Что видишь?

Положение дел в Московской епархии было непростым и новому Митрополиту пришлось трудно. Строго наказывая провинившихся, Владыка вновь подвергся незаслуженным упрёкам, так что последние годы его жизни современники нередко уподобляли мученичеству. Н.С.Лесков писал: «И сейчас бессильная злоба низких людей не устает работать в том недостойном направлении – что и понятно: такое умное и характерное лицо, как митрополит Макарий, не может всем одинаково нравиться…».

Москва никого не оставляла равнодушным к себе. Она оставила глубокий след и в сердце митрополита Макария. Своё служение на Московской кафедре владыка Макарий считал великой милостью Божией. Он полюбил её не только любовью архипастыря к своей пастве, не только любовью гражданина российского к первопрестольной столице своего государства, но и любовью русского историка к самому истоку русской национальной и духовной жизни.

Отмечая особое благочестие москвичей, владыка Макарий говорил, что видит «в России, и особенно в сердце её в Москве, такой неистощимый родник благочестия, что его, без сомнения, на многие века хватит не только для внутренней жизни России, но и для просвещения языческих народов».

Через всю его догматику проходит мысль, что если бы мы на самом деле вникали в догматы, то многое бы вошло в умы христианского общества такого, что с трудом пытаются вкоренить проповедники с церковной кафедры, что тогда и учительная деятельность облегчилась бы, и цели её достигались более успешно.

Митрополит Макарий писал: «Много для нашей нравственности могла бы сделать одна мысль о том, что Бог бесконечно правосуден, если бы мы живо и глубоко содержали её в своем уме и сердце» (Д.Б., т. 1, пар.23,3,6).

История распорядилась справедливо. В верхней церкви панихиду по Александру Сергеевичу Пушкину служил именно митрополит Московский и Коломенский Макарий (Булгаков). Многие из тех, кто присутствовал на панихиде были тронуты прекрасной службой, дивным пением певчих.

Один из очевидцев вспоминал: «Служение митрополита Макария было истинным духовным торжеством. Служил Владыка скоро, но возгласы его были так выразительны и настолько задушевны, что невольно располагали к молитве, а изящество и красота его движений дополняли и усиливали впечатление. С наперсным крестом и дикирием в руках он со свойственным ему изяществом осенял народ. Своим несильным голосом он нараспев и очень искусно возглашал слова молитв. Он был весь возвышен и вдохновен. В конце литургии он наизусть сказал глубоко назидательное слово. Это была живая, блестящая и увлекательная беседа-импровизация, не нуждающаяся ни в каких тетрадях и записях, при том образцовая по своей дикции. Сколько было простоты и изящества в словах архипастыря, как сильна и убедительна его мысль, и наконец, сколько свободы, одушевления и выразительности в его произношении – об этом мог судить только тот, кто имел счастье слушать его самого».

Торжественная речь действительного члена Императорской академии Наук по кафедре русского языка и словесности митрополита Московского и Коломенского Макария (Булгакова) произвела огромное впечатление и на западников, и на славянофилов.

Речь на открытии памятника А.С. Пушкина, сказанная после панихиды о нем Высокопреосвященным Макарием (Булгаковым), митрополитом Московским и Коломенским, в главной церкви Страстного монастыря 6 июня 1880 г.

И сотвори ему вечную память.

Ныне светлый праздник русской поэзии и русского слова. Россия чествует торжественно знаменитейшего из своих поэтов открытием ему памятника. А Церковь отечественная, освящая это торжество особым священнослужением и молитвами о вечном упокоении души чествуемого поэта, возглашает ему вечную память. Все, кому дорого родное слово и родная поэзия, на всех пространствах России, без сомнения, участвуют сердцем в настоящем торжестве и как бы присутствуют здесь в лице вас, достопочтенные представители и любители отечественной словесности, науки и искусства! А тебе, Москва, град первопрестольный; естественно ликовать ныне более всех: ты была родиною нашего славного поэта. На одной из твоих возвышенностей воздвигнут в честь его достойного памятника, и под твоим гостеприимным кровом совершается ныне сынами России, стекшимися к тебе со всех сторон, настоящее торжество.

Мы чествуем человека-избранника, которого Сам Творец отличил и возвысил посреди нас необыкновенными талантами и которому указал этими самыми талантами особенное призвание в области русской поэзии. Чествуем нашего величайшего поэта, который понял и вполне сознал свое призвание; не зарыл в землю талантов, данных ему от Бога, а употребил их на то самое дело, на которое был избран и послан, и совершил для русской поэзии столько, сколько не совершил никто. Он поставил ее на такую высоту, на которой она никогда не стояла и над которою не поднялась доселе. Он сообщил русскому слову в своих творениях такую естественность, простоту и вместе такую обаятельную художественность, каких мы напрасно стали бы искать у прежних наших писателей. Он создал для русских такой стих, какого до того времени не слыхала Россия, стих в высшей степени гармонический, который поражал, изумлял, восхищал современников и доставлял им невыразимое эстетическое наслаждение и который надолго останется образцовым для русских поэтов. Мы чествуем не только величайшего нашего поэта, но и поэта нашего народного, каким явился он если не во всех, то в лучших своих произведениях. Он отозвался своею чуткою думой на все предания русской старины, и русской истории, на все своеобразные проявления русской жизни. Он глубоко проникся русским духом и все, воспринятое им от русского народа, перетворив своим гениальным умом, воплотил и передал тому же народу в сладкозвучных песнях своей лиры, которыми и услаждал соотечественников и незаметно укреплял в чувствах патриотизма и любви ко всему родному. Мы воздвигли памятник нашему великому народному поэту потому, что еще прежде он сам воздвиг себе "памятник нерукотворный" в своих бессмертных созданиях, в этом памятнике воздвиг памятник и для нас, для всей России, который никогда не потеряет для нее своей цены и к которому потому "не зарастет народная тропа". К нему будут приходить и отдаленные потомки, как приходим мы и как приходили современники.

Сыны России! Посвящая ныне памятник знаменитейшему из наших поэтов как дань признательности к его необыкновенным талантам и необыкновенным творениям, которые он нам оставил, можем ли удержаться, чтобы не вознести живейшей всенародной благодарности к Тому, Кто даровал нам такого поэта, Кто наделил его такими талантами, Кто помог ему исполнить свое призвание? А с этою, столько естественною для нас в настоящие минуты, благодарностию можем ли не соединить теплой молитвы от лица всей Земли Русской, да посылает ей Господь еще и еще гениальных людей, и великих деятелей, не на литературном только, но и на всех поприщах общественного и государственного служения! Да украсится она, наша родная, во всех краях своих достойными памятниками в честь достойнейших сынов своих.

Аминь!

Так рассудил не только знаменитый на всю Россию митрополит Макарий, священноархимандрит Троице-Сергиевой Лавры, но и смиренный глубокомудрый монах, возросший в духовном мире в пограничье русского и украинского народов, на земле Слобожанщины, Белоградской (Белгородской) епархии, в семье сначала родного отца – священника Новооскольского благочиния Петра Булгакова, а затем приемного – священника Александра Солнцева, настоятеля Флоровской церкви Новооскольского уезда Курской губернии.

Ему было у кого учиться на просторах обширной Святой Белгородской земли и, прежде всего у Небесного покровителя Белгородчины – Святителя Иоасафа Белгородского, чудотворца.

Заметим, что иночество и в те времена явило много образцов святости и совершенства. Одним из них был святой Иоасаф (Горленко), в 1745-1748 гг. являвшийся наместником Троице-Сергиевой Лавры.

17 мая 1746 г. в стенах обители случился большой пожар, в котором сгорели все деревянные постройки, а в каменных храмах все деревянные перегородки и перекрытия. По указу священноархимандрита Лавры архиепископа Тверского Арсения отец Иоасаф (Горленко) предпринял энергичные труды по восстановлению обители. Под его непосредственным руководством также построены Смоленская церковь, здание семинарской библиотеки, восстановлены монастырские стены и перестроено Троицкое подворье в Москве. В 1748 г. архимандрита Иаосафа посвятили в сан епископа Белгородского, в этом сане он нес подвиг архипастырского служения до самой своей кончины в 1754 г.

Связующая нить иночества жива. И митрополит Московский и Коломенский Макарий (Булгаков), чье 200-летие со дня рождения в 2016 году отметила Русская Православная Церковь, православные люди России яркое подтверждение высокого призвания Белгородской земли, Белгородской митрополии Русской Православной церкви перед Россией.

За почти четверть века, возглавляемая ныне Высокопреосвященнейшим Иоанном, митрополитом Белгородским и Старооскольским Белгородская митрополия, в состав которой входят три епархии Белгородская и Старооскольская, Губкинская и Грайворонская, Валуйская и Алексеевская чудесным образом преобразилась. Возрождены и построены храмы, их ныне на просторах Святого Белогорья – 350 и несколько монастырей. При поддержке администрации Белгородской области, возглавляемой почти четверть века Губернатором области Евгением Степановичем Савченко, не только преображается Белгородская земля исторической Слобожанщины Святой Руси, но и формируется соборное сообщество православных белгородцев-патриотов.

Еще один путь прохождения мазка

Открытие памятника А.С. Пушкина, как уже отмечалось, проходило при огромном стечении народа, торжественно. Вот как излагает И. Волгин в своей книге «Последний год Достоевского» (М.: «Известия», «Библиотека «Дружбы народов», 1990.– С.282) реконструируемые им ощущения Ф.М. Достоевского: «Он вышел на площадь (из собора Страстного монастыря, В.О.), расцвеченную красными, белыми и синими флагами, заполненную депутациями городских цехов и делегатами с венками в руках. Громадная толпа глухо гудела в ближайших улицах; люди усеяли крыши (окна, выходящие на площадь, сдавались по цене от 20 до 50 рублей). Под звон колоколов и звуки гимна парусиновая пелена, колебаемая ветром, медленно упала к ногам монумента».

Известному русскому философу, участнику праздничных событий Н.Н. Страхову (родился в Белгороде) принадлежит следующее замечание: «Почему-то нельзя было совершить окропление памятника святою водою, как это принято при всяких сооружениях».

Писатель Г.И. Успенский в том же ключе рассуждал: «…Поговаривали в народе, что едва ли митрополит разрешит святить статую, так как, что ни говори, Пушкин-то он Пушкин, а все-таки он истукан, статуй, идол… человек не на коне, не с саблей, а просто со шляпой в руке…».

Издатель и публицист А.С. Суворин писал: «В течение нескольких дней сотни тысяч народа перебывали у памятника и стояли около него толпами. Народ, конечно, недоумевал, за что такая честь штатскому человеку. Многие крестились на статую. Спустя две недели, кажется, установилось мнение, что человек этот "что-то пописывал, но памятник ему за то поставлен, что он крестьян освободил". По крайней мере я слышал это от многих простых людей и разумеется не разуверял!» (Незнакомец (Суворин А. С.). Недельные очерки и картинки // Новое время. 1880. 29 июня. № 1556. С. 2.).

На самом деле все было намного прозаичнее. Все основные религиозные мероприятия были завершены на территории Страстного монастыря, и позиция Русской Православной Церкви ясно и недвусмысленно была выражена в речи митрополита Московского и Коломенского Макария (Булгакова) в стенах верхней церкви во имя Страстной Божией Матери сразу же после панихиды. Ее архивариус уже представил. У памятника же проходили сугубо гражданские мероприятия, связанные с открытием, которое, кстати, сопровождалось колокольным звоном и пением певчих.

И все же нельзя забывать, что рядом видных представителей интеллигенции создание памятника преподносилось как дело частных лиц, а не царской власти. Так, академик, почетный член Императорского Московского университета, филолог Я.К. Грот на официальном приеме делегаций подчеркивал, что это «предприятие частное, возникшее по частному почину и на деньги частных лиц».

Да и обстановка у памятника в тот день была накалена до предела. Первоначально задумывался скромный праздник открытия памятника. Фактически же он превратился в мероприятие с гигантским скоплением народа и потому, после открытия памятника и возложения венков и цветов официальная светская часть была быстро завершена.

Официальные лица, видные деятели культуры переместились в здание Московского университета.

В университете присутствовал принц Петр Георгиевич Ольденбургский и многие важные особы. Министр народного просвещения в 1880-1881 гг. А.А. Сабуров задержался на полчаса, и все его ожидали.

На этом заседании в университете писатель И.С. Тургенев был избран почетным членом университетского совета. Многие считали, что это случилось благодаря состоявшейся накануне отставки предшественника А.А. Сабурова – Д.Д. Толстого, который возглавлял министерство с 1866 по 1880 гг. (он также был обер-прокурором Святейшего синода с 1865 по 1880 гг.). В дальнейшем Д.Д. Толстой – министр внутренних дел и шеф жандармов (1882-1889 гг.).

На торжественном собрании университета, ректором которого в этот период служил один из виднейших историков русской литературы Николай Саввич Тихонравов, была произнесена речь историком В.О. Ключевским. С Московским университетом связана жизнь и театрального и литературного деятеля С.А. Юрьева, который 1878 г. и до 1884 г. возглавлял Общество любителей Российской словесности. С 1885 г. и до 1893 г. его возглавлял Н.С. Тихонравов.

В 1879 году умер виднейший историк Московского университета С.М. Соловьев. И курс истории начал читать В.О. Ключевский. Василию Осиповичу было всего 39 лет, когда он поднялся на кафедру в присутствии министра просвещения, чтобы произнести речь об А.С. Пушкине. Поразительно! Он ведь профессором университета станет только в 1882 году.

Речь В.О. Ключевского, произнесенная на торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 года, в день открытия памятника А.С. Пушкина

«Значение Пушкина не ограничивается его местом в истории того, что он сам считал собственно литературой, т.е. в истории литературы художественной. У него есть место и в более тесной литературной области: в его творчестве есть сторона специальная, но близкая всякому, для кого русское слово родное. Его творения представляют интерес и для русского историка.

Я разумею здесь не тот интерес, какой имеет для историка всякий памятник поэзии. В этом смысле вся поэтическая деятельность Пушкина принадлежит нашей истории. Пушкин отделен от нас целым поколением. Новый слой понятий и забот, ему неизвестных и чуждых его времени, образовался над его могилой. Он был свидетелем стремлений и отношений, от которых уже далеко отодвинулись мы. Художественная красота его произведений приучила нас с любовью повторять то, чего мы уже не разделяем, эстетически любоваться даже тем, чему мы не сочувствуем нравственно; в стихе, лучше которого мы не знаем доселе, подчас звучат воззрения, которые для нас – общественная или нравственная археология. С этой стороны все написанное Пушкиным – исторический документ, длинный ряд его произведений – поэтическая летопись его времени.

И сам Пушкин – уже вполне историческое явление, представитель исчезнувшего порядка идей, хотя исполнения некоторых его благих чаяний мы ждем доселе. Мы изучаем его так же, как изучаем людей XVIII и XVII вв. Независимо от своего таланта для нас он наиболее выразительный образ известной эпохи. Самые недостатки его имеют для нас не столько биографический, сколько исторический интерес. Мы ошибемся в цене его современников, если забудем, сколько сил этого великолепного таланта потрачено было на ветер, на детские игрушки для взрослых. Пушкин имел печальное право более всех, говоря словами другого поэта, благодарить свое время

За жар души, растраченный в пустыне.

Без Пушкина нельзя представить себе эпохи 20-х и 30-х годов, как нельзя без его произведений написать истории первой половины нашего века. При каком угодно взгляде на Пушкина, на значение его поэзии за ним останется страница в нашей истории.

Но его нельзя обойти и в нашей историографии, хотя он не был историком по ремеслу – ни по призванию, прибавят, может быть, иные. Вернее, он только мало знал отечественную историю, хотя и не меньше большинства образованных русских своего времени. Но он живее их чувствовал этот недостаток и гораздо более их размышлял о том, что знал. Из его заметок и журнальных статей видим, какое сильное впечатление произвел на него исторический труд Карамзина, как он следил за современной исторической письменностью. По мере созревания его мысли и таланта усиливалась и его историческая любознательность.

В последние годы, как известно, он много занимался родной стариной даже в архивах. Он иногда обращался к русскому прошедшему, чтобы найти материал для поэтического творчества, взять фабулу для поэтического создания. Но я хочу сказать не об этих пьесах. Борис Годунов, Полтава, Медный всадник – читая их, мы готовы забыть, что это исторические сюжеты: эстетическое наслаждение оставляет здесь слишком мало места для исторической критики.

Иное значение имело для Пушкина ближайшее к нему столетие. Он вырос среди живых преданий и свежих легенд XVIII в. Екатерининские люди и дела стояли к нему ближе, чем он сам стоит к нам. Там он угадывал зарождение понятий, интересов и типов, которыми дорожил особенно или которые встречал постоянно вокруг себя. Об этом веке он заботливо собирал сведения и знал много. Он мог рассказать о нем гораздо больше того, что занес в свои записки, заметки, анекдоты и т.п. Иногда он облекал явления этого времени в художественную форму повести или романа. Во всем этом нет следов продолжительного и систематического изучения. Но здесь рядом с поспешными суждениями встречаем замечания, которые сделали бы честь любому ученому историку. Наша историография ничего не выиграла ни в правдивости, ни в занимательности, долго развивая взгляд на наш XVIII в., противоположный высказанному Пушкиным в одной кишиневской заметке 1821 г. Сам поэт не придавал серьезного значения этим отрывочным, мимоходом набросанным или неоконченным вещам. Но эти-то вещи и имеют серьезную цену для историографии. Пушкин был историком там, где не думал быть им и где часто не удается стать им настоящему историку. Капитанская дочка была написана между делом, среди работ над пугачевщиной, но в ней больше истории, чем в Истории Пугачевского бунта, которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману. Я хочу напомнить об историческом интересе, который заставляет читать и перечитывать эти второстепенные пьесы Пушкина.

Наш XVIII век гораздо труднее своих предшественников для изучения. Главная причина тому – большая сложность жизни. Общество заметно пестреет. Вместе с социальным разделением увеличивается в нем и разнообразие культурных слоев, типов. Люди становятся менее похожи друг на друга, по мере того как делаются неравноправнее. Воспроизвести процесс этого нравственного разделения гораздо труднее, чем разделения политического. С половины века выступают рядом образчики типов разнохарактерного и разновременного происхождения. Чем далее, тем классификация их становится труднее. Часто недоумеваешь, к какой эпохе приурочить зарождение того или другого из них, в каком порядке разложить их по историческим витринам.

Между этими типами есть один – может быть, самое своеобразное явление общественной физиологии. Он зародился лет 200 назад и, вероятно, долго проживет после нас. Ему трудно дать простое и точное название: в разные поколения он являлся в чрезвычайно разнообразных формах. Достаточно указать на два имени в его генеалогии, чтобы видеть степень его изменчивости. Едва ли не первым блестящим образчиком этого типа был администратор и дипломат XVII в. А.Л. Ордин-Нащокин. Но скучающий от безделья Евгений Онегин был в прямой нисходящей поэтическим потомком этого исторического дельца. Дадим этому типу имя сложное, как и он сам. Это русский человек, который вырос в убеждении, что он родился не европейцем, но обязан стать им. Вот уже 200 лет этот тип господствует над остальными и по влиянию на наше общество, и по своему интересу для историка. Без его биографии пустеет история нашего общества последних двух столетий. Около него сосредоточиваются, иногда от него исходят самые важные умственные, а подчас и политические движения.

При всей видимой изменчивости основные черты типа остаются одни и те же во всех фазах его развития. Следя за ними, удивляешься не тому, что отцы и дети выходят так непохожи друг на друга, а тому, что столь непохожие друг на друга люди – все-таки отцы и дети. Разнообразие видов одного типа происходит от различных способов решения культурного вопроса, который лежит в самой его сущности: родившись русским и решив, что русский не европеец, как сделаться европейцем? Первое поколение этого типа вообще склонялось к той мысли, что все русское надобно делать по-западноевропейски. Второе – уже думало, что все русское хорошо было бы переделать в западноевропейское. Чувствуя свое невежество, иногда находили, что надобно заимствовать с Запада свет знания, но без огня, которым можно обжечься; а в другое время брала верх уверенность, что можно взять этот свет целиком, только не следует подносить его близко к глазам, чтобы не обжечься. Далее, одни думали, что можно стать европейцем, оставаясь русским; другие настаивали, что необходимо для этого перестать быть русским, что вся тайна европеизации для нас заключается в совлечении с себя всего национального. Существовало даже убеждение, не лишенное остроумия, и, может быть, существует доселе, что если человечность нашла себе высшее выражение в европеизме, то надобно иметь в себе возможно меньше западноевропейского, чтобы стать европейцем. Что еще замечательнее, это убеждение едва ли не первые начали высказывать у нас русские с западноевропейскими фамилиями.

Вы видите, милостивые государи, что этот тип нельзя упрекнуть в упрямстве и застое; в нем, напротив, слишком много нравственной гибкости и умственного движения. Все это затрудняет его историческое изучение, научную классификацию его разновидностей. Пушкин интересовался этим типом и любил некоторые его явления. Он и сам представлял одну из его разновидностей, даровитую, восприимчивую, блестящую. Его наблюдал он вокруг себя и из этих наблюдений создал свою эпопею Евгения Онегина. Сознательно или нет, на разновременных вариантах того же с особенной любовью останавливался он и в преданиях прошедшего. Этим он и помог много историку в изучении любопытного типа. В длинном ряду эскизов и повестей, оконченных и неоконченных: в Арапе Петра Великого, в Дубровском, в Капитанской дочке и др., перед читателем проходят разнохарактерные фигуры этого типа, появлявшиеся на пространстве с лишком ста лет. Надеюсь, вы охотно позволите мне ограничиться простым хронологическим каталогом этих не лишенных занимательности физиономий.

Позади их всех стоит чопорный Гаврила Афанасьевич Р. в Арапе Петра Великого. Это невольный, зачисленный в европейцы по указу русский. Все его понятия и симпатии принадлежат еще старой неевропейской России, хотя он не прочь послужить на новой службе и сделать карьеру. Это еще не тип европеизованного русского, а скорее русская гримаса европеизации, первая и кислая. Вкус новой культуры еще не привился, но это вопрос недолгого времени. Сам арап Ибрагим, к сожалению, остался недорисованным в неоконченной повести. Можно только догадываться по некоторым штрихам, что из него имел выйти один из петровских дельцов – людей, хорошо нам знакомых по Нартовым, Неплюевым и др. Это характеры резкие и жесткие, но хрупкие по недостатку гибкости и потому неживучие: они вымирали уже при Екатерине II. Зато живуч был общественно-физиологический вид, представленный в лице молодого К., Ибрагимова товарища по курсу высшей европеизации в парижских салонах. Это русский петиметр XVIII в., великосветский русский шалопай на европейскую ногу, "скоморох", по выражению старого князя Лыкова в Арапе, или "обезьяна, да не здешняя", как назван он в одной комедии Сумарокова. В Арапе Петра Великого он еще не на своем месте, не в пору вернулся из-за моря и испытывает неудобства рано прилетевшей ласточки. Полная весна наступит для него в женские эпохи, при двух Аннах, двух Екатеринах и одной Елизавете. При Петре ему холодно и неловко в его нарядном кафтане среди деловых людей, которые скидали рабочие куртки только по праздникам. Со временем он будет нужным и важным человеком в праздном обществе; теперь он шут поневоле, и Петр колет ему глаза его бархатными штанами, каких не носит и царь. Троекуров в Дубровском – постаревший петиметр в отставке, приехавший в деревню дурить на досуге. У младших петровских дельцов часто бывали такие дети. Живя в более распущенное время, они теряли знания и выдержку отцов, не теряя их аппетитов и вкусов. Невежественный и грубый Троекуров, однако, старается дать дочери модное воспитание с гувернером-французом и выдает замуж за самого модного барина. Троекуровы родились при Елизавете, процветали в столице, дурили по захолустьям при Екатерине II, но посеяны они еще при Аннах. Это миниатюрные провинциальные пародии временщиков столицы, которых превосходно характеризовал граф Н. Панин, назвав "припадочными людьми". "Как увидишь его, Троекурова, – говорил местный, дьячок, – страх и ужас! А спина-то сама так и гнется, так и гнется"… Особенно удался Пушкину в Дубровском князь Верейский, достойный зять Троекурова. Это – настоящее создание екатерининской эпохи, цветок, выросший на почве закона о вольности дворянства и обрызганный каплями росы вольтерьянского просвещения. Князь Верейский – едва ли не самый ранний экземпляр новой разновидности нашего типа, которая развилась очень быстро. Подобными ему людьми до скуки переполняется высшее русское общество с конца царствования Екатерины. За границей они растрачивали богатый дедовский и отцовский запас нервов и звонкой наличности и возвращались в Россию лечиться и платить долги. Князь Верейский жил за морем и, приехав умирать в Россию, напрасно пытался оживить угасшие силы и затеями сельской роскоши, и расцветшей на сельском приволье дочерью Троекурова. Он, иначе, тоньше редижированный Троекуров: его европеизованное варварство из острого и буйного троекуровского переродилось в тихое, меланхолическое, не под гуманизирующим влиянием Монтескье или Вольтера, а просто потому, что тесть привез в деревню из Петербурга мускулы и нервы, чего зять уже не привез из Парижа. Отсюда "непрестанная" скука князя Верейского, которая с его легкой руки стала непременной особенностью дальнейших видов этого типа. Дубровский-отец – лицо, любопытное по своей литературной судьбе. Это – любимое некомическое лицо нашей комедии XVIII в., ее Правдин, Стародум или как там еще оно называлось. Но оно никогда не удавалось ей. Это потому, что екатерининская комедия хотела изобразить в нем человека старого петровского покроя, а при Екатерине II такой покрой уже выводился. Пушкин отметил его вскользь, двумя-тремя чертами, и, однако, он вышел у него живее и правдивее, чем в комедии XVIII в. Дубровский-сын – другой полюс века и вместе его отрицание. В нем заметны уже черты мягкого, благородного, романтически протестующего и горько обманутого судьбой александровца, члена Союза благоденствия. Среди образов XVIII в. не мог Пушкин не отметить и недоросля и отметил его беспристрастнее и правдивее Фонвизина. У последнего Митрофан сбивается в карикатуру, в комический анекдот. В исторической действительности недоросль – не карикатура и не анекдот, а самое простое и вседневное явление, к тому же не лишенное довольно почтенных качеств. Это самый обыкновенный, нормальный русский дворянин средней руки. Высшее дворянство находило себе приют в гвардии, у которой была своя политическая история в XVIII в., впрочем, более шумная, чем плодотворная. Скромнее была судьба наших Митрофанов. Они всегда учились понемногу, сквозь слезы при Петре I, со скукой при Екатерине II, не делали правительство, но решительно сделали нашу военную историю XVIII в. Это – пехотные армейские офицеры, и в этом чине они протопали славный путь от Кунерсдорфа до Рымника и до Нови. Они с русскими солдатами вынесли на своих плечах дорогие лавры Минихов, Румянцевых и Суворовых. Пушкин отметил два вида недоросля или, точнее, два момента его истории: один является в Петре Андреевиче Гриневе, невольном приятеле Пугачева, другой – в наивном беллетристе и летописце села Горюхина Иване Петровиче Белкине, уже человеке XIX в., "времен новейших Митрофане". К обоим Пушкин отнесся с сочувствием. Недаром и капитанская дочь М.И. Миронова предпочла добродушного армейца Гринева остроумному и знакомому с французской литературой гвардейцу Швабрину. Историку XVIII в. остается одобрить и сочувствие Пушкина, и вкус Марьи Ивановны.