Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

1

По улице шли трое. Уже по звонкому звуку шагов, не заглушённых ни снегом, ни дождём, ни травой, ни листвой, можно было догадаться, что шёл апрель. На ночной улице было очень светло, хотя только один фонарь горел. Там, куда шли трое. Там, где был вход в парк имени Железнодорожников.

Из парка неслась музыка. Каждая звезда на небе была видна. И одна звезда – большая, пятиконечная – была видна над входом в парк имени Железнодорожников. А ещё две сияли по бокам – у основания больших бронзовых факелов. Ворота со звёздами и факелами серебрились светом фонаря. Поэтому казалось, что за раскрытыми ажурными створками нет ничего. Ничего. Даже ночи.

Но троих это ничуть не пугало. Они лишь помедлили минуту, прислушавшись к звону трамвая, пролетевшего по другую сторону парка, и один из них посмотрел на часы. Затем они зашли в ворота. На двух из трёх была военная форма, третий был одет в штатское, в белой рубашке.

– Едва не опоздали, – сказал тот, что посмотрел на часы, – очень маленький и смуглый. – Ровно час, как началось.

В абсолютной пустоте за воротами парка парила, будто подвешенная светом к фонарям, дорожка. По ней и пошли трое, прямо на музыку. Уже можно было различить в ней прерывистое дыхание музыкантов собственного оркестра Железнодорожников.

– Сейчас!

Маленький военный снова посмотрел на часы. Музыка усиливалась в весеннем воздухе.

Действительно, они чуть не опоздали к тому, ради чего, собственно, и ходили на танцплощадку ежедневно. Как и вся или почти вся мужская половина собиравшихся вечерами на круглой, в клиньях белого мрамора танцплощадке.

– Началось!

Трое втянули воздух и обратились в зрение.

С противоположного конца парка, от трамвайной остановки, Валечка Кузнецова дошла до мрамора площадки и остановилась. Так, что белый свет пал на Валечкин бюст, а сама она несколько затерялась во мраке.

Были разные причины, не позволившие никому из трёх – ни разу за все Вечера танцевальной культуры – потанцевать с Валечкой. И первая причина была та, что танцевать с ней желали все. Вот и сейчас, не успела Валечкина грудь показаться в лучах фонарей, окружавших плотным строем танцплощадку, как не менее плотный строй спин заслонил от троих и грудь, и Валечку. И сразу же Валечку Кузнецову подхватил и увёл в танце какой-то ушлый парень. Танцплощадка резко опустела. Никто почти не танцевал. Валечкин бюст, едва помещавшийся между Валечкой и ушлым парнем, заметно колыхался при каждом движении танца. И все делали то, ради чего и ходили на ежедневные Вечера танцевальной культуры и отдыха в парк имени Железнодорожников, – то есть смотрели на колыхания. А вторая причина того, что ни один из трёх героев никогда не танцевал с Валечкой, была та, что никто из них не знал, как вести себя рядом с обладательницей столь выдающейся фигуры.

Какой-то медленный танец, никто не мог сказать какой, закончился, и начался фокстрот. Ушлый парень и не думал отпускать Валечку. Это был квикстеп, быстрый фокстрот. Зрители испустили слабый вздох.

– Дамы приглашают кавалеров! – резко объявили в рупор после квикстепа. И женская рука неожиданно ткнулась в руку одного из троих. Иван, высокого роста военный, так пристально смотрел на Валечку, что не чуял под собой ног. От прикосновения женской руки его шарахнуло, словно током, и сдёрнуло в танец. Не в силах глянуть на худую партнёршу, он не сводил глаз с Валечки. Но вдруг почувствовал, что лёгкий жар идёт от прижавшегося к нему худенького тела, которое было действительно таким лёгким, что предугадывало заранее каждое движение Ивана. Он с удивлением и даже испугом всмотрелся в незнакомое лицо. Но во мраке среди толпы танцующих не было видно ничего, только грудь покалывало от горячего женского плеча, прижатого так, как и полагается плечу прижиматься в мазурке. В польке-мазурке.

Польку-мазурку исполняли каждый вечер. Но сегодня Иван чувствовал особенное удовольствие, танцуя. Он чувствовал, что оно происходит здесь и сейчас, что никогда больше не будет такой мазурки. Что танец, девушка, воздух, ночь, апрель, белый мрамор, аллеи и фонари, даже толчок в рёбра от увальня, налетевшего на них, и весь парк имени Железнодорожников – самое лучшее, что есть в жизни. И даже самое лучшее, что в жизни вообще может быть.

У польки-мазурки была странная, прыгающая, отчаянно смешная мелодия. Сейчас Иван подбирал на эту мелодию слова:

Жизнь!

Это жизнь!

Только жизнь и больше ничего!

Жизнь!

Просто жизнь!

Просто жизнь и больше ничего!

Тут начался припев с другим ритмом, на который у Ивана пока не было слов. Каблуки стучали.

– Танцы кончены! – объявил в рупор распорядитель в чёрном галстуке «собачье ухо». Женская рука моментально выскользнула из руки Ивана, и, оглянувшись, он уже не мог разглядеть в толпе покидающих парк девушек ту, с кем танцевал. Девушки, шумно веселясь, шли к трамвайной аллее и заканчивающей её триумфальной арке. Но даже Валечку Кузнецову приметить между ними было трудно.

– Пошли! – сказал маленький военный, Зайнулла, положив руку на плечо Ивану. Трое не ездили на трамвае, а ходили пешком, и идти им было в другую сторону. Но и к бронзовым воротам со звёздами и факелами, через которые они вступили в парк, троица возвращаться тоже не стала. Зайнулла, Иван и Иванов родич Стёпа пошли обратно через самый парк, через его дальние и тёмные, бесконечные, непонятно где начинающиеся и заканчивающиеся аллеи.

«Жизнь! Это жизнь! Только жизнь и больше ничего!» – повторял Иван про себя. Ему страшно нравилось идти посреди светлой ночи, среди пустых ветвей по аллеям, не имеющим начала и конца. Тем более что Стёпа, как единственный знающий дорогу горожанин, в отличие от приехавших в город на учёбу Ивана и Зайнуллы, постоянно сворачивал то туда, то сюда. Отчего они разок даже влетели в целующуюся парочку, хотя аллеи казались совершенно безлюдными, и встретить на них живых людей представлялось совершенно невозможным.

Проводив глазами исчезнувших парня с девушкой, Стёпа замедлил шаг, обернувшись к Ивану и Зайнулле:

– А вы знаете, что здесь можно встретить Призрак Курсанта? Видите вон ту башню? – спросил он, показывая на ветхое деревянное строение, рисующееся силуэтом над верхушками деревьев. – Это вышка. Здесь разбился курсант.

– С парашютом? – не удивился Зайнулла.

– На аэроплане. Здесь была лётная школа. Лётчиков готовили, и один разбился. Как сейчас вижу – они сюда бегут в тужурках с медными пуговицами. А он лежит. Аэроплан.

– Не было здесь никогда школы! – возразил Зайнулла. – Какая школа, какие полёты – деревья вокруг!

– Это было давно. В германскую войну, еще до революции. И школа была не здесь – здесь он упал и умер. У озера. Туманным утром. С белым лицом. На зелёной траве. Он никогда никого не любил. Не успел. И теперь иногда ночами подстерегает парочки.

Зайнулла хотел сказать, что, наверное, исчезнувшая пара приняла Степана в белой рубашке за Призрак Курсанта, но прислушался. Все прислушались. В кустах закричали. Зайнулла, пригнувшись, побежал сквозь ветки. И с ним остальные. Пробежав немного, они остановились.

На спуске у высокого дуба шла драка.

– Гопники? – предположил Иван.

– Отморозки, – покачал головой Степан с видом знатока.

– Какие такие отморозки? – удивился Зайнулла.

– У гопников правило – парня с девушкой не бить, а они бьют. Значит, не гопники, а отморозки.

– Видишь девушку? – спросил Зайнулла.

Стёпа ткнул пальцем в белое пятно, мелькнувшее за деревьями, рядом с луной.

– Даже две девушки, – уточнил Зайнулла.

– Намётанный у тебя глаз, Зайнулла. Но что делать будем? – спросил Стёпа, блеснув зрачком.

Вот только тут Иван понял, что всё время, пока обходил глухие углы Парка имени Железнодорожников, он напевал. Не песню – так, на мотив польки-мазурки:

– Жизнь! Это жизнь! Жизнь! Это жизнь!

На душе у него было хорошо, хотя Валечку он так и не пригласил.

– А может быть, поможем? – спросил Иван.

Стёпу упрашивать было не нужно. Но Зайнулла встревожился:

– Нас не слишком много, нет? Всё по-честному?

– Поровну, Зайнулла, поровну. Нас четверо, их четверо, считая тех, кого бьют.

И успокоенный Зайнулла, подскочив к бьющему, уложил того сразу – ударом в висок – в весеннюю пыль.

* * *

– А теперь свисти! – сказал Иван Зайнулле, сидящему на уложенном, которому они скрутили руки, пока остальные убегали. Но едва Зайнулла сделал попытку достать из кармана свисток, как лежавший до того кулем отморозок неожиданно встрепенулся. И Зайнулла скатился вниз по склону вместе со стальным свистком, канувшим искрой в листву. В темноте внизу спуска долго мелькали белая рубашка убегающего отморозка и его босая пятка, потому что, пытаясь удержать преступный элемент, Зайнулла сорвал с него один ботинок.

– Вы что, дружинники? – спросил пострадавший парень, садясь на листья.

– Ну, вроде того, – засмеялся Зайнулла, бросая ботинок и отряхиваясь.

Иван включил фонарик и навёл на потерпевшего. Кровь, которая в темноте казалась чёрной, стала красной. Она пачкала красивым пятном, напоминающим сердце, рубашку на груди потерпевшего, но не похоже было, что он ранен.

– Здорово ты кому-то нос расквасил. Можно на ты? – предположил Иван.

– Конечно, только не поднимайте меня, не надо! Я посижу пока.

Лицо потерпевшего в свете фонаря из синего стало белым.

И стало видно, что это человек не такой простой и не такой уж молодой, как показалось Ивану вначале. Лет под тридцать ему, а может, и за тридцать. Худое длинное лицо с длинным носом. Тонкие морщины густой сетью собрались под глазами, как у человека, который часто щурится. А глаза, хоть и выглядят в свете фонаря лиловыми, как сливы-венгерки, на самом деле серые. Очень непростой человек.

– Как тебя зовут? Девушек провожал? – спросил Зайнулла с радостным видом трубадура, жаждущего воспеть рыцарский подвиг. – И где они?

– Капитонов меня зовут. «Капут» – по латыни «голова», – пояснил потерпевший.

– Давай руку, голова!

На этот раз потерпевший встал, но сразу же бессильно прислонился спиной к тому самому дубу, по которому назывался спуск. К дубу, за корни которого цеплялись, подымаясь по спуску вверх, к дубу, о ствол которого тормозили, спускаясь вниз, чтобы, выпустив его из объятий, вновь с молодецким уханьем и легкомысленным визгом лететь по склону.

– Так где же девушки, Капитонов?

– Убежали девушки. Я крикнул Ольге и Марусе: «Бегите!» – вот они и убежали. А куда – знает ваш товарищ.

– Ваня? – удивился Зайнулла.

Все повернулись к Ивану.

«С чего бы вдруг?» – подумал Иван, сохраняя невозмутимость.

– Ну это же ваша девушка, не моя, вы с ней танцевали последнюю мазурку, а совсем не я. Я знаю только, что её зовут Ольга, и предложил проводить её и подругу. Очень красивая блондинка, кстати. И подруга такая же.

Иван молча смотрел на вновь осевшего на землю Капитонова. Он стоял ниже потерпевшего по склону, потому Иван и Капитонов оказались теперь лицом к лицу.

«Так вот, значит, как зовут девушку, которая так здорово танцует! Ольга!» – пронеслось в Ивановой башке под требовательным взглядом фиолетовых глаз и косыми взглядами Стёпы и Зайнуллы.

– Давай мы тебя проводим! – вновь поставил потерпевшего на ноги Зайнулла. – А то, похоже, ты, Капитонов, сам не дойдёшь. У тебя имя есть? Я Зайнулла. Это Ваня. Это Стёпа.

– Я два часа как с поезда. Мне некуда пока идти… – сказал Капитонов. – У меня гостиница только с завтрашнего утра. Вот я и пошёл на танцы.

Услышав про поезд, Стёпа как-то задумался и спросил, окинув цепким взглядом чухонскую внешность потерпевшего:

– А откуда же ты приехал, Капитонов? Из Ленинграда?

– Из Москвы. Я художник.

– По делу?

– Лечиться.

Услышав ответ, Стёпа не только задумался, но и помрачнел. Отчего – Зайнулла с Иваном не поняли. Тем временем Стёпа вздохнул и улыбнулся.

– Ну что же делать! Переночуешь у нас – а там видно будет, товарищ!

– Я в гостиницу пойду, посижу в сквере до утра, – упрямо возразил Капитонов, но видно было, что он едва держится на ногах. И когда Зайнулла и Ваня подхватили художника с двух сторон под руки, он сопротивляться не стал, а зашагал по аллее вслед за ними. Уже показались вдали, за оградой парка, огни вокзала в сиреневом речном тумане. Вокзала, от которого часа два назад поднялся Капитонов. Слышались стонущие, будто обращающиеся прямо к тебе, голоса поездов. Луна взошла высоко. Со стороны казалось, будто трое бойцов ведут раненого товарища.

– Так у тебя имя есть, Капитонов? – спросил Стёпа, заменяя Зайнуллу, выдохшегося в попытках угнаться за длинными шагами Ивана и потерпевшего.

– Ростислав.

– Ростик? Слава?

– Рорик.

За оградой парка, совершив свой круг, пронёсся трамвай. Здесь он не останавливался, и трое, теперь уже четверо, просто проводили глазами его освещённый аквариум, высекающий искры в небе над вокзалом.

– Капитонов! – окликнул кто-то.

У белого с гипсовым шаром на верхушке столба парковой ограды стояла худенькая блондинка в голубой беретке набекрень. Про платье Иван ничего не мог сказать конкретного, кроме того, что оно красивое, но чересчур закрытое, и что эти рукава как-то забавно называются – «солнышки» или «крылышки». Что-то похожее повторяла всегда его сестра Таня, жена Стёпы, красуясь в таком же, только жёлтом, платье перед зеркальным гардеробом. Девушка, окликнувшая Капитонова, была слегка с ним схожа. У неё было на лице такое же выражение – то ли испуганное, то ли ожидающее невероятных событий. Впрочем, она действительно боялась и действительно ожидала, и ничего невероятного в её выражении не было.

– Здравствуйте, Ольга! – взял под козырёк Иван, не решившись сразу начать с «ты».

Девушка посмотрела на него пристально.

У неё были большие светло-лиловые, похожие на сливы, глаза, окружённые золотистыми ресницами, пушащимися в свете фонаря.

– А она вправду красивая. Блондинка, глаза большие, – отметил Иван.

– Капитонов, вы живы? – спросила Ольга. – С вами всё в порядке или вы взяты в плен?

– Меня взяли под крыло и даже собираются дать кров, – отвечал Капитонов, косясь на Ивана. – А вы что здесь делаете, Ольга? Одна, даже без подруги?

– Да, – вмешался Зайнулла. – Вы девушка приличная, вам сейчас полагается спать. И не говорите, что вам некуда идти, а то Стёпа приведёт вас к себе, а у него жена ревнивая. Кстати, вот у нас с Иваном ревнивых жён нет.

Ольга стояла под луной у колонны в ярком свете уличных фонарей. Мимо проносились трамваи, а кругом вилась чёрными арками и окнами улица. Вилась в прозрачном, светлом небе.

Ольга заговорила, взволнованно прижимая руки к груди и то хмуря, то поднимая золотистые брови. О том, как нехорошо было просто убежать, о том, как разругались с Марусей, о том, что надо было спасать, о том, что она боится крови на рубашке, что проводит Капитонова, а потом уйдёт к себе, и не надо её провожать. На ресницах у Ольги дрожали слёзы.

– Ух ты! – только и выдохнул Степан.

– Вот что, Ольга, – раздувая ноздри, заговорил Зайнулла, – можете сопроводить товарища художника куда хотите. А потом мы вас проводим, даже если вы живёте в самой Москве.

И уже пятеро спускались по обрывающейся пропастями к вокзалу улице. А Стёпа не торопясь подсчитывал домашние стулья, плюсуя к ним табуретки, свои и кухонные, общие с соседями.

Взволнованный появлением Ольги художник обрёл силы, перестал опираться на плечи друзей и даже ушёл вперёд, болтая с девушкой и неотступным Зайнуллой. Впрочем, когда он жестикулировал на фоне синего неба, Ивану было заметно, что у Капитонова дрожат руки.

Они подошли к трамвайному гроту, зиявшему в обрыве страшным чёрным провалом. И, вспомнив что-то, Иван придвинулся к молчаливому Степану.

– Стёпа, кто он такой? О чём ты задумался? Почему помрачнел, когда он сказал, что лечиться приехал? От чего в вашем городе лечатся? – придвинулся тихонько Иван к Стёпе, когда ночной московский гость ушёл далеко вперёд.

– От туберкулёза. В нашем городе лечатся от туберкулёза, – нехотя признался Степан.

– От туберкулёза? Ты с ума сошёл! Танька тебя убьёт! Пусть бы Зайнулла его в казармы отвёл.

– В казармы его сейчас не пустят. Ты же говорил, там сейчас Марс дежурит, – а он никого не пускает, да ещё и сдаст. Ну не в милицию же этого Рорика вести? И никого он не бил. Никому Капитонов носов не квасил. Это, Ваня, его кровь. Страшно, конечно, но пацаны у бабушки, у вас в деревне, и, может, ещё соседка у себя положит.

– Та? С кошками? Да лучше я ему кровать уступлю!

Ольга шла, глядя перед собой, чтобы не смотреть ни на Ростислава, ни на Ивана.

Иван скоро понял, что глаза у художника и Ольги были одного цвета с небом. И что цвет неба был каким-то необычным цветом, ярким и фиолетовым, и деревья были золотыми и серебряными, а дома – розовыми, голубыми, жёлтыми.

«Фонари, что ли, так освещают?» – подумал Иван, и в нём снова застучала мазурка.

И совершенно плевать было, что с утра пораньше ему и Зайнулле идти на занятия, а Стёпе на работу, похоже, уже через несколько часов.

Они и так каждую пятницу, субботу, воскресенье проводили допоздна за картами, или танцами, или песнями, или прогулками. И почему было не провести сегодняшний вечер, как все другие? Но только сегодня Ваня видел, насколько сиреневое, оказывается, небо.

«Вот, познакомься с художником!» – усмехнулся Иван про себя, а вслух сказал Стёпе:

– Можно даже спать не ложиться!

* * *

Таня, Стёпина супруга и родная Иванова сестра, несколько легкомысленно отнеслась к визиту Ростислава, 28-летнего художника из Москвы, приехавшего в город подлечить туберкулёз. Впрочем, он категорически отказывался ночевать, хотя соглашался посидеть за чаем.

Сдвинули столы. Стёпа поставил пластинку, потом другую. И не переставая менял их. Стёпа любил музыку, из каждой поездки – а работал он на железной дороге – привозил новую пластинку. Пришла соседка с кошками. Достали карты. Таня вытащила из шкафа хрустальный графинчик. Прошёл полный круг «дурака». Пришли соседи сверху. Сигаретный дым встал под абажуром. Капитонов закашлялся, и они вышли в палисадничек и сели на плетень. Ушками лезли выращенные Таней любимые ландыши. Дом розовым кубом лежал на горе. Над двором возвышалась её вершина, на вершину садилась луна. А между домом и вершиной с луной стенами вздымалось сушащееся бельё. Вокруг носилась весёлая собака.

– Как же здесь хорошо весной и как ужасно зимой! – сладко поёжился Иван, вспомнив, как мерзнет здесь Таня во время зимних метелей. – Наверно, оттого и хорошо сейчас, что зимой ужасно…

Они раскрыли окна и вернулись в комнаты. Стёпа раскрыл дверцы на американском патефоне, покрутил скрипучую ручку и поставил очередную пластинку. Зайнулла и Таня пошли за покупками в привокзальный буфет. Капитонов сидел, раскинувшись на кожаном диване.

Иван решил проверить свои впечатления и вытащил Ольгу к шкафу, потанцевать. Капитонов смотрел на танцующих, прислонившись головой к диванному зеркальцу.

«Если он захочет подняться, то стукнется пятками», – подумал Иван, который сам уже все ноги отбил об эту мебель. В полосатой рубашке Степана вид у Капитонова был совершенно счастливый.

Иван танцевал с Ольгой. Ощущения вроде бы были верны. Вроде бы, потому что на пятачке у шкафа пытались танцевать сразу несколько пар. И всё равно, даже в непростых полевых условиях ни с кем ему не танцевалось так, как с ней. Озадаченный этой проблемой Иван усадил Ольгу на стул и плюхнулся на диван рядом с Капитоновым.

– Вот интересно, а где же вещи этого Ростислава? В багажном отделении, наверное.

Капитонов спал, прислонившись виском к запотевшему диванному зеркальцу.

И хотя, вернувшись, Таня всячески оставляла Ольгу ночевать, Ольге завтра тоже надо было на занятия, и рано, и на другом конце города. Поэтому Зайнулла с Иваном пошли её провожать. Тогда Иван ещё – в последний раз – решился проверить и взял Ольгу за руку, и снова, как и в два предыдущих, будто обжёгся ею. Рука Ольги шевелилась в его руке, откликаясь каждому шагу, каждой мысли.

Иван готов был поклясться, что руками они с Ольгой о чём-то договариваются и уже договорились до таких вещей, про которые Иван не решался заговорить вслух.

«Вспомни о Капитонове», – велел себе Иван. Хотя Ростислав считал Ольгу девушкой чужой, по совести, она была Ростиславова, и клеиться к ней не полагалось. Иван отпустил трепещущую руку. Не раньше, впрочем, чем дошли они до девичьей квартиры, а трепет идущей Ольги последним ударом отозвался в пальцах.

«Больше никогда с ней не встречусь», – твёрдо решил Иван и остался ждать внизу, препоручив Зайнулле проводить девушку по лестнице. Затем ждущий под аркой Иван вскинул голову, чтобы увидеть, за каким окном покажется девушка с провожатым. Ему всегда нравилось смотреть ночью на горящие окна, потому что казалось, что за ними люди бесконечно счастливы.

2

Интересно, чего Зайнулла так копался тем вечером у девушек, битый час прошёл, пока он от них спустился…

Иван сидел на занятиях, грыз ручку и поглядывал на Зайнуллу. С тех пор, как они проводили Ольгу, Зайнулла стал сам не свой. Он ещё больше похудел, то есть – применительно к Зайнулле – целиком усох, пожелтел. И сделался сам на себя не похож – совершенно мрачен. Можно было, конечно, подумать, что Зайнуллу доконала учёба, но Ваня думал по-другому. Тем более что Зайнулла, отличник и педант Зайнулла, у которого даже уши оттопыривались от усердия, отупел настолько, что часто не понимал даже самых простых обращённых к нему вопросов, не говоря о вопросах преподавателей.

Казалось, что днём и ночью он про себя решает сложнейшую задачу, перед которой все учебные задачи не стоят ничего, как перед теоремой Ферма. Иван же, напротив, стал учиться лучше на этих городских курсах НКВД, куда их послали как перспективных. Он и раньше мог бы блистать, но сознание оказанного ему высокого доверия сковывало Ивана по рукам и ногам, особенно в области языка. Он на занятиях слова не мог выдавить в ответ преподавателям. И, хотя был умным парнем, всё учил и многое знал, твёрдо зарекомендовал себя тупицей и деревенщиной. Но вдруг, когда все Ванины мысли завертелись вокруг Ольги, мнение товарищей, педагогов и руководства перестало его волновать. Он легко и свободно заговорил обо всём, что знал и учил. И, пока его успехи хвалили, думал о чём угодно, кроме своей учёбы.

То есть, думал об Ольге. С тех пор, как они провожали Ольгу, с тех пор, как Иван решил забыть о ней раз и навсегда, – прошло две недели. Вычеркнуть девушку из жизни вполне получилось. С понедельника по четверг первой недели. В пятницу Иван, разумеется, не нашёл никаких оснований отказать Зайнулле, Стёпе и Тане в том, чтобы пойти на танцы в Парк Железнодорожников. Почему бы не пойти? И он пошёл. Первой, кого он там увидел, была Ольга, танцующая с Капитоновым.

При виде Ольги будто камень упал с плеч Ивана. Он сразу понял, как ему тоскливо было без нее. И как здорово теперь с нею рядом. Все последующие дни, вплоть до сегодняшнего, Иван встречался с Ольгой так часто, как мог. Чаще всего в Парке имени Железнодорожников. И не только на танцах. Они встречались и у башни с часами, и у ворот с чеканными факелами и звёздами, и у триумфальной арки с кольцами и лентами, обвивающими тонкие фигурки физкультурников, и у могилы революционеров. Они гуляли у фонтанов с гипсовыми примерными школьницами и босоногими встрёпанными горнистами. Они качались на трёхэтажных качелях-лодках, на которых месяц назад разбился один лихач, о чем судачило полгорода. На кованых и тяжёлых, как дредноуты, качелях. Их поднимало выше деревьев, отчего Ольга леденела на сиденье в развевающемся платье, а раскачивающий Иван задыхался от восторга. Они катались на лодках допоздна по озеру, подплывая к лебедям и высаживаясь на острове у их домика. Прижимались друг к другу на карусели с диванчиками. Кружили на цепной карусели, делающей всех невесомыми. Они крутили петли на самолёте. Прыгали с парашютом со старой вышки, пристёгнутые друг к другу ремнями. И даже катались на старинной резной детской карусели с деревянными лошадками, оленями и расписными возками. Причём Ольга всегда садилась на зелёного оленя с серебряными рогами и копытами, а Иван – на серого в яблоках коня в шикарной красной сбруе. Катаясь, они держались за руки. И рука Ольги неизменно отзывалась руке Ивана. Они стреляли в тире по красным яблочкам, по крутящимся жёлтым мельницам с полосатыми крыльями, по медведю, охотнику с усами, гудящему белому пароходу, красному самолёту, который описывал круг, домику с кукушкой, по светящейся зелёной кошечке из музыкальной шкатулки, разноцветным вертящимся флюгерам. Они даже катались на детской железной дороге, хотя до знакомства с Ольгой Иван ни разу не соблазнился на столь дорогое удовольствие, как отчаянно ни хотелось ему соблазниться. Теперь же каждый день, пока не стемнело, они ждали условленного часа и спешили по аллеям к величественному парковому вокзалу с двумя зелёными рустовыми башенками. Проходили под арку. Слева, в башне, была касса для детей. Справа – для взрослых, и они шли направо. Покупали у девочки с гребёнкой, в вышитой блузке, билет. Потом упоительно ждали на игрушечном перроне в чугунных кружевах, плечом к плечу, пока в дыму и пламени не подкатывал поезд со звездой на груди, ведомый мальчиком-машинистом в синей бархатной пилотке испанских республиканцев. Поезд, похожий на тоненькую голубую змейку. Потом садились рядком на деревянный диван, за маленький столик с бутылками «Лимонада», «Ситро», «Золотого ранета», и ждали, пока девочка-проводница, сверкнув золотой булавкой на галстуке, надорвёт рыжий тиснёный картон билетиков. Потом у деревянной совы над проходом загорались стеклянные глаза, и поезд описывал круг вдоль озера, фонтанов, качелей и каруселей, мимо Клуба пионеров, по подъёмам и спускам, вдоль ограды с шарами, а Иван прислонялся плечом к Ольге, а Ольга к тяжёлой деревянной раме окна, в которое влетал сладкий предмайский воздух, играя белыми шёлковыми занавесками. Колёса стучали по узкоколейке мимо круглого озера, а парк казался бесконечным. Они пили лимонад с гаснущими пузырьками из железнодорожных стаканов с узорчатыми подстаканниками, а Иван слушал стук колёс по шпалам и биение сердца в лёгком теле Ольги.