Побег. Роман в шести частях

Наконец, я посетил и погранзаставу Земли, выставленную в космосе трудами народа, не желающего (согласно своей психологической конституции) жить в мире, который не имел бы охраняемых границ. Пограничники на орбитальной станции «Салют» несли бессменную вахту, но я проскочил мимо них, нарушив тем самым границу Земли, – проскочил и оказался в открытом космосе. Я вдруг решил посмотреть, что же все-таки представляет из себя сам мой небесный скиталец. Стоило захотеть, как мириады звезд понеслись мне навстречу.

И что же вы думаете: предстала ли передо мной неведомая цивилизация? был ли я зрителем сцен, что грезятся только во сне? держал ли в руках нити этого сна? принес ли на мой алтарь жертвы ускользающий жрец? И да, и нет!

Нет, во-первых, места во вселенной, где бы было представлено то, что ждал я увидеть, – нет специальной сцены, на которой играл бы тот безвестный великий актер; нет декораций, нет грима и зрителей нет – нет ничего подобного. Зря вращал я вселенную, зря вспыхнули новые звезды, зря искривились конструкции неба, зря сместился центр тяжести мира – все это зря: мой жрец был неуловим; точно также не достижим для меня, как черепаха для Ахиллеса.

Я гнал к себе цивилизацию, но крутовыйная цивилизация эта всякий раз отступала на шаг, оставляя следы своего пребывания, – так увлеченный погоней я мало-помалу заблудился в мирах и плутал наугад по вселенскому лабиринту, не находя себе выхода. Жуть витала в бездонной ночи, кое-где лишь разбавленной слабым сиянием. Вдруг, в одном из созвездий, средь разбросанных блесток мне почудилось еще что-то более черное, чем чернота окружающей тьмы. Я приблизил к себе этот сгусток мрака в позолоченной раме мерцающих звезд, пригляделся – в аморфной амебе узнал своего собственного сына.

И я понял тогда, что цивилизация эта двупола, а происшедшее там, в подземелье, было просто группешником – de trois. Я понял: проклятая лживая цивилизация изнасиловала не одну только Лику, но и меня. Обманула меня, провела меня за нос – не без помощи распрекрасной своей богини любви, которая предпочла мне нос майора. Погоди ужо, сводня, – думал я, глядя на божественного младенца, зачатого зрелыми пахами внеземных недр от кремнистых моих чресел.

Этот младенец, этот воистину сын божий, был существом совершенно хтоническим: распятый средь звезд, он ревел, выл, орал расстроенным органом, трубил во всю мощь своих новых мехов – он взывал, будоража вселенную, требовал, выпрастывал алчные псевдоподии из своей мрачно-желейной среды. Липкие нити мрака вырастали на глазах, расползались все дальше, нетерпеливо охватывая своим хаотическим переплетением весь космос, – расползались и падали черными беспорядочными космами на его темный лик.

Зачарованный, созерцал я это вселенское безобразие, это ужасающее пожирание мира силами мною разбуженной тьмы, – созерцал и ужасался. Панический страх окатил меня потом, и я с отвращением отринул от себя это богомерзкое зрелище.

Отринул, обрел себя в собственном доме – я лежал на спине на кровати, раскинув руки, и глядел в потолок. В окно светило утреннее солнце, пели на улице птицы, надо было вставать, начинать новый день: позвонить обязательно Лике, выпустить сводню из-под замка…

Из чулана, жмурясь, явилась богиня, и снова я был очарован, хоть в душе и ругал себя, – был очарован, сделал шаг к ней…

– Нет-нет, этого нельзя, – сказала она, – после сегодняшней ночи я уже не человек. А тем более – не женщина.

– Что случилось?

– Случилось то, чего я вам рассказать не могу, но нечто ужасное…

– Что же, сны что ль какие?

– Ах, сны – ерунда. Что там сны!? – это ужас. Я б вам рассказала, но вы не поймете… И неприлично…

– Неприлично?! – уж тут я вцепился и не отстал, покуда М.С. не рассказала свою историю. Но вначале была предыстория:

– Я повстречалась с ним, – начала Щекотихина, – в гостях. Вокруг о чем-то говорят, спорят, а я не могу, понимаете? Не мо-гу! Хочу! Чувствую: хочу – хочу его и все. И ничего для меня уже нет: ни гостей, ни закуски. Мне говорят: «Маришь, ты что?» – а я молчу. Встали из-за стола, кое-как с ним познакомились: бывший летчик, майор, Ковалев фамилия… И я залучила его к себе, а он – ну хоть бы шелохнулся – полный импотент. На все сто! Представьте теперь мое положение! Но я с ним все равно жила…

– Как же это, Марина Стефанна?

