Хозяйка Мельцер-хауса

Все это произошло буквально в мгновение ока, и знали об этом лишь двое: Ханна Вебер, помощница кухарки, и русский парень. Подарок быстро исчез у него под курткой.

3

Уже дважды секретарь Оттилия Людерс стучалась в дверь бюро Пауля, чтобы спросить, не подложить ли молодому господину дров. Но Пауль с усмешкой отказывался – что он, мерзляк, что ли. Там, в цехах, где работали женщины, тоже не топили. Людерс хотела было сокрушенно вздохнуть, но вместо этого поставила ему на письменный стол чашку с эрзац-кофе, хотя он вообще-то ее не просил. Секретарь считала, что в такое холодное зимнее утро просто необходимо выпить чего-нибудь горячего.

– Мило с вашей стороны, фройляйн Людерс!

Пауль откинулся на спинку стула, чтобы критическим взглядом посмотреть на свой чертеж. «Если бы только Якоб Буркард, отец Мари, был жив. Он легко бы набросал чертеж этого станка».

Покачав головой, он взял ластик, что-то исправил, потом с помощью линейки и треугольника добавил к чертежу еще кое-какие детали, после чего удовлетворенно кивнул. Он не был гением, как бедный Буркард, зато он был хорошим практиком и неплохим бизнесменом. Надо попросить Бернда Гундермана из прядильного цеха взглянуть на его чертеж. Много лет назад Гундерман переехал сюда из Дюссельдорфа, где работал у Ягенберга. Тот уже в те времена занимался изготовлением бумажного волокна. Гигантские рулоны бумаги разрезались на полоски шириной от двух до четырех миллиметров, проклеивались на концах и вытягивались в нить. Из таких бумажных нитей можно было ткать материал. В основном это были грубые ткани, которые годились для мешков, переносных и приводных ремней. Из более тонких волокон можно было изготавливать и ткань для одежды. Правда, такой текстиль был весьма неудобен, его нельзя было стирать как обычно, а под дождем он промокал и приобретал совсем непрезентабельный вид. Но в связи с тем, что в рейхе катастрофически не хватало сырья, производство бумажного волокна набирало обороты. Ткацкая фабрика Мельцера была на грани закрытия, вот если бы удалось наладить производство этих волокон…

Ход его мыслей прервал тихий стук в дверь бюро.

– Пауль?

В душу закралось какое-то недоброе чувство. И с чего это вдруг отец постучал в дверь? Обычно он приходил в бюро сына в любое время без предупреждения, как ему заблагорассудится.

– Да, папа. Мне зайти к тебе?

– Нет-нет…

Дверь слегка дернулась, а потом распахнулась настежь, и Иоганн Мельцер вошел в кабинет. После перенесенного два года назад инсульта он сильно исхудал, стал седой как лунь, а его руки непрестанно дрожали. Уже целый год дела на фабрике шли совсем плохо, и это тоже не прибавляло здоровья. А ведь в начале войны фабрика процветала, выпуская хлопчатобумажные и шерстяные ткани для военных униформ. Предприятие имело такое большое значение, что его молодой директор Пауль Мельцер даже был освобожден от службы…

– Пауль, тут почта для тебя.

Мельцер протянул сыну письмо, положил его на чертеж, освещаемый настольной лампой, а затем на шаг отошел от стола. Пауль впился взглядом в строчку с адресом отправителя. Магистрат города Аугсбурга, муниципалитет. Что-то внутри него отчаянно не хотело верить в эту превратность судьбы. Почему именно сейчас, когда он так радовался, что Мари счастливо разрешилась от бремени. Сейчас, когда он строил такие радужные планы.

– Когда пришло? – спросил он и поднес письмо ближе к лампе, чтобы разобрать почтовый штемпель. Письмо никак не могло прийти сегодня, так как было только начало девятого, а почтальон обычно приходил на фабрику около девяти.

– Позавчера, – глухо ответил отец. – В суматохе последних дней я забыл отдать его тебе.

Едва Пауль взглянул в отрешенное лицо отца, как сразу усомнился в правдивости его слов, но ничего не сказал. Он взял серебряный нож для писем, аккуратно вскрыл конверт и достал оттуда письмо. Какой-то короткий момент он тешил себя надеждой, что это мог быть простой запрос из муниципалитета, касающийся занятых на фабрике рабочих. Он еще не успел открыть письмо, как ему бросилось в глаза словосочетание «призывной ордер», напечатанное жирным шрифтом. В нем коротко и ясно сообщалось, что в среду, девятого февраля, он должен явиться на военную подготовку. С его особым статусом директора текстильной фабрики было покончено. А то, что он два дня назад стал отцом и теперь должен был оставить свою молодую жену, никого не волновало.

В бюро повисло тягостное молчание: ни Пауль, ни отец не хотели комментировать это сообщение словами, принятыми в таких случаях.

Как бы то ни было, это было правильно и справедливо – каждый должен выполнить свой долг перед отечеством. Но может ли он с радостью отправиться защищать кайзера и Германию, оставив Мари одну с двумя детьми? С другой стороны, трусливо уклониться, в то время как другие клали свои жизни на алтарь отечества, было бы позорно.

– Завтра, – сказал Пауль тихим голосом, в котором проскользнула злая усмешка. – Ну тогда ты принес мне письмо как раз вовремя, не так ли?

Отец кивнул и отвернулся. Он подошел к окну и уставился вниз, на пустой фабричный двор, освещенный четырьмя электрическими лампочками. Медленно светало, и скоро должны были погасить свет.

– Я позвонил медицинскому советнику доктору Грайнеру. Сегодня после обеда ты можешь явиться к нему.

Пауль с досадой вздохнул: что за делишки замышлялись за его спиной…

– И что это даст?

– Он может выдать заключение, что у тебя больное сердце. Или что-нибудь с легкими. Тогда, по крайней мере, тебя не отправят на фронт, Пауль. Ты же нужен нам.

Пауль помотал головой и ответил, что будет служить с честью – он не какой-нибудь жалкий дезертир. К тому же положение германских войск не столь плачевно, хотя во Франции они, пожалуй, немного застряли, но вот Россия уже на грани капитуляции.

– Если верить военным сводкам. – Иоганн Мельцер как-то странно подчеркнул эти слова.

Пауль снова сложил письмо с повесткой, вложил его в конверт и засунул во внутренний карман своего пиджака. Да, это было неизбежно. И поступить надо так, чтобы потом не было стыдно. Не один он получил такой приказ, а тысячи и сотни тысяч молодых людей во всей Европе – почему же именно он, Пауль Мельцер, должен был избежать этой участи?

– До обеда я буду здесь, отец, – произнес он с таким спокойствием, которое удивило его самого. – А время после обеда и вечер хотелось бы провести со своей женой и малышами.

Иоганн Мельцер кивнул. Он очень хорошо понимал сына.

– Не беспокойся, сын мой. Мне будет совсем не трудно снова одному управлять делами. Напротив, я даже рад этому, ведь работа для меня сродни источнику молодости.

– Папа, я закажу бумагорезательный станок. Вот чертежи. И еще специальную прядильную машину, которая будет скручивать бумажные полоски в нити. Взгляни – она будет выглядеть вот так…

Пауль слишком хорошо знал, что отец совсем не признавал эти «дурацкие матерьяльчики из кульков». Ткут из шерсти, шелка, хлопка или льна – но уж никак не из бумаги или целлюлозы.

Иоганн Мельцер не опускался до того, чтобы ткать дешевую эрзац-материю, к которой достаточно присмотреться, чтобы понять, что она никуда не годится. Говорили, что в Бремен из колоний пришли поставки с хлопком, но эти ублюдки оставили все сырье себе, для переработки на своих собственных фабриках.

– Ладно, посмотрим…

– Если война будет продолжаться, то это наш единственный шанс, отец.

Пауль решил не ходить вокруг да около, а завершить начатое. Как только отец покинул бюро, он позвал секретаршу фройляйн Людерс и продиктовал ей несколько писем. Надо было узнать цены на бумагу, да и на целлюлозу тоже, чтобы выгодно закупить сырье. Оттилия Людерс, как всегда, все тщательно застенографировала, потом напечатала письма и подготовила их к отправке.

– А потом положить вашему отцу на стол?

Эта Людерс – она думала вместе с ним. Очевидно, она знала, что завтра его здесь уже не будет. Возможно, ее коллега Хофманн стояла под дверью и подслушивала, поскольку сама Людерс этого никогда не делала. Обеим секретаршам пришлось урезать зарплату, как почти всем остальным служащим и рабочим фабрики. В первую очередь из-за них Паулю было жаль покидать свой пост. Он ведь отвечал за этих людей, находил заказы, выискивал новые пути, чтобы они смогли заработать себе на кусок хлеба. Сейчас на фабрике были заняты почти одни женщины; мужчин осталось совсем мало – лишь те, кто был или слишком стар, или непригоден для военной службы. Женщинам приходилось кормить свои семьи. Многие уже овдовели, но большинство вообще ничего не знали о судьбе своих мужей. Ни извещения, ни письма с фронта – пропал без вести.

В мыслях Пауль старался не забегать далеко вперед. Он любил Мари, они были женаты уже целый год. Господи, сохрани его самого и его молодую семью!

Следующее, что Пауль сделал – позвал рабочего Бернда Гундермана и показал ему свои чертежи. К несчастью, у того была не такая уж светлая голова, он лишь приблизительно мог вспомнить, какими были те большие станки у Ягенберга. Возможно, он узнал бы их, увидев перед собой в готовом виде, но в чертежах он ровным счетом ничего не смыслил. Рабочий с готовностью ответил на вопросы Пауля и с легким сердцем ушел, ковыляя на своих хромых ногах. Когда произошел несчастный случай, Гундерман лишился всех пальцев на правой ноге, потому и был освобожден от военной службы. Да и по возрасту мужчина для нее не подходил – ему было уже почти пятьдесят.

Незадолго до обеда Пауль навел порядок на своем столе, написал несколько записок отцу и попрощался со своими секретаршами – Людерс и Хофманн. Лица у обеих были похоронные, но когда он пожимал им руки, они храбрились изо всех сил. Только когда он уже спускался вниз по лестнице, до него донеслись их всхлипывания. Внизу, во дворе, он повстречал двух служащих из расчетного отдела, чуть позже захотели еще раз пожать руку на прощание двое рабочих из прядильного цеха – Миттермаер и Хунцингер. Потом еще несколько работниц из ткацкого цеха, они как раз вручную делали кайму последних шерстяных одеял. А в воротах, ей-богу, стоял сам старик Грубер. И по его краснощекому лицу текли слезы. Непостижимо – как же быстро работало на фабрике сарафанное радио. И как они все были привязаны к нему! И это несмотря на то, что он вынужден был и увольнять, и сокращать зарплату.

Он шел к себе домой на виллу, не обращая внимания ни на моросящий дождь, ни на ледяной ветер, что пытался сорвать шляпу с головы. Привязанность служащих, с одной стороны, трогала его, с другой – заставляла ощущать какое-то беспокойство от столь слезного расставания. Паулю стало ясно: он должен вернуться сюда, на фабрику, как можно скорее. Вернуться целым и невредимым, ведь он нужен этим людям.

Мари ждала его внизу в холле и, как только он вошел, побежала ему навстречу. Как же она была хороша и свежа… В ее глазах Пауль прочитал нежность, но совсем другую, новую для него. Он заключил ее в объятия.

– У тебя все хорошо, моя дорогая? Ты выглядишь сегодня лучше, чем когда-либо…

Она не ответила, а только прильнула к нему, и он почувствовал ее тело, округлившееся – как это положено любой матери – после беременности.

– Папа сегодня утром все рассказал, Пауль. Как же это жестоко, именно сейчас. Но мы должны смириться – так угодно Господу.

Держа ее в своих объятиях, он радовался тому, что она так стоически вела себя, иначе бы он сам не смог сдержать слез. Пауль остро чувствовал, что мог потерять. Было горько прижимать к сердцу любимую женщину, зная, что придется оставить ее надолго, если не навсегда.

– Пойдем наверх, дорогая, – тихо произнес он. – Хочу побыть несколько минут наедине с тобой.

Держась за руки, они поднялись вверх по лестнице, прокрались, словно два вора, по коридору и проскользнули на третий этаж.

Пауль открыл дверь в комнату Китти, которая после ее замужества оставалась свободной и служила спальней для гостей. Устав от быстрой ходьбы, Мари опустилась на голубую софу Китти, Пауль сел рядом. Он молча притянул ее к себе и начал целовать – взахлеб, как будто своими поцелуями мог вложить в одно это мгновение всю ту нежность, что испытывал к ней. Внизу мама позвала Августу, чтобы узнать, не вернулись ли господин директор и молодой господин. Он не расслышал, что ответила Августа, да ему уже было совсем не до этого.

– Я горжусь тобой, Мари, – шептал он ей на ухо. – Ты такая сильная. Такая мужественная. Поверь, в душе у меня бушуют такие страшные бури. Я бы поспорил с судьбой, только чтобы остаться с тобой – это сейчас мое единственное и самое большое желание.

– А ты давно уже знаешь? – спросила она.

– Не более часа…

– Они не говорили нам…

Ему показалось, что она произнесла эти слова со скрытым упреком, и покачал головой.

– Они сделали это ради нас, Мари, поэтому я не могу сердиться.

– Наверное, ты прав…

Он слегка забеспокоился, когда увидел, как Мари нахмурила свои темные брови – она делала так всегда, когда ей что-то не нравилось. Она не любила властный нрав его отца, уже не раз возражала ему, а он, Пауль, должен был как-то улаживать их отношения. Теперь же Мари остается одна, без его поддержки, он только мог надеяться, что благоразумие жены убережет ее от лишних конфликтов.

– Папа так счастлив, что у него теперь есть внуки, Мари. Большей радости доставить ему ты не могла.

– Я? – Она лукаво посмотрела на него. – Я думаю, ты тоже принимал в этом участие.

– Ну, конечно, так оно и есть.

– Даже если доля твоего участия была совсем крошечной…

– Ну, моя дорогая, не совсем уж и крошечная…

– Нет-нет, крошечная…

И она показала большим и указательным пальцами промежуток – ну вот с булавочную головку, не больше. Наморщив лоб, он наклонился к ней.

– Да, крошечная, но все-таки решающая, – с триумфом произнес он.

– Ну, это все равно что бросить монету в автомат…

Какой же она была дерзкой, его любимая жена. Теперь она заставила его рассмеяться, а в наказание он крепко прижал ее к себе и начал осыпать поцелуями – до тех пор, пока она не попросила его смилостивиться над ней.

– Так какой же была моя доля? – продолжал настаивать он, когда Мари простонала, что он ее сейчас задушит.

– Внушительная, мой милый.

– Внушительная? Нет, этого мне мало.

– Пауль, прекрати… я уже правда задыхаюсь… Пауль… любимый мой… возлюбленный… отец моих детей…

Она попыталась побороть его, прижав обе руки к его груди, чтобы оттолкнуть, но ей это не удалось. Он любил эту игру, он любил свою строптивую Мари, свою дерзкую, соблазнительную, умную, а иногда ужасно вздорную супругу. Как часто они устраивали в своей спальне такой невообразимый хаос, а утром, проснувшись, вновь старательно наводили порядок, чтобы не дать ни Эльзе, ни Августе повода посудачить.

– Ну скажи, иначе не отпущу, – простонал он и опять обнял ее.

– Твоя доля гигантская, мой повелитель. Бесконечно великая. Как океан и космос… Ну, теперь достаточно? Или ты хотел бы называться еще моим Богом?

– Ну, не помешало бы.

– Да, очень на тебя похоже…

Она провела пальцем по его коротким волосам на затылке, и он затрепетал – нежное прикосновение возбудило его до крайности. О, злодейка-судьба не оставила ему даже одну-единственную ночь любви с его Марией, она гнала его на поле битвы именно сейчас, когда Мари еще не оправилась после родов. Так что ему останутся только воспоминания. Уже сейчас он предчувствовал, что его фантазии наградят его и счастьем, и болью одновременно.

– Ах, Пауль, – тихо произнесла она, прижавшись к его плечу. – Как же глупо и смешно мы себя ведем. Словно сгорающие от желания дети, которых не разнять. А ведь именно сейчас мы должны поумнеть. И сказать самые важные слова. И ничего не забыть – из того, что мы хотели бы сказать друг другу. Сейчас… и потом, в будущем…

– И что мне хотела бы сказать моя умница Мари?

Казалось, она всхлипнула, но когда он посмотрел на Мари, на ее лице была улыбка.

– Что я тебя люблю… бесконечно люблю… безгранично… и буду любить все время, пока жива…

– Это самые умные и самые важные слова, которые ты когда-либо произносила, моя дорогая. – Она хотела было выразить свой протест, но он не дал ей сказать ни слова. – Представляешь, Мари, я бы мог сказать тебе то же самое…

– Тогда давай на этом и остановимся, любимый.

Они крепко держали друг друга, закрыв глаза, и молча наслаждались тишиной пустой комнаты. Не слышно было даже тиканья часов, все звуки смолкли, ход времени словно остановился. И в эти несколько минут, когда они дышали в одном ритме, а их сердца бились в одном такте, казалось совершенно невозможным, что когда-то они смогут потерять друг друга.

– Милостивый господин! Вы здесь? – Стук Эльзы вырвал их из этого счастливого состояния и вернул на землю, к реальности. – Госпожа велит доложить, что пора к столу…

Пауль поймал сердитый взгляд Мари и нежно приложил палец к ее губам.

– Спасибо, Эльза. Мы сейчас спустимся…

Родители уже сидели за столом, когда они вошли, отец слегка нахмурил брови, а мать улыбнулась – понимающе и озабоченно.

– Ячменный суп? – с наигранной веселостью спросил Пауль, разворачивая свою салфетку. – И даже клецки с мозгами. Ну, тогда всем приятного аппетита!

Все поблагодарили друг друга, и Алисия взяла из рук Эльзы половник, чтобы разлить суп по тарелкам – сегодня она хотела сделать это сама. Конечно же его мать все знала, по ее глазам было видно, что она плакала. И вся прислуга была в курсе, что можно было заключить по выражению лица Эльзы, а также по тому, что Брунненмайер явно очень постаралась, приготовив его любимое блюдо. Пауль с детства обожал клецки с мозгами.

– Сегодня после обеда должна подъехать Китти, – объявила Алисия, глядя на Пауля. – И Элизабет тоже собиралась приехать. Надеюсь, вы будете не против…

Посмотрев на Пауля ободряющим взглядом, Мари ответила, что будет рада увидеть обеих. Особенно Китти, ведь та всегда приносит с собой суматоху и веселое настроение.

– Кухарка испекла пироги, а вечером на ужин обещала даже салат с селедкой.

Разговор зашел о Брунненмайер: повариху признали волшебницей, из тех немногих приправ, что еще остались, она могла приготовить вкуснейшие блюда. После того, как Эльза сервировала второе – жаркое из свинины с клецками и яблочным муссом, за столом повисла непривычная тишина. Был слышен только стук приборов о тарелки. Иоганн Мельцер поднял бокал вина, и все чокнулись, по-прежнему молча, не сказав друг другу ни слова. Затем, откашлявшись, Алисия наконец произнесла:

– Пауль, мы тут собрали некоторые вещи, которые тебе пригодятся. Посмотри после обеда, не забыли ли мы чего-нибудь.

– Спасибо, мама.

Никто особо не радовался свиному жаркому, приготовленному с такой любовью. Пауль съел одну порцию, затем попросил вторую – только ради Брунненмайер, чтобы не огорчать ее. Завтра в это время они будут сидеть за столом уже без него. Ну почему им должно быть лучше, чем всем остальным семьям? Две недели назад погиб отец Серафины, подруги Элизабет, полковник фон Зонтхайм, и один из ее братьев, а у директора Вислера погибли сыновья – их было трое. И Герман Кохендорф из магистрата был на фронте. По слухам, он получил тяжелое ранение и лежал теперь в Бельгии, в лазарете, так что ему не помогли даже все его деньги. Не было никаких вестей от адвоката доктора Грюнлинга, который воевал где-то в России, а это всегда было очень плохим знаком. И вообще, так много молодых людей, еще два года назад танцевавших на балу у Мельцеров и увивавшихся вокруг очаровательной Китти Мельцер, погибли кто где на вражеской земле, а их родители даже не знали, где их могилы.

– А о Гумберте что-нибудь удалось узнать? – спросил Пауль, чтобы прервать молчание, которое так удручало его.

– О да! – воскликнула Мари. – Я совершенно забыла. Представляешь, Пауль, Брунненмайер получила от него письмо с фронта. Он где-то в Бельгии, куда отправили подкрепление, скребет лошадей и убирает конюшни.

Все тут же представили эту картину и улыбнулись. Камердинер Гумберт был невероятно чувствительной персоной. Один вид паутины мог вызвать у него истерику, его одежда всегда сияла чистотой, а обувь была начищена до блеска. Так что выгребать навоз из конюшен – занятие абсолютно не для него.

– Конечно, он странный малый, – сказал Иоганн Мельцер. – Но я не сомневаюсь, кто-кто, а уж он всеми правдами и неправдами, но выкрутится.

Пауль был рад, когда обед наконец подошел к концу. Даже таким лакомством, как ванильный пудинг с малиновым сиропом, он не мог насладиться по-настоящему – настроение за столом было удручающим. Ах, если бы здесь была Китти. Оставшуюся часть дня и вечер придется провести с родителями и сестрами. И только после этого он наконец сможет остаться наедине с Мари и с малышами.

– Что сказала повитуха? – услышал он тихий голос матери в коридоре.

– Ну, пока он здоров, – ответила Мари приглушенным тоном. – Просто он очень маленький. Его нужно обязательно кормить грудью.

– Да, я уже занялась поисками кормилицы. Завтра придут сразу три…

Внезапно Пауля охватило беспокойство за сына, вдруг он умрет. Он был слишком мал и, очевидно, не сосал грудь. Как же он выживет? И почему мама вызвала кормилицу только на завтра? Разве малыша не нужно кормить уже сегодня? И почему Мари не давала ему грудь? Он распахнул дверь красного салона, где Эльза только что сервировала для них настоящий мокко, и побежал к лестнице, ведущей в спальные комнаты.

– Мари?

Он торопливо поднялся наверх. Навстречу ему вышла Августа, которая в данный момент как бы занимала должность няни. Прошлой ночью ей доверили близнецов, и все прошло хорошо.

– Все в порядке, милостивый господин, – сказала она, слегка присев в книксене. – Госпожа кормит, так что лучше не мешать ей сейчас.

– А что с мальчиком? Он сейчас сосет?

– Ну, когда-нибудь он начнет сосать…

Ответ его не успокоил, но ясное дело, он мало чем сможет помочь, так что Пауль снова спустился вниз. В коридоре его поджидал отец. Он потащил его в кабинет – на диване были разложены разные вещи. Нижнее белье, носки, плащ, карманный фонарик с блоками запасных батареек, теплая безрукавка, добротный нож на цепочке, коробка с набором игл, ниток и пуговиц, браунинг, сахар, шоколад, теплые домашние тапки, перчатки…

– Если будет нужно что-то еще, вышлем, – сказал отец.

Пауль уставился на все эти вещи, и только теперь ему стало ясно, что отныне он будет таскать все свое богатство у себя за спиной. Прощайте, теплая печь, мягкая постель и ежедневный душ. С завтрашнего дня он будет представлять из себя не больше, чем самый низший из его рабочих, ведь у него не было офицерского звания, он был простым солдатом. Как ни странно, но ему пришлась по душе эта мысль: выносить разные лишения, день за днем идти маршем, по тридцать-пятьдесят километров в день – все опасались длительных маршей германской армии. Да, это будет суровое время, он узнает свои границы и должен будет выйти за них. Но он шел на передовую, чтобы защитить свою родину и семью. Он должен пронести эту мысль через свинцовый град пуль и все лишения, чтобы она помогла ему понять смысл его собственных поступков и боевых действий армии. Предстояло время суровых испытаний. Пауль знал, что после возвращения – а он, конечно же, собирался вернуться – он уже будет другим.

В коридоре послышался взволнованный голос Китти, а следом голос Элизабет, недовольной чем-то. Наконец их обеих прервала мама: как всегда, она старалась помешать ссоре дочерей.

– Оставь меня в покое со своими нравоучениями, Лиза, – громко говорила Китти. – Мне все равно, что пишет твой высокочтимый господин майор и супруг. Победа, победа, победа – всегда одна победа! Ну и где она, эта победа? Нет никакой победы. Одно вранье и пустая болтовня…

– Как ты можешь так бесчестно говорить, Китти! Да это же предательство по отношению к кайзеру и к отечеству, это глумление над всеми солдатами, мужественно павшими на поле боя. До победы один шаг, так написал Карл. А он все-таки знает, что говорит…

– Элизабет, пожалуйста! – вмешалась Алисия. – Да не распаляйся ты так! Неужели именно сегодня вам нужно…

– Ах, снова я во всем виновата. Конечно, так я и думала.

Пауль увидел, что на лице отца появилась забавная улыбка. Ему нравилось, как спонтанно Китти выражает свои мысли, даже если он редко соглашался с ними.

– Да мне все равно – победим мы или проиграем! – громогласно возвестила Китти. – И что мы хотим сделать с Францией. Вот мне, по крайней мере, она не нужна. А эта грязная Россия тем паче. По мне, так и колонии можно все раздать. Только бы они оставили нам моего любимого Поля. Они забрали у меня Альфонса – ну оставили бы моего Поля, так было бы по крайней мере порядочно. Хватит закатывать глаза, Лиза. Уже молчу, мама. Я же обещала, сижу как мышь. Тише воды, ниже травы. – Она замолчала на пару секунд, но тут же продолжила: – Лиза, у тебя найдется для меня носовой платок? Свой я, должно быть, где-то потеряла…