Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности

Более четко смысл термина «микрорайон» выражен в книге «К типологии советского типового домостроения. Индустриальное жилищное строительство в СССР. 1955–1991». Фундаментальное исследование снабжено своеобразным словарем понятий, употребляемых в тексте. Среди них нашлось место и «микрорайону». Это, по мнению авторов,

самая распространенная форма жилого массива и основная предметная единица застройки советского города. М. предоставлял все функции ежедневного обслуживания населения на своей территории в пределах крупных транспортных артерий. Поэтому, наряду с группами жилых зданий, М. включал детские сады, школы, местные производственные магазины, парки и спортивные площадки. В зависимости от расположения – в больших и малых городах, – климатических условий и периода проектирования количество населения в М. варьируется от 6 до 20 тыс. человек.

А вот и еще одна, вошедшая в шестнадцатый том последнего, третьего издания «Большой советской энциклопедии», дефиниция микрорайона: «Первичная единица современной жилой застройки города. М. состоит из комплекса жилых домов и расположенных вблизи них учреждений повседневного культурно-бытового обслуживания населения (детские сады и ясли, школы, столовые, магазины товаров первой необходимости), спортивных площадок и садов. Наиболее последовательное проведение принципа микрорайонирования возможно преим. при застройке свободных территорий». В СССР последних было достаточно, ведь земля принадлежала народу!

Микрорайон с его особым внутренним устройством стал орудием разрушения трудо-бытового коллективного пространства. В новом компоненте планирования городской застройки отсутствовала важная часть человеческой жизнедеятельности – труд. На первое место выдвигалось частное, семейное, досуговое. Правовые положения принципов микрорайонирования жилых локусов отражены в «Правилах и нормах планирования застройки городов». Документ, утвержденный в декабре 1958 года Государственным комитетом Совета министров СССР по делам строительства, предписывал: «Микрорайоны рекомендуется принимать в качестве основной формы организации жилой застройки при строительстве на новых территориях и при реконструкции жилых районов с ветхой застройкой. Главным требованием планировки микрорайонов является наиболее удобная организация быта и отдыха населения, имея в виду: равномерное размещение обслуживающих учреждений повседневного пользования, выделение озелененных территорий и физкультурных площадок при удобной пешеходной доступности их; изоляцию жилой застройки от неблагоприятного воздействия массового городского движения с исключением на территориях микрорайонов транзитного городского транспорта». Так в градостроительных практиках проявился эгалитаризм и гуманизм, во многом свойственные временам оттепели. В СССР в конце 1950-х – начале 1960-х годов формировалась универсальная жилая среда, которая, по мнению большинства архитекторов, позволяла игнорировать традиционный городской контекст с привычными улицами. В «Правилах и нормах планирования застройки городов» (1958) прямо указывалось:

В архитектурно-планировочном построении микрорайона рекомендуется широко использовать приемы свободной планировки и застройки, при которых наиболее полноценно решаются архитектурные, санитарно-гигиенические, функциональные и технико-экономические задачи. Жилые и обслуживающие здания необходимо размещать с использованием естественного рельефа территории в целях исключения излишних земляных работ, сложных фундаментов и переработки типовых проектов, а также сохранения имеющихся насаждений и почвенного покрова. При этом необходимо считать основной задачей обеспечение благоприятных гигиенических и бытовых условий для населения: инсоляции жилых помещений, классов в школах, групповых комнат в детских садах и яслях, площадок для игр детей, занятий физкультурой и отдыха взрослых; проветривания зданий и внутриквартальных пространств; изоляции мест отдыха населения от участков коммунально-хозяйственного назначения; исключения автомобильного движения внутри жилой территории. Внешнее благоустройство следует осуществлять в простых экономичных формах с широким применением озеленения территории при максимальном сокращении площади асфальтовых покрытий.

Интересны и следующие предписания: «Жилые дома должны размещаться с разрывами, обеспечивающими, в зависимости от местных условий, проветривание жилой территории или защиту ее от сильных ветров». Или: «Разрывы от односекционных жилых домов высотой 5 этажей и более допускается уменьшать на 20 % при условии, что они не затеняются многосекционными домами, расположенными с южной стороны». И еще: «Входы в жилые дома рекомендуется устраивать со стороны двора. При фронтальном расположении домов с отступом от красных линий не менее 6 м допускается устройство входов со стороны улицы». И совсем интересно: «Ориентация окон жилых комнат квартир и общежитий на северную часть горизонта в пределах 315–30° в I и II климатических районах и на западную часть горизонта в пределах 200–290° в III и IV районах не допускается». Вся территория СССР делилась на четыре огромные зоны (района) в зависимости от температурных показателей наиболее холодных и оптимально жарких месяцев. В первом районе климат считался суровым, во втором – умеренным, в третьем – резкоконтинентальным и теплым, в четвертом – жарким.

Пространное цитирование «скучных» нормативных материалов – авторский замысел. Знакомство с достаточным количеством исследований, посвященных жилищному строительству в СССР, свидетельствует о явном пренебрежении к строительно-архитектурным предписаниям, согласно которым возводились «хрущевки». Такая позиция невольно влечет перекосы в построении историко-антропологической модели типового жилья конца 1950-х – первой половины 1960-х годов. Конечно, «Правила и нормы планирования застройки городов» – образец «плохой литературы». Но выправлять его стилистику – дело неблагодарное и опасное с точки зрения адекватности трактовки смыслов. Лучше попытаться перевести изложенное на язык песика Фафика. После мысленного преображения канцеляризмов можно смело сказать, что именно в советских микрорайонах все новоселы получали одинаково освещенное жилье. Тень от соседнего дома не перекрывала естественные источники света. Планировка территорий «усмиряла» порывы ветра и одновременно не давала застаиваться воздуху. И, кроме того, все это великолепие ныне утопает в зелени. Правда, сначала последнее преимущество обеспечивалось местоположением массового жилья, строительство которого, как правило, велось на окраинах городов. В повести Анатолия Рыбакова «Приключения Кроша» (1960) есть довольно выразительное описание «микрорайонной климатической ситуации»:

Был июньский, солнечный день. Не такой жаркий и утомительный, как в центре города, а легкий и приятный. В нашем районе микроклимат! Особый климат, гораздо лучший, чем климат других районов Москвы. Мы живем на окраине города. Вернее, на бывшей окраине. Теперь здесь новый жилой массив… Но раньше здесь была деревня. Я даже помню остатки этой деревни: косогоры, овраги, разбитая булыжная мостовая, сельмаг, телефон-автомат, один на всю улицу, деревянные домики, еще и сейчас сохранившиеся кое-где на задних дворах. До сих пор мы употребляем названия, оставшиеся от тех далеких времен: «Дедюкин лес», «косогор», «ссыльный овраг»… Оврага и косогора больше нет. От леса осталось несколько деревьев, там собираются разбить парк. Мы сидели во дворе, вокруг деревянного столика, и наслаждались нашим микроклиматом.

Микрорайон, ядро теории и практики градостроительства конца 1950-х – начала 1960-х годов, разрушил не только «трудо-бытовые локусы» – порождение раннесоветской эпохи. Он резко противопоставил себя появившемуся еще в середине XIX – начале XX века важному и во многом системообразующему элементу урбанистических пространств и в России, и на Западе. Разросшиеся в крупных городах доходные дома обязательно имели дворы. Они делились на «чистые», ближайшие к улице, и хозяйственные. В первых, как правило, располагались каретные сараи, а иногда даже и первые гаражи; во-вторых – сараи дровяные, просто поленницы дров, выгребные ямы. Естественно, что комфортность квартир, в первую очередь их освещенность и проветриваемость, напрямую зависели от статуса «патио». В больших российских городах, прежде всего в Петербурге накануне революционных потрясений 1917 года, наряду с шикарными курдонерами плодились и множились дворы-колодцы, куда никогда не заглядывало солнце и где всегда стоял запах затхлости. Впрочем, на Западе было почти то же самое, достаточно почитать произведения американских и европейских классиков XIX – начала XX века. Главной «властной» фигурой любого «патио» в России был дворник. Он же оставался «хозяином» дома и в обстановке «жилищного передела» 1918–1920 годов, и во времена нэпа. Современники вспоминали: «Каждый двор принадлежал как бы только тем, кто живет в данном доме или флигеле; ко всем пришельцам относились настороженно, а дворник имел право прогнать со двора любого чужака, если тот покажется ему подозрительным».

До начала хрущевской оттепели старший дворник дома следил за чистотой и порядком на лестницах и во дворе, запирал на ночь ворота, а в некоторых случаях, по свидетельству историка-востоковеда Игоря Дьяконова, и парадные (подъезды). Традиция, безусловно, оберегала покой жильцов, но одновременно жестко дисциплинировала ритм их частной жизни. Дворовое сообщество могло не только обсуждать, но и осуждать стилистику быта соседей. Неудивительно двойственное отношение к атмосфере старых дворов – с одной стороны, заповедных территорий повседневности, с другой – локусов постоянного контроля. Эту специфику отразили литературные произведения шестидесятников. Герои повести Василия Аксенова «Звездный билет» (1961) – молодые бунтари, соседи по старому московскому дому, который до революции назывался «Меблированные комнаты „Барселона“», одновременно любят и ненавидят пространство своего обитания:

У нас внутренний четырехугольный двор. В центре маленький садик. Низкий мрачный тоннель выводит на улицу. Наш папа, старый чудак, провожая гостей через двор, говорит: «Пройдем через патио»… Таким образом он выражает свою иронию по отношению к нашему дому… В нашем доме мало новых жильцов, большинство – старожилы… Все эти люди, возвращаясь откуда-то от своих дел, проходят в четыре двери и по четырем лестницам проникают внутрь нашей доброй старой «Барселоны», теплого и темного, скрипучего, всем чертовски надоевшего и каждому родного логова.

У микрорайона тоже были свои границы, но они, в отличие от дворов, не имели «ворот» – своеобразного оберега домашнего быта и одновременно преграды на пути в космос внешнего. В рамках советской повседневности с середины 1950-х до начала 1990-х годов ворота вообще превратились в некую фикцию. Они не появились в микрорайонах, где царила идея «свободной планировки» жилого придомового пространства, и практически исчезли в кварталах домов старого фонда. И началось это в 1957 году почти одновременно с хрущевской жилищной реформой и, в частности, с массовым возведением квартир для одной семьи. Вместо домоуправлений, институтов обеспечения нормального быта горожан, появились жилищно-эксплуатационные конторы (ЖЭК). Число дворников сразу резко уменьшилось, а вскоре перестали закрываться и парадные, и дворы. Тактика «открытых дверей» вполне соответствовала популярной в то время у власти идее «полного доверия» советским людям. Она нашла выражение в появлении магазинов без продавцов, столов-саморасчета в общепите, трамваев без кондукторов и практикой «взятия на поруки» мелких хулиганов. Дворовые ворота, к тому же еще и запирающиеся на ночь, можно рассматривать как символ повседневности уходящей эпохи. Ее тем не менее запечатлели в своем когда-то очень популярном «дворовом цикле» композитор Александр Островский и поэт Лев Ошанин. На рубеже 1950–1960-х годов они написали несколько сюжетно связанных между собой песен. Первая, начинавшаяся со слов «А у нас во дворе есть девчонка одна», зафиксировала «уходящую натуру» – дворовые ворота. Так звучал один из куплетов шлягера:

Вот опять вечерком я стою у ворот.Она мимо из булочной с булкой идет.Я стою и молчу, и обида берет.

Современному читателю не совсем понятны причины обиды. На первый взгляд может показаться, что герой песни просто хочет булки. Но ситуацию разъясняет припев:

Я гляжу ей вслед:Ничего в ней нет.А я все гляжу,Глаз не отвожу.

Любовная история в интерьере старого городского фонда в исполнении Иосифа Кобзона получила развитие еще в трех песнях. Две из них спела Майя Кристалинская. И вновь Лев Ошанин мастерски использует в тексте антропологический знак уходящего мира:

И все сбылось, и не сбылось,Венком сомнений и надежд переплелось,И счастья нет, и счастье ждетУ наших старых, наших маленьких ворот.

Микрорайоны меняли привычные знаковые локации свиданий. Конечно, в связи с переменой места жительства и дружба, и любовь не исчезли, но называть их «дворовыми» становилось явно некорректным. Кстати сказать, «хрущевки» – новый ареал обитания советских людей – нанесли удар и по таким привычным местам молодежных любовных практик, как парадные и лестничные площадки. Их минимализм в «хрущевках» явно мешал интимным контактам вне квартир.

В специфических геолокационных пределах нового строительства появилась и новая система того, что условно можно назвать детский досуг. Известно, что в жизни детей советского города двор играл особую роль. Он становился, по словам современников, своеобразной буферной зоной между семьей и улицей. Так было и до, и после Великой Отечественной войны. Двор и в середине 1950-х годов считался территорией безопасного досуга. И в относительно ухоженных курдонерах, соприкасавшихся с улицами, и в грязноватых проходных «патио», и в сумрачных «колодцах» складывалась сеть неформальных связей, взаимопомощи и взаимозависимости, а главное – «дворовое» братство. Прозаик и переводчик Елена Чижова умудрилась в нежном возрасте социализироваться и в пространстве ленинградских микрорайонов, и во дворе-колодце. В первом локусе дети, как пишет Чижова, «сбивались в мелкие стайки, соответствующие возрасту, так что дружить или воевать приходилось более или менее со сверстниками». Такие правила диктовали свободная планировка и отдельно стоящие жилые корпуса. В старом районе существовала «одна большая стая», где важен был не возраст членов сообщества, а единство особей, замкнутых в пространстве с жесткими, часто закрытыми на замок границами.

Убогость дворового интерьера старого фонда компенсировалась возможностью выйти на улицу и окунуться в атмосферу большого города. Дети новых микрорайонов, естественно, лишались подобных привилегий: рядом шла перманентная стройка. Однако, судя по текстам «Правил и норм планирования застройки городов», в местах возведения новых жилых массивов на первых порах планировалось сохранение природного ландшафта. Так, например, развивалась ситуация в Пензе, где Старая Западная поляна – бывший окраинный район города – стала первой площадкой возведения «хрущевок». Строительство типовых домов здесь началось уже в 1958 году. В 1964 году микрорайон обрел законченный вид. Новое пространство находилось на территории лесного массива, который, судя по опросам старожилов, удалось сохранить, а затем и дополнить зелеными насаждениями внутри микрорайона. Непосредственная близость к новым домам свободных территорий, к тому же с неплохой экологией, способствовала развитию спорта в среде новоселов – как взрослых, так и детей. И те и другие с успехом использовали кучи пока не убранной земли, извлеченной из котлованов для следующих домов, вместо саночных и лыжных горок. В повести Натальи Баранской «Неделя как неделя» (1969), посвященной «нелегкой жизни» молодой семьи, владельцев новой 36-метровой (метраж жилой площади) «трешки» на тогдашней окраине Москвы, есть описание веселого гулянья: «Снаряжаемся, берем санки и отправляемся на канал кататься с гор. Съезжаем все по очереди, а Гулька то с Димой, то со мной. Горка крутая, накатанная, санки летят, из-под ног брызжет снежная пыль, переливается радужно, а кругом сияет и слепит снег. Иногда санки переворачиваются, ребята пищат, мы все смеемся. Хорошо!» Вот такая семейная идиллия в интерьере микрорайона.

Новоселы старшего поколения в выходные бегали на лыжах по пока еще не застроенным окрестностям. Об этом с удовольствием вспоминают жители и Старой Западной поляны в Пензе, и московских Беляева и Черемушек, и питерских Ульянки и Ручьев. Свободные пространства вокруг микрорайонов становились особым местом для развития именно лыжного любительского спорта. Дело в том, что в конце 1950-х – начале 1960-х годов, параллельно с бумом типового строительства, в СССР происходила своеобразная коррекция представлений о спорте, который ранее существовал прежде всего как часть военной подготовки. Физкультура была гражданской обязанностью, а не формой досуга. Рядовой советский человек занимался лишь теми видами спорта, которые соответствовали текущим государственным задачам. В сталинском обществе массовые занятия спортом носили сугубо военизированный характер. Для получения значков БГТО, ГТО и ГЗР («Будь готов к труду и обороне», «Готов к труду и обороне», «Готов к защите Родины»), очень популярных у молодежи конца 1930-х годов, следовало не просто сдать нормы по легкой атлетике, лыжам и т. д., но и продемонстрировать умения пользоваться противогазом и стрелковым оружием. Даже подъем тяжестей – традиционный элемент и показатель физической подготовки – у юношей назывался перетаскиванием «патронного ящика», а у девушек – «переноской вдвоем раненого». В ходе десталинизации физкультурные занятия начали явно демилитаризировать. Сокращалось количество людей, стремящихся выполнить нормы БГТО, ГТО и ГЗР. С 1950 по 1965 год число обладателей этих престижных в 1930–1940-х годах значков в массе физкультурников Ленинграда, например, уменьшилось с 35,9 до 14,3 %. В 1960 году власти разрешили запрещенные в ходе сталинской борьбы с «низкопоклонством перед Западом» занятия регби. Одновременно то, что ранее выглядело лишь как тренировка тела и гражданская обязанность, становилось средством неформального и неогосударствленного досуга. Это отчетливо проявилось в росте популярности лыжного спорта как любительского занятия.

В отличие от любителей коньков, лыжники не зависели от специально организованных катков, времяпрепровождение на которых невольно носило подконтрольный характер. Для лыжных прогулок были нужны лишь снег, лыжи и хорошая компания, что придавало этому виду спортивного отдыха определенный аромат свободы. Именно в годы оттепели лыжи набирали популярность и становились одним из знаков принадлежности к людям нового поколения. Не случайно герои первой повести Василия Аксенова «Коллеги» (1959) – все заядлые лыжники. Во фразу «поехать покататься на лыжах» они вкладывают не только спортивный, но и некий коммуникативный смысл. Идеал телесности эпохи оттепели – это не лыжник-разрядник 1930–1940-х годов, участник военизированных походов, а затем и боевых действий, а скорее любитель-спортсмен, сочетающий в себе физическое и интеллектуальное совершенство.

К середине 1960-х годов любительское катание на лыжах превратилось в модный тренд советской повседневности. Об этом, в частности, свидетельствует и официальная статистика. В Ленинграде, например, в 1965 году в лыжных спортивных секциях занималось 88 тысяч человек, а в баскетбольных – всего 52 тысячи. Для непрофессионалов в 1960-х годах на уже существовавшие лыжные базы начали продавать однодневные путевки. Так, газета «Ленинградская правда» сообщала в январе 1964 года: «Обладателям путевок выдается туристское снаряжение, даются консультации по организации походов и лыжной техники, двухразовое питание».

Однако не все было так гладко. Советская легкая промышленность не успевала за новыми потребностями населения: не хватало комфортной одежды для популярного зимнего спорта. Не случайно журнал «Работница» время от времени публиковал в качестве бесплатных приложений выкройки лыжных костюмов. Эта одежда шилась из фланели с начесом и быстро теряла форму. В длительных лыжных вылазках она быстро промокала от снега. Правда, на рубеже 1950–1960-х годов в СССР, как и в мире в целом, начала бурно развиваться химическая промышленность, появились первые изделия из синтетических тканей. Советские люди уже могли приобрести для спортивных занятий брюки из эластика. Они не только не мялись, но и предохраняли от снега, хотя явно не предназначались для длительных зимних прогулок: в них не было подкладки. На помощь в этой ситуации пришла новинка эпохи десталинизации – утепленные мужские кальсоны. Их в СССР стали поставлять китайцы. Голубое исподнее «с внутренним начесом… с двумя пуговицами на гульфике» и неизменной биркой «Дружба» считалось престижной и дефицитной вещью. Трудности с одеждой, как правило, не останавливали заядлых лыжников-любителей. И уж совсем легко и просто бегалось на лыжах в пространстве часто окруженных лесными массивами новостроек, а на первых порах даже внутри микрорайонов, которые часто занимали площадь от 10 до 15 гектаров. Дом находился рядом, и согреться не составляло труда.

В микрорайонах новостроек распространились спортивные занятия, не требовавшие ни технических приспособлений, ни особой экипировки. На свободных территориях играли в демократичный вариант волейбола «в кружок», а главное – в остромодный бадминтон. Газета «Комсомольская правда» осенью 1965 года писала: «Бадминтон принадлежит к числу самых молодых видов спорта, пожалуй, самых распространенных. Легкий волан летает над дворами, пляжами, полянами – словом, почти везде». Действительно, число поклонников новой спортивной игры в начале 1960-х неуклонно росло. Популярность занятий бадминтоном фиксировало весной 1965 года и издание «Неделя»: «С катастрофической быстротой исчезают с прилавков магазинов изящные ракетки, ажурные воланы и сетки, которыми запасаются на лето желающие обрести стройность и бодрость. Начинается очередная бадминтонная эпидемия».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.