– Можно! – когда любишь, все можно.

– Но я не понимаю – как? Не травмируйте меня… Ведь не это тот ужас, о котором вы говорили?

Она взглянула на меня, печально покивала головой: ладно, будь по вашему, только не перебивайте меня и ни о чем не расспрашивайте.

Майор Ковалев оказался сектантом – основателем одной очень странной религиозной секты, члены которой верят в летающие тарелки.

Причем верят не в том смысле, что они (эти тарелки) вообще есть, а в совершенно религиозном смысле. Заметим, что служение этому почти позитивистскому, саентистскому, грубо рациональному религиозному объекту (чтобы не сказать Богу) протекает, тем не менее, каким-то весьма оригинальным, крайне эмоциональным, чуть ли не хлыстовским, оргиастическим манером.

При всей откровенности рискованных описаний, в которые я иногда здесь пускаюсь, живописать в деталях богослужение «тарелочников» (название секты) было бы уже настоящей порнографией. Да и, читатель, поскольку я сам не являюсь тарелочником, мой взгляд со стороны огрубит, окарикатурит святыню и подлинные религиозные переживания.

И все же, в историко-культурных целях я решаюсь бегло довести до вашего сведения, что в определенные дни они собираются в своей молельне, оформленной самой разнообразной и пестрой символикой всех времен и народов, – собираются в одной комнате, предварительно раздевшись донага, вперемешку мужчины и женщины, – собираются над стоящей, на чем-то вроде алтаря, тарелкой – большущей глубокой тарелкой, даже, пожалуй, чашей, или, если угодно, фиалом, на дне которого изображена диаграмма Инь и Ян, – собираются и выстраиваются мужчины и женщины, соответственно, по левую и правую руку от своего голого короля, от своего здоровенного секача-патриарха, стоящего у стены, напротив входной двери и чаши, помещенной на алтаре посредине комнаты, – выстраиваются, образуя коридор, ведущий от двери к майору авиации Ковалеву, который и выработал культ, и организовал секту после выхода в отставку – после того, как во время одного из полетов он видел летающую тарелку, и видение приказало ему быть пророком и апостолом новой религии летающих объектов.

Обыкновенно майор произносит перед собравшимися проповедь, которая, несмотря на призывы воздерживаться от сношений (вообще!) и не преступать черту, звучит крайне подстрекательски и возбуждающе; далее в ней он касается догматических вопросов; учит что есть тарелки, из какой части космоса они к нам прилетают, чего хотят от нас звездные пришельцы и так далее. Причем, оказывается, нимбы на головах христианских, буддистских и других святых – это шлемофоны; манторлы, из которых они (святые т.е. пришельцы) обычно выступают – это и есть летающие тарелки особого типа. Бывают еще логолеты, йоголеты, нейролеты, эролеты и прочее, прочее.

А в это время паства напряженно слушает, уставя попарно глаза друг во друга, – слушает и все более, более и более распаляется. Проповедь продолжается до тех пор, пока, наконец, кто-то из тарелочников (сектантов), уже не выдержав напряжения, не подбегает к стоящей посреди тарелке и не… (по выражению Марины Стефанны) не облегчается в нее. Здесь уже начинается лавинообразное извержение семени, цепная реакция разрешения в тарелку…

И вот для чего решил использовать нашу богиню остроумнейший майор авиации: когда реакция сама собой затухнет, и тарелка наполняется жидкостью, сокрывающей священное сопряжение неба и земли на дне ее, двери открываются и является Марина Стефанна в своих веревчатых сандалиях, выполняющих, очевидно, какую-то магическую роль. Она идет, медленно приближаясь к тарелке, и вот уже мужская плоть вновь воспрянула духом, взыграла, развеселилась; и вот уже все расступились, образуя круг, и только Марина Стефанна с Ковалевым идут в сретенье друг другу и встречаются, как раз над чашей – в полной тишине. Но как только они, вытянув руки, касаются друг друга, раздаются клики ликования, все благоговейно целуются (и майор с богиней – тоже).

Интересно при этом заметить, что фал патриарха на всем протяжении мистерии ни разу даже не шелохнется – так совершенна душа майора.

Но уже из круга верующих с достоинством выходят четыре атлета, четыре самых сильных миста и, подойдя к тарелке, подводят свои ужасающие уды под специальные приспособления на ней. Тарелка натужно вздрагивает и, медленно отрываясь от алтаря, парит, поддерживаемая сверхчеловеческим, сверхъестественным усилием напрягшихся тарелочников. Под пение иерофантов священный сосуд торжественно проносится по кругу и вновь опускается на алтарь, после чего начинается причастие: женщины по очереди подходят к удобно расположенной чаше и приседают в нее.

Но Марина Стефанна с майором уже незаметно исчезли, скрывшись в соседней комнате.

Впоследствии я убедился, что в натуре все это выглядит не так уж и дико, но в устах узколобой богини…

– И это вы называете жить с ним? – спросил я саркастично. Непонятно, что в этом такого сногсшибательно-ужасного для Марины Стефанны? чем так уж она здесь поражена? – Вы ведь не один раз с ним таким образом «жили»?

– Не один, но дело не в том – я ведь пошла на это, надеясь… а он все никак. И вот как раз в тот вечер, когда вы у меня побывали, мне звонят – назначено собрание. Я не могла не пойти. Когда началось причащение, мы с ним ушли в другую комнату, одни… и сели на диван… Ой, я не могу! Ну, в двух словах: я не выдержала… я его взяла за… вы понимаете?.. – первый раз!.. ведь что-то мне надо было сделать!?! – я была в таком состоянии… это мучительно! – вы понимаете? – и… как рассказать!?. Я его взяла, а он вдруг встал…

– Ну и прекрасно!

– Да, Ковалев же, господи!

– Ну?

– Ну, встал и пошел… а я осталась… вам этого не понять…

– Нет, я вас прекрасно понимаю, почему же не понять? – такое разочарование. Вы ведь в тот вечер тоже меня оставили с носом, – сказал я, злорадствуя.

– Да нет!.. – не перебивайте меня, вы ничего не поняли. Он ушел, а у меня осталось – понимаете? Вы понимаете, что я испытала? Он, слова не говоря, вышел, а я держу в руке! Вы понимаете – что?!.

– Что?.. Неужто? И что же вы с ним делали?

– Как что? – я упала в обморок.

– Ну и правильно. А он?

– Смеетесь, а я очнулась только здесь…

– А где же этот?

– Кто?

– Ну то, что вы боитесь назвать своим именем.

– Не знаю – может, в молитвенном доме?

– Так поезжайте скорей!

– Хам, – сказала она обиженно, поправила простыню и вышла.

И бог с ней.

Глава II. Камень успеха

Припомним, читатель: частота многоразличнейших сношений с самыми разнообразными телами доходила у меня к концу первой части настоящей истории чуть ли не до четырех единиц на главу, что, согласитесь сами, почти уже и не допустимо в благопристойном сочинении. И вот получилось, что мучимый этим четырехбальным трахом я утратил свое тело. Потом приходил в себя.

У меня, проснувшегося, была первая мысль о Лике, и, как только захлопнулась дверь за безутешной богиней, я заспешил к телефону. Я назначил свидание Лике у памятника Пушкину и вскоре уже садился в троллейбус на Трубной, чтобы встретиться с ней.

И вот тут, в троллейбусе, я впервые увидел Софью. Она стояла у заднего окна, сосредоточенно глядя в сторону Рождественского монастыря. На ней было свободное, белое, легкое платье, перехваченное высоко на талии черным ремешком, и черные волосы вились на затылке упругими змейками.

Секрет моего успеха у женщин в том, что я их не люблю. То есть, не то! – я их очень люблю (всех вообще и каждую в отдельности) за одно уже только то, что они женщины! Неверно я выразился, что секрет успеха в том, что я их не люблю, – секрет в моих (да простится мне откровенность) непревзойденных свойствах, в непреодолимой моей привлекательности, в обаянии.

Но дело в том, что я – это страшная тайна! – что я (хотя в этом нет ничего позорного), – что я (я наконец выговорю это), – что я (это должно льстить им!), – что я – что я говорю?! – что я боюсь, панически, просто дико боюсь тех, в кого влюбляюсь. Обычно я спокойно подхожу к женщине: несколько ничего не значащих фраз, улыбка, кивок, небрежный жест – все! Все это – антураж, декорация, на фоне которой всегда разыгрывается одна и та же драма: женщина до беспамятства влюбляется в меня. Дальше я предоставляю ей действовать самой, и, рано или поздно, мы окажемся наедине.

Но если я испытываю страх, это – симптом: я сам влюбился. И тогда я смотрю на женщину издалека, – смотрю, прислушиваясь к сладкому изныванию своего простреленного сердца. И я безучастно наблюдаю, как воды души моей выходят из берегов и, сметая все на своем пути, мчатся по населенