Несколько минут после. Книга встреч

Он читал вслух Пушкина и Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Чехова… Часто прерывал чтение – объяснял непонятное, значение предметов русского быта, но главное – говорил о художественном мастерстве. Он выписывал на доске трудные слова, а рядом чертил схемы стихосложения. Вспоминал тувинскую природу и одновременно показывал, с какой перспективы может быть воссоздан в стихотворении пейзаж. Советовал, как организовать свою творческую работу, и – призывал пробовать силы в разных жанрах.

Однажды Пальмбах попросил учеников самих написать несколько строф, а затем прочитать вслух.

«Я так и не осмелился читать, – вспоминал С. Сарыг-оол. – Товарищи видели, как я что-то писал. Он взял у меня смятый в кармане листок, расправил его, потом потер ладонью свою голову (была у него такая привычка) и громко прочел. Я замер, ожидая насмешки, но… последовала похвала и, конечно, ряд замечаний, предложение кое-что исправить. После он “конфисковал” мое первое творение и отдал его в печать». Это было стихотворение «Свобода», которое стало песней, ушло в народ.

В другой раз Пальмбах подарил Сарыг-оолу толстую тетрадь. Посоветовал написать большую вещь в прозе. Полусерьезно-полушутливо сказал: «Завтра покажешь, прочтешь первую страницу». Так создавалась «Повесть о светлом мальчике» – исповедь одного человека и целого поколения.

Писатель Олег Саган-оол вспомнил, как в 1936 году принес в Комитет печати, где Пальмбах работал советником, первые стихи: «Тогда они мне казались хорошими, хотя теперь я знаю, что они были написаны неграмотно». Пальмбах не расхвалил стихи, как это случается у торопливых литконсультантов, и не отверг с ходу, как бывает еще чаще. Он по-настоящему заинтересовался автором. Они говорили долго, Александр Адольфович внимательно вчитывался в стихи, но все равно попросил оставить тетрадь – хотел подумать, понять направление таланта. Вера в писателя поддерживает его больше, чем дежурный комплимент. Саган-оол стал оригинальным прозаиком, драматургом.

Хорошо известна та особая роль, которую сыграл Пальмбах в появлении «Слова арата» Салчака Токи. Автор этой книги не мечтал стать писателем. Он мечтал изменить участь своего народа. Он думал о жизни, о вечном и сегодняшнем ее течении. Думать о жизни помогают книги. В сороковые годы, когда С. Тока много читал Льва Толстого и Максима Горького, он решил написать о себе. «Признаюсь, – замечал С. Тока, – делал это я потихоньку, как мог, и даже не очень хорошо понимал смысл своей затеи». Но вот об этой работе узнал Пальмбах и с тех пор уже не оставлял автора в покое. Прочитав рукопись повести «В берестяном чуме» – первую часть будущей трилогии, – он принес прозаику длинный перечень вопросов: ответы должны были прояснить суть характеров, композиции, сюжета. «Александр Адольфович, – с благодарностью писал С. Тока, – так поступал не один раз, прежде чем начать перевод. Ему я обязан рождением трилогии «Слово арата». Это его перевод читают в разных странах мира».

Пальмбах много думал о самобытности Тувы. Но самобытность не есть ограниченность. Напротив – самобытность культуры предполагает ее открытость: способность отдавать свое, впитывать чужое. Не потому ли он так заботился о переводах и переводчиках? «Он практически возглавлял всю переводческую деятельность – и сам много переводил», – пишет Михаил Скуратов. Это была многолетняя, грандиозная по своему размаху страда. Пальмбах отвозил в столичные издательства чужие рукописи. Увлекал, заинтересовывал ими известных переводчиков, уговаривал, подбадривал начинающих. Писал сотни писем. Посылал десятки отзывов и рекомендаций. Организовывал переводы для коллективных сборников, учебников, альманаха «Улуг-Хем». Он хотел с помощью литературы открыть Туву миллионам.

Но Пальмбаха заботило и другое. Вскоре после введения тувинской письменности он буквально «подталкивает» молодых литераторов заниматься переводами с русского. По его совету Сарыг-оол начал переводить Горького, Пюр-бю – Пушкина… Я видел у С. А. Сарыг-оола эти томики на плохой бумаге, отпечатанные еще неопытными людьми. Как подсчитать пользу, которую принесли книги русских классиков в деле просвещения тувинцев? И как вычислить пользу, извлеченную самими переводчиками: может быть, это была их главная литературная школа.

V

Есть люди, которые легко соединяют разные миры, эпохи, культуры. Это соединение проходит не на бумаге, не через пограничные участки – через человеческое сердце. К таким людям принадлежал Пальмбах.

Он хорошо чувствовал негромкую поэзию своей работы. И жил этой поэзией.

Всем казалось: он переполнен уверенной энергией. Так казалось даже тогда, когда погиб на фронте сын Александра Адольфовича – Спартак. Пальмбах приходил поздно вечером домой. Разжигал печь. И только тогда, неожиданно, его горе становилось заметным – человек жил в не свойственном ему ритме. «Движенья его, – примечали дети, – становились замедленными. Он долго укладывал поленья и щепки в печь и затем пристально смотрел, как от зажженной спички огонек пробегает по бумаге, затем перекидывается на сухие щепки. И вот уже горят поленья. А отец все сидит перед открытой дверцей, протягивая руки к огню и задумчиво потирая их».

Поэзия работы помогала ему трудиться много и в любых условиях. По пути в Туву он писал диссертацию в огромном, шумном номере минусинской гостиницы. Бывший наборщик С. Делгер-оол, вместе с которым Александр Адольфович готовил в Москве первые тувинские учебники, припомнит: Пальмбах нередко спал по полтора-два часа в сутки, прикорнув прямо за столом. Когда ему предлагали прилечь, отказывался: боялся крепко заснуть.

За несколько лет до смерти Пальмбах написал статью «Слово за будущим». Он поставил подзаголовок – «заметки филолога». Но по сути это было его завещание, скромное, однако очевидное подведение итогов. Подводить итоги можно по-разному. Пальмбах писал не о себе.

Молодость оказалась уже совсем далеко. Он вглядывался в нее, в самое начало культурной революции, в ее зарю:

«Ни школ, ни учителей тогда еще не было. Учиться хотели все, а ликвидаторов неграмотности, подготовленных на краткосрочных курсах, было всего несколько человек. Букварей и письменных принадлежностей было тоже более чем недостаточно. Приходилось подолгу ждать, пока ликвидатор неграмотности прискачет на летнее пастбище с букварем, бумагой и карандашами. Переходя из рук в руки, букварь быстро истрепывался. Часто его передавали «цепочкой» из юрты в юрту и старательно перерисовывали все страницы, еще не зная, как читается первая буква.

Те, кто не хотел ждать, пока наступит очередь учиться, запасались продуктами, садились на коней и ехали туда, где уже начались занятия. Проводились же эти занятия большей частью под открытым небом. Когда не было бумаги и карандашей, писали на самодельных досках, покрытых копотью. Готовя урок, пользовались также землей: выравнивали и утаптывали ее, писали заостренными палочками прямо по земле».

Пальмбах видел результаты своих трудов. Видел: тувинская письменность дала толчок многому. Появился национальный театр. Выросли ученые. Стали быстро развиваться печать и издательское дело: кроме своих писателей, к тувинцам пришли Шолохов, Н. Островский, Фадеев, Хикмет, Неруда…

Все это радовало. И тем не менее Пальмбах, не сомневаясь, вывел заголовок статьи: «Слово за будущим».

* * *

Судьба Пальмбаха лучше других позволяет представить дороги разных людей, пришедших в Туву строить новую культуру. Кстати, символично, что сборник «Александр Пальмбах – писатель и человек» составила М. А. Хадаханэ. Бурятка по национальности, она стала одним из талантливых литературоведов Тувы. Однажды мы шли с Марией Андреевной по центральной улице Кызыла. С ней здоровался едва ли не каждый второй встречный. Сначала я удивился, а потом подумал: а ведь здесь, в Туве, прошла вся ее жизнь – она стала заведующей кафедры русской литературы пединститута, членом Союза писателей, родила двух сыновей и дочь, безвременно похоронила мужа… Жизнь промелькнула, и другой уже не будет. Чужая сторона стала родной. Потом я читал статьи Хадаханэ, ее монографию «Тувинская проза», переводы, сборники, составленные Марией Андреевной. Я чувствовал за всем этим большую любовь к Туве. А любовь не обманывает. Напротив, она наполняет смыслом ушедшие годы.

…В конце жизни Александр Адольфович говорил о Туве подруге детских лет: «Там моя юность, мои друзья, мои корни». Так могут говорить счастливые люди. Значит, жизнь прошла не напрасно.

Я приехал в Кызыл, когда здесь отмечали пятидесятилетие национальной письменности. Это был праздник многих. Легко представить, сколько впереди подобных юбилеев, на которых всегда – ненавязчиво, как он это умел, – будет присутствовать Александр Адольфович.

И все-таки смысл его жизни не только в этом. В наш рационалистический век он снова доказал мудрость веры, реальную силу мечты. За семь минувших десятилетий «неистовые ревнители» пролетарской культуры и их последователи многое подвергали сомнению. Слыша: «добро», «сострадание», «порядочность», они с подозрительностью твердили о «внеклассовом подходе», «абстрактном гуманизме». Другие же понятия просто подменялись, дискредитировались. Например, интернационализм. Словом этим, дабы не испытывать стыда, прикрывали немало позорного – в том числе исчезновение языков, ассимиляцию народов, нивелирование обычаев… Однако интернационализм присущ подлинной культуре, истинным ее хранителям. Таким, как Александр Пальмбах.

Тот, кто вытаптывает культуру, лишен исторической памяти, в лучшем случае заботится о кратких интересах момента. Подвижники же культуры живут и работают для будущего.

«В вечности утро, раннее утро. Встает солнце, дует на землю утренним ветром, согревая ее. Мир просыпается, растет, уходят туманы, – писал в одной из своих книг Виктор Шкловский. – Мы должны привыкать к будущему, любя прошлое, и, не улыбаясь ему, с ним прощаться».

Александр Пальмбах, любя прошлое и настоящее, много думал о завтрашнем дне. Его смерть в номере кызыльской гостиницы была смертью по дороге в будущее.

Жизнь во второй ее половине

Говорят, что начинать никогда не поздно. В этой фразе есть красивое мужество, но это не всегда правда. Иногда начинать бывает особенно трудно: мешает прожитая жизнь.

До сорока восьми лет Раиса Аракчаа работала в магазине «Гастроном», в молочном отделе. Носила ящики с продуктами и пустой посудой. От ящиков болели руки, ломило поясницу. Но что было делать? Другой специальности она не имела. То, что Раиса Ажыевна вырезала из камня фигурки животных, представлялось ей баловством. Она занималась этим в редкие минуты отдыха – чтобы отвлечься и от однообразной работы, и от домашнего хозяйства. Она уходила к своим камням, как уходят в мечты. Здесь все было возможно: несколько движений ножом – и оживет фантастическое животное, арзылан; гордо вскинет рога горный козел – старый, но не покорный годам, своей судьбе.

А в жизни, казалось, ничего изменить нельзя.

Еще раньше, до молочного отдела, Раиса Ажыевна пошла обычной дорогой женщины: в двадцать лет завела свою семью, ездила вслед за мужем, которого мотало по разным районам Тувы – был он то техническим секретарем, то учителем, директором начальной школы, то милиционером. А она работала поваром, техничкой, сидела дома с детьми. Жили в маленьких комнатушках, в холодных бараках, дети часто болели, двое умерли. Была ли она все-таки счастлива? Раиса Ажыевна не думала об этом. Так жили почти все ее подруги. Потом муж начал пить, уехал в Тоджу к другой женщине, денег присылал мало. Старшему сыну, Сергею, тогда было четырнадцать, Олегу – одиннадцать, Володе – четыре. Она пошла в магазин рабочей, потому что техничка получала на восемнадцать рублей меньше.

Жизнь человека богата на встречи, но счастливые – все же выпадают не часто. А если выпадают, то, случается, меняют течение бытия. В шестьдесят пятом Раиса Ажыевна поехала в южный аржан – так называют в Туве целебные ключи. Хотела отдохнуть, подлечиться. Но обрела большее – цель и смысл жизни. На берегу озера стояла палатка. Каждое утро из нее выходил старый человек, садился на раскладной стульчик и начинал резать фигурки из камня. Это был прославленный Хертек Той-бухаа – один из тех, кого потомки называют великими. Раиса Ажыевна пряталась за деревьями, не смея подойти ближе. Мастер работал сосредоточенно. Но иногда отрывался – долго смотрел на горы, озеро, находил там что-то для себя и возвращался к камню, покачивая головой. Наконец одна знакомая подвела Раису Ажыевну к Тойбухаа. Она получила право смотреть на волшебство открыто. Вблизи оно складывалось из суммы приемов. Повторить прием кажется легко, но не зря мастеров-волшебников мало. Была ли это учеба? В обычном смысле нет. Тойбухаа ничего ей специально не показывал. Но ничего не скрывал. Можно многое понять, если любишь – любовь дает новое зрение. А у нее это была именно любовь – забытая, детская, теперь ожившая. Мать Раи, рано потерявшая мужа, зарабатывала на жизнь «деревянным промыслом»: делала ведерки, корыта, ступы и другие вещи с оригинальным орнаментом. Рая помогала ей. Еще раньше, лет восьми, мастерила игрушки из коры для маленького брата, которого нянчила.

Тойбухаа редко смотрел на нее, но все понял. Сегодняшнее. Прошлое. А может, и будущее Раисы Ажыевны. Однажды он протянул ей кусок дерева, попросил вырезать коня, остался доволен. В последние дни ее отпуска они много говорили, Аракчаа делала все новые и новые работы, но пока только из дерева. Перед ее отъездом Тойбухаа, тяжело дышавший из-за мучившей его астмы, выдохнул: «Теперь можно браться за камень…»

Так кончилось ее короткое учение.

Ей оставались вечера и ночи – после магазина, стирки, кухни. Странно: она никому не показывала своих каменных животных. Даже не приходила мысль о каком-то общественном признании. Кто она такая? Малограмотная рабочая из молочного отдела; чтобы творить искусство, думала Раиса Ажыевна, есть люди пообразованнее и опытнее ее. Да и зачем гневить судьбу? Без того все хорошо. В магазине ею довольны: в шкафу лежат грамоты, медаль, ее портрет – на городской Доске почета. Сыновья растут хорошими, не хулиганят, даст бог, выучатся, женятся, пойдут дети. И еще – есть послушные рукам и душе камни…

Сыновья Раисы Ажыевны действительно становились взрослыми. И совершали поступки взрослых людей. Сергей, окончивший к тому времени художественное училище, отнес однажды работы матери Сергею Ланзы – известному живописцу, возглавлявшему Союз художников Тувы. Тот развел руками: «Талант…» А потом переспросил: «Делала женщина?» В республике среди резчиков по камню женщин не было.

Здесь можно закончить рассказ о ее жизни. Дальше это был бы в основном рассказ о ее успехах.

Но успехи сами по себе не главное в человеческой судьбе, если только человек не придает этому первостепенного значения. Главное – ощущение внутренней свободы, простора жизни, подвластного душе. Успехи можно просто перечислить.

Вскоре ее работы замелькали на выставках – зональных, республиканских, всесоюзных. Их начали покупать музеи.

Она получила медаль ВДНХ и стала заслуженным художником Тувы.

У нее появились свои ученики. Появились и исследователи.

Заезжие фоторепортеры спешат сделать несколько снимков Раисы Аракчаа – желательно в национальном костюме: экзотика!

Она ездит за границу. Раиса Ажыевна рассказывала мне, что, побывав в нескольких европейских странах, совсем не похожих на Туву, она думала: как, в сущности, одинаково живут люди – любят, ошибаются, умирают, всегда чего-то ждут.

Она стала знаменитой, но осталась скромной. Характер редко меняется, когда человеку перевалит за полвека. Она долго читала статьи о себе, словно о ком-то чужом. Никак не могла поверить, что за счастье работать с камнем могут платить деньги. Первое время казалось: кто-то придет, поправит, все станет, как прежде. И потому лишь через год после получения Государственной премии РСФСР имени Репина бросила работу в магазине. Там радовались ее известности, но дело есть дело: от ящиков не освободили. Только стали просить в свободное время украшать витрину.

* * *

Конечно, начинать никогда не поздно, но всегда непросто. Трудно стать мастером, недолго пробыв в учениках. Я думал: что же ей помогло? Потом понял: кроме таланта – серьезность, которой Раису Ажыевну выучила жизнь. Серьезность нужна грузчику не меньше, чем художнику. Иначе один легко растратит талант, другой – силы, здоровье.

Она традиционно для тувинского искусства верна анималистике. Здесь есть свои законы, своя диалектика: каждый поворот туловища, каждое движение животного должны соответствовать натуре, однако мертвый копи-изм убивает творчество… Раиса Ажыевна несколько лет в детстве пасла скот, те давние наблюдения отпечатались в памяти, но отпечатались не как застывшие фотографии; животные казались девочке персонажами сказок – они имели свой характер, радовались, печалились, совершали подвиги… Какой уж тут копиизм!

Человек оживляет камень,И навек оживает камень, —

написал тувинский поэт Юрий Кюнзегеш. Оживить камень тяжело. Агальматолит, с которым в основном работают мастера Тувы, хрупок. Он крошится от неточных движений, почти не допускает переделок. Глаз резчика должен целиком видеть композицию, а рука твердо отсекать лишнее. Но есть и другая трудность. Это трудность, которую так и не смог преодолеть сказочный царь Мидас: к чему бы он ни прикасался, все превращалось в золото. Мертвое золото. Бывает мертвым и камень. Тут уж бесполезно делиться опытом. Вдохновению научить нельзя.

А работы Раисы Ажыевны живут.

Вот застыл перед схваткой могучий, не знающий пощады к противнику сарлык (так тувинцы называют яков). Но вот тот же сарлык устало приник к земле: может, обилие пролитой крови вдруг отрезвило его; а может быть, он постарел и предчувствует собственную горькую участь.

Ритмы жизни неизменны. Они повторяются из века в век. Они пронизывают все живое. Так было и так будет.

Неторопливой походкой отправится дальше мудрый конь, не пугаясь крутизны дороги.

Снова тревожно остановится, прислушиваясь к шумам леса, косуля с детьми. Еще одна безоглядно преданная, на все готовая ради потомства мать.

Разбежится на лыжах тувинский охотник с собакой, догоняющий свою удачу.

Проскачет исступленно красавец олень в весенней брачной гонке.

Так было и так будет.

Есть только несколько работ, где Раиса Аракчаа отходит от трехмерной скульптуры. Это в основном барельефы. В них удивляют глаза.

Портрет сына: юноша смотрит вдаль – с простой и ясной верой в несокрушимость жизни.

Портрет Сергея Ланзы: в глазах – страдающая, но не сдающаяся доброта.

Меня особенно поразил один барельеф. Шаман в ритуальном головном уборе из перьев с недоумением всматривается в торопливо пробежавший, все перепутавший век. Он словно спрашивает: неужели человек может поспорить с судьбой?

* * *

Я был у нее в гостях через два дня после ремонта квартиры. Раиса Ажыевна сама побелила стены и потолки в густо-голубой цвет – так принято в Туве; покрасила полы. В доме пахло свежестью – известкой, краской и еще чем-то неуловимым. Так могла бы пахнуть надежда, если б имела запах. Новая жизнь действительно стояла на этом пороге: Раиса Ажыевна готовилась к свадьбе среднего сына. Он вот-вот приедет из Омска, где оканчивает высшую школу милиции, потом они все вместе отправятся в Чадан, к невесте и ее родителям.

Раиса Ажыевна выглядела веселой, но то была не просто веселость матери, радующейся продолжению рода. Звезда ее собственного счастья находилась в самом зените. Хотя жизнь уже перевалила на вторую свою половину.

Начинать никогда не поздно. Если, конечно, начинаешь верно.

Путник

Дорога приближалась к самым горам. Она была пыльной и узкой, как все старые дороги, которые уже служат немногим. Пыль мешала дышать, но казалось: в этой пыли пропали, ушли в прошлое караваны и всадники, чья-то неведомая теперь жизнь. А горы все знают. И молчат.

Мы ехали к одному из самых искусных народных мастеров Тувы. Его звали Идамчап Сурумович Хомушку. Нас было четверо. Кроме меня и шофера в маленьком автобусе тряслись заведующий райотделом культуры и молодой резчик по камню Хунан, которому родители дали громкое имя – Киров.

Шофер крутил баранку, я смотрел по сторонам, два других моих спутника рассказывали про Хомушку, который делает лучшие в Туве музыкальные инструменты.

На одном из поворотов дороги автобус притормозил, и мы заметили идущего навстречу машине маленького ростом старика. Его коричневое, цвета темной глины лицо не пряталось от солнца. Шел он весело, видимо, не чувствуя жары в своей болоньевой потрепанной курточке, в кожаной кепке. Не знаю, о чем думали другие, я смотрел на этого большого жизнерадостного гнома, как смотрят на случайных дорожных встречных, – пытаясь легко и быстро угадать чужую судьбу.

Не успел ничего угадать: машина огласилась криками. Темпераментный Хунан, жестикулируя, что-то объяснял шоферу. «Это он, он… – сказал мне. – Хомушку».

В машине мастер спокойно положил рядом с собой холщовый мешок, который нес за спиной. Когда ему объяснили цель нашей поездки, без всякого любопытства посмотрел на меня. Хомушку возвращался в село, зря отшагав добрый десяток километров, но, кажется, и это не вызвало у него никаких эмоций.

* * *

…Мы сидели во дворе его дома. Дом, как и хозяин, был весь перекошен временем; морщины на лице у Хомушку походили на дороги, пройденные им. Рядом с домом был маленький огород, небольшая кузница. Дальше, за селом, громоздились горы, как бы насмешливо напоминая: все уйдет, они останутся…

Мастер не понимал по-русски. И хотя «переводчиков» рядом было много, я задавал вопросы, не требующие сложных ответов.

Я спросил, как он делает хомусы. Спросил зря. Технология меня не интересовала. Да и невозможно за несколько минут, через посредника, передать то, в чем добивался совершенства всю жизнь. Меня интересовала сама эта жизнь. Но об этом не говорят первому встречному.

Однако мастер обрадовался вопросу. Тому, что его сразу спросили о главном. Равнодушие впервые улетело из его глаз. Он повел меня к маленькой печи, стоявшей тут же, на улице. Стал показывать, как закаляет металл. Я понял, что трудно выбрать нужный сплав, но еще труднее – закалить язычок хомуса. Так же трудно выдержать, угадать время – от этого зависит звучание инструмента.

Потом он взял хомус и заиграл. Так, наверное, зачастую играют мастера: не думая о слушателях – прислушиваясь к своему созданию. Они стараются ощутить душу инструмента, сверить получившееся с задуманным. Голос хомуса естественно рождался в горном воздухе и так же легко пропадал в нем. Звук у хомуса тонкий. У этой тонкости, однако, множество оттенков. Вот что обычно не дается многим мастерам. А у Хомушку выходит замечательно. Он умеет придать инструменту любой тембр. Он ведь сам музыкант, объяснили мне тихо, трижды был лауреатом всесоюзных фестивалей.

По наивному штампу интервьюеров я спросил, много ли он сделал хомусов за свою жизнь. Мастер пожал плечами. Кто его знает. Начал в тридцать втором. Раньше никогда не считал. А вот за последние лет пятнадцать только для министерства культуры изготовил не меньше тысячи хомусов. Их посылают в Монголию и Якутию, на них играет ансамбль «Саяны».

Мы помолчали. Тут настало время Хунана. Он ведь поехал специально, чтобы уговорить Хомушку перебраться в райцентр – работать на участке народных промыслов, которым руководит. Переговоры были недолгими. По виноватому лицу Хомушку я понял: отказался. Я не удивился. Уже слышал, что точно так же Хомушку ответил на предложение министра переехать в Кызыл.

– Почему?

– В Кызыле нечем дышать. Это раз. Кроме того, и там, и в райцентре негде ходить. Это два.

Хомушку опять отвечал через «переводчиков», и многое показалось мне неясным. Впрочем, аргумент «плохой воздух» я уже слышал от некоторых народных певцов и камнерезов, пренебрегших возможностью жить в республиканской столице. Хотя по сравнению с нашими индустриальными центрами воздух в Кызыле был чистейший. Но почему «негде ходить»?

Я посмотрел на Хомушку. Морщины на его лице снова напомнили мне дороги.

Дороги кочевников, родные ему с детства, мало походили на теперешние. Они часто кружили – через несколько лет люди возвращались на старые места, находили прежние стоянки, ставили юрты, здоровались с рекой и пепелищем своего давнего очага. Хомус пел тогда о разлуке и встрече, о том, что это неизбежно в жизни. О том, что сама жизнь – вечная дорога…

Да, обстоятельства нашего знакомства с Хомушку были не случайными. Дорога – это его будни. Оказалось, мастер давно ходит из деревни в деревню: кладет печи, столярничает, встретив в пути скотоводов, идет с ними, чтобы однажды внезапно проститься.

Что уводит его в дорогу? Что находит он там? Не знаю. Не хочу придумывать.

Сейчас он путешествует один, раньше – со всей семьей. Жили то в одном селе, то в другом. Хомушку работал механиком, кузнецом, мотористом, плотником, слесарем, разнорабочим. Нравилось ли это семье? Жена Хомушку улыбается: «Все хорошо, хорошо…»