый ящик – и до самого прихода разрушающей иллюзии тиражной таблицы корешок билета означал неслыханное богатство. Впрочем, настоящего разочарования не было, ибо подруги никогда всерьез не рассчитывали на выигрыш. Правда, миссис Харрис выиграла как-то тридцать шиллингов, а миссис Баттерфилд несколько раз получала свои деньги обратно – или, вернее, возможность бесплатно сыграть на следующей неделе. Но это было и все. Фантастические главные призы оставались завораживающими и воодушевляющими сказками, время от времени попадавшими на газетные страницы.

Поскольку миссис Харрис не интересовалась спортом и вдобавок не располагала свободным временем, позволяющим следить за успехами футбольных команд, а также принимая во внимание то очевидное соображение, что число возможных сочетаний и перестановок было весьма велико, она заполняла лотерейные билеты, руководствуясь единственно догадкой, случаем, и вдохновением свыше. Надо было предсказать результаты – «выиграли-проиграли-ничья» – более чем трех десятков игр; и метод миссис Харрис сводился к тому, что ее карандаш замирал над очередной клеточкой, напечатанной в билете таблицы, и она ожидала, пока что-либо не подскажет ей результат. Какой-нибудь внутренний импульс, догадку. Удача, как чувствовала миссис Харрис, была чем-то вполне материальным. Она, удача, витала в воздухе, изредка падая в руки того или иного человека чем-то вроде крупных хлопьев. Удачу можно было ощутить, пощупать, схватить, откусить от нее кусочек для себя; удача в какой-то миг была здесь – а в следующий она улетучивалась без следа. И вот, пытаясь поймать удачу, флиртуя с ней, миссис Харрис как бы настраивалась на волну неведомого. И если, вглядываясь в очередную пустую клеточку, она не чувствовала ничего особенного – того, что она называла озарением, – она помечала «ничью».

Так вот, в тот вечер подруги сидели в круге от лампы, и перед каждой лежал незаполненный билет и дымилась чашка чаю. Сегодня миссис Харрис казалось, что удача сгустилась вокруг нее плотнее, чем туман за окном. Прицелившись карандашом в первый квадратик – «“Астон Вилла” – “Болтон Уондерерз”», – миссис Харрис подняла взгляд на миссис Баттерфилд и заявила:

– Это – на мое платье от Диора.

– Твое – что, милочка? – переспросила миссис Баттерфилд, которая не вслушивалась как следует, потому что сама была привержена методу заполнения таблиц в состоянии транса и уже приближалась к этому состоянию – в нем она ощущала, как что-то щелкает в ее голове, и она начинала быстро, без пауз, заполнять клеточки.

– Мое платье от Диора, – повторила миссис Харрис и добавила так истово, словно самая страстность ее слов могла помочь ей выполнить ее намерение: – Я собираюсь купить платье Диора.

– Вот как, милочка?.. – пробормотала миссис Баттерфилд; ей не хотелось выходить из своего полукаталептического состояния, в которое она и входить-то только-только начала. – Это что – что-то новенькое в «Маркс энд Спаркс»?[5]

– «Маркс энд Спаркс»? Как бы не так! – ответила миссис Харрис. – Да ты что, никогда не слышала о фирме Диора?

– Как будто нет, милочка, не припомню, – ответила миссис Баттерфилд, все еще в полутрансе.

– Это самый дорогой в мире магазин, – сообщила миссис Харрис. – В Париже. И платья там по четыре с половиной сотни фунтов.

Миссис Баттерфилд с грохотом вывалилась из своего сатори[6]. Ее рот сам собой открылся, причем подбородки сложились один в другой на манер секций складного стаканчика.

– Четыре с половиной сотни чего?! – еле выговорила она. – Милочка, да ты спятила!..

Это последнее выражение несколько шокировало миссис Харрис – но сама энергичная его грубость, соединяясь с собственным могучим желанием миссис Харрис, быстро восстановила ее уверенность. Она сказала:

– У леди Дант такое висит в шкафу. Она его наденет сегодня на благотворительный бал – специально купила. И я ничего подобного в жизни не видела, разве только во сне да еще, может, в книжках и журналах.

Она немного понизила голос:

– У самой королевы и то, наверно, такого платья нет.

И добавила громко и твердо:

– А у меня – будет!

Вызванная потрясением ударная волна в душе миссис Баттерфилд понемногу начала успокаиваться, уступая место обычному ее практическому пессимизму.

– Да откуда тебе взять такую кучу денег? – осторожно спросила она.

– Вот отсюда, – решительно ответила миссис Харрис и постучала по лотерейному билету карандашом, словно для того, чтобы удача точно знала, чего от нее хотят и не ошиблась в выборе точки приложения сил.

Миссис Баттерфилд приняла это сообщение как должное: у нее самой давно был составлен список первоочередных приобретений на случай, если ее билет выиграет. Но она имела в виду другое.

– Я хочу сказать, милочка, что такие платья – не для нас с тобой, понимаешь? Не для таких, как мы, – мрачно сказала она.

Миссис Харрис страстно возразила:

– Да какое мне дело – для нас, не для нас?! Это просто самая красивая вещь, какую я вообще видела, и я намерена добыть ее!

Миссис Баттерфилд не сдавалась:

– Но что ты будешь делать с платьем, когда купишь?..

Это заставило миссис Харрис на миг замереть: дело в том, что до сих пор она не задавалась мыслью о том, что она будет делать с таким шедевром после того, как сумеет заполучить его. Все, что она знала, – это что она хочет это платье, хочет его с невероятной силой – и поэтому все, что она могла ответить, было:

– Это будет мое платье! Оно просто у меня будет, и все!

Ее карандаш вернулся к первой клетке на отрывном купоне билета. Она сосредоточилась на этой клетке и повторила:

– А теперь – к делу…

И без всякого колебания – словно ее рука повиновалась не ей, а чьей-то чужой воле – она принялась быстро заполнять строчку за строчкой: выиграют, проиграют, ничья, выиграют, выиграют, ничья, ничья, ничья, проиграют, выиграют – пока вся таблица не была заполнена. Никогда еще она не заполняла билет так быстро.

– Вот так, – сказала она.

– Удачи тебе, милочка, – отозвалась миссис Баттерфилд.

Ее так зачаровали действия подруги, что к собственному билету она проявила лишь весьма поверхностное внимание, и тоже заполнила его довольно быстро.

Все еще чувствуя вдохновение, миссис Харрис воскликнула:

– Бросим их в ящик сейчас же, покуда я чую свою удачу!

И они надели пальто, и повязали головы косынками, и вышли в капающий дождем туман, к красному ящику, мокро поблескивающему под уличным фонарем. Миссис Харрис на секунду прижала конверт к губам и прошептала:

– На мое платье от Диора… – и решительно протолкнула конверт в щель, прислушиваясь к его падению в недра Британской почтовой службы. Миссис Баттерфилд опустила свой конверт с куда меньшей уверенностью.

– Не жди ничего и не придется разочаровываться – вот мой девиз, – сообщила она.

И подруги вернулись к своему чаю.

3

Поразительную новость, которая воистину потрясла мир, первой узнала в то воскресенье не миссис Харрис, а миссис Баттерфилд. Дрожа от волнения каждым фунтом своего обильного тела, ворвалась она в кухню подруги; при этом миссис Баттерфилд едва могла говорить и находилась в одном шаге от апоплексического удара.

– Ми-ми-милочка… – запинаясь, выговорила она наконец, – милочка, ЭТО СЛУЧИЛОСЬ!..

Миссис Харрис в это время как раз гладила свежевыстиранные сорочки майора Уоллеса (между прочим, это был один из методов, которыми она развращала его). Не отрываясь от тонкой работы по выглаживанию воротничка, она пробормотала:

– Спокойнее, дорогая, спокойнее, не то тебя хватит удар… И что же случилось?

Задыхаясь и фыркая, точно гиппопотам, миссис Баттерфилд помахала газетой:

– Ты… ВЫИГРАЛА!

Значение этих слов миссис Харрис поняла не сразу, потому что, вверив свою судьбу удаче, она затем выкинула лотерею из головы, но мало-помалу до нее дошел смысл выкриков, аханья и пыхтения миссис Баттерфилд, и утюг с грохотом грянулся оземь.

– Мое платье от Диора!!! – воскликнула миссис Харрис, и вот она уже обхватила талию подруги (непростая задача), и они, точно дети, закружились по кухне.

Затем, дабы не ошибиться, подруги сели к столу и, графа за графой и цифра за цифрой, сверили результаты субботних игр по своим билетам. Да, все сходилось. Не считая двух только ошибок, миссис Харрис все угадала верно. Значит, ей полагается приз. Большой приз, может быть, даже «джекпот» – в зависимости от того, угадал ли кто-нибудь столько же, сколько миссис Харрис, и не было ли еще более точных ответов. Но в одном они были уверены: платье от Диора – или, вернее, деньги на него – были у них в руках, ибо нельзя было представить, что приз за двенадцать верных ответов из четырнадцати может быть меньше нужной суммы, пусть даже большой.

Но подругам предстояло еще одно испытание: дождаться телеграммы, официально подтверждающей выигрыш миссис Харрис. Телеграмма должна была прийти в среду.

– Что останется после покупки платья, разделим пополам, – пообещала маленькая уборщица своей толстухе[7] подруге в приступе щедрости (и так бы она и поступила, конечно). Она уже видела себя шествующей по залам этого самого магазина Диора в окружении кланяющихся и суетящихся продавцов, с лопающейся от денег сумочкой в руках. Она будет идти от прилавка к прилавку, от вешалки к вешалке, мимо бессчетных дивных одежд, жестких от украшений из шелка, сатина, кружев, бархата и парчи; и вот, наконец, она находит самое красивое платье и приказывает: «Заверните вот это!..»

И все же, все же миссис Харрис, хоть и была оптимисткой от природы, не могла не подозревать, что без проблем, по крайней мере, не обойдется. Это чувство было естественным следствием не слишком легкой жизни и ежедневного нелегкого труда. И захотеть нечто великолепно-изысканное, но совершенно бесполезное, предмет роскоши из мира богачей, понадеяться на удачу в лотерее и немедленно выиграть – это была история из дешевой книжки. Опыт подсказывал, что так не бывает.

Но, с другой стороны, такое все-таки иногда случалось. Ей самой приходилось читать в газетах о подобных случаях… впрочем, что гадать? Оставалось только дождаться среды! И не имело смысла отрицать совпадение цифр. Она выиграла, это не видение, она многократно сверялась с таблицами… Платье от Диора будет принадлежать ей, а может, и еще много-много чудесных вещей – даже учитывая, что она поделит остаток выигрыша с миссис Баттерфилд. Ведь призовой фонд составлял ни много ни мало сто пятьдесят тысяч фунтов!

И так, в крайнем смятении, прошло три дня, и наконец пришла судьбоносная телеграмма из управления лотереи. Единственно лишь привязанность к подруге не дала миссис Харрис тут же вскрыть и прочесть телеграмму; она быстро оделась и побежала к миссис Баттерфилд. Та плюхнулась в кресло и покрепче схватилась за ручки в ожидании потрясения, но тут же принялась обмахиваться фартуком.

– Бога ради, читай его скорее, не то я просто помру от волнения! – воскликнула она.

И вот миссис Харрис дрожащими руками распечатала конверт и развернула телеграмму. Там сообщалось, что ее билет выиграл, и выигрыш составил сто два фунта, семь шиллингов и девять с половиной пенсов. Скверные предчувствия подтвердились: эта сумма была настолько меньше необходимой для превращения миссис Харрис в обладательницу заветного платья от Диора, что осуществление мечты фактически оставалось столь же далеким и невозможным, как и прежде. Даже попытки миссис Баттерфилд утешить ее (звучащие в стиле библейского Иова): «Ну-ну, милочка, в конце концов – это лучше, чем ничего; подумай, да всякий, наверно, был бы рад выиграть такие деньги» – не могли помочь разочарованной и убитой миссис Харрис, хотя она понимала прекрасно, что просто так уж устроена жизнь, что разочарование – это нормальное состояние человека.

Так что же случилось? Список выигравших, присланный через несколько дней по почте, все разъяснил. То была трудная неделя для футбольной лиги, со многими неудачами. И хотя ни один человек не угадал результаты всех четырнадцати игр, или хотя бы тринадцати, довольно большое число участников лотереи шло вровень с миссис Харрис – соответственно, каждый из них уменьшил ее долю.

Нет, сто два фунта, семь шиллингов и девять с половиной пенсов на дороге не валяются. И все же несколько дней у миссис Харрис лежал под сердцем холодный камень, и не раз просыпалась она ночью с чувством горечи и непролившихся слез – и вспоминала затем, что их вызвало…

Но первое разочарование прошло, и миссис Харрис пришла к мысли, что сто с лишним фунтов, выигранных в футбольной лотерее, – сто фунтов, которые она могла потратить на что захочет, – должны были бы положить конец безумной мечте о платье от Диора. Но не тут-то было. Все вышло наоборот. Ее стремление обладать этим платьем не угасло. Оно даже усилилось! Просыпаясь утром, она чувствовала печаль и опустошение, словно с ней случилось что-то плохое, или словно у нее что-то пропало; а сон лишь на время заглушал это чувство. Затем она вспоминала, что все дело в платье от Диора, о котором она мечтает… и которого у нее никогда не будет.

А вечером, допив чай и распрощавшись с миссис Баттерфилд, она ложилась в постель, которую делила со своими старыми друзьями – грелками, натягивала одеяло до подбородка и изо всех сил пыталась думать о чем-нибудь другом – например, о новой девушке майора Уоллеса, которая была представлена на сей раз в качестве племянницы из Южной Африки (все его девушки были племянницами, подопечными сиротами, секретаршами или же друзьями семьи), о последнем чудачестве графини Вышинской, которая вдруг пристрастилась курить трубку… Она пыталась сосредоточиться на самой любимой из «ее» квартир, на выражениях, которые употребила Памела Пенроуз, когда она разбила пепельницу. Она пробовала представить цветущий сад. Все напрасно! Чем больше старалась она думать о чем-нибудь другом, тем ярче вставало перед ее мысленным взором платье от Диора – и она лежала в темноте, дрожа и тоскуя по нему.

Даже погасив свет, когда только слабый отблеск уличного фонаря просачивался в окошко полуподвала, миссис Харрис глядела прямо через закрытую дверцу шкафа – и представляла висящее в шкафу платье. Цвет и материал менялись: иногда ей виделось платье из золотой парчи, иногда – из розового и алого шелка, а иногда – белое с кружевами цвета слоновой кости. Но всегда это было самое красивое и самое дорогое платье в мире.

Между тем платья, возжегшие ее диковинную мечту, перекочевали куда-то из шкафа леди Дант и более не могли поэтому причинять миссис Харрис танталовы муки. (Позже в журнале «Татлер» появилось фото леди Дант в платье «Обаяние».) Но миссис Харрис и не надо было более видеть эти платья. Желание обладать этим сокровищем уже прочно пустило в ней корни. Порой это желание было так сильно, что миссис Харрис засыпала в слезах, да и после этого оно продолжало терзать ее во сне.

Но вот как-то такой же бессонной ночью, неделю или две спустя, мысли миссис Харрис приняли новое направление. Она вспоминала, как заполняла пресловутый лотерейный билет и с какой уверенностью почувствовала, что этот билет выиграет ей желанное платье. Да, результат вполне совпадал с ее жизненным опытом, учившим, что жизнь полна разочарований. А с другой стороны, такое ли уж это разочарование? Сотня фунтов… нет, больше: сто два фунта, семь шиллингов, девять с половиной пенсов!

Но что может означать эта странно-некруглая сумма, какой знак судьбы несет она? (Надо сказать, что мир миссис Харрис был полон знаков судьбы, примет и указаний свыше.) Итак: платье от Диора стоит четыреста пятьдесят фунтов, и триста пятьдесят фунтов – сумма по-прежнему недосягаемая. Однако погодите-ка! Тут-то ее и озарило. Она включила свет и села в кровати, взволнованная разгадкой послания судьбы. Не трехсот пятидесяти фунтов не хватает ей до заветной суммы! Это в банке сотня; но ведь есть еще два фунта, семь шиллингов и девять с половиной пенсов, открывающие счет второй сотне. А когда у нее будет две сотни, третью набрать будет куда легче!

– Вот оно, – громко сказала миссис Харрис. – Я добуду его, даже если это займет весь остаток моей жизни!

Она вылезла из-под одеяла, взяла карандаш и бумагу и принялась считать.

Миссис Харрис никогда не покупала платья дороже, чем за пять фунтов. Эту сумму она и написала, поставив ее напротив абсолютно фантастического числа, выраженного как четыреста пятьдесят фунтов. Назови леди Дант цену фунтов так в пятьдесят-шестьдесят, вполне возможно, что миссис Харрис выбросила бы из головы мысль об этих прекрасных творениях, как из-за цены, которую она не была готова заплатить, так и из-за того, что это было бы платье другого класса.

Но самая невероятность суммы совершенно изменила дело. Скажите, какая сила заставляет женщину мечтать о шиншилловом манто, русских соболях, роллс-ройсе, драгоценностях от Картье или Ван Клифа и Арпельса, или о самых дорогих духах, ресторанах, о доме в самом дорогом районе и так далее? Сама недоступность и невероятность суммы делает эти вещи желанными для нее – свидетельством и гарантией драгоценности ее женственности и ее личности. Так и миссис Харрис чувствовала, что, если бы у нее было платье настолько прекрасное, что стоило четыре с половиной сотни фунтов, ей было бы не о чем больше мечтать на этом свете.

Карандаш миссис Харрис забегал по бумаге.

Итак: она зарабатывает три шиллинга в час. Работает десять часов в день, шесть дней в неделю; в году – пятьдесят две недели. Миссис Харрис подперла щеку языком и, старательно перемножая цифры, вскоре высчитала, что ее годовой заработок составляет четыреста шестьдесят фунтов, то есть в точности равен стоимости желанного платья, плюс дорога в Париж и обратно.

Затем, с той же энергией и решимостью, миссис Харрис принялась за второй столбик цифр. Сюда вошли: квартплата, налоги, еда, лекарства, обувь и все прочие необходимые расходы, какие она только могла вспомнить. Третья часть работы – вычитание – была по-настоящему мучительной. Ей предстояли годы строгой экономии. Как минимум два года, а то и три, если только ее не посетит еще раз удача в лотерее или не обрушится дождь чаевых. Однако полученные цифры не пошатнули ни ее уверенности, ни ее решительности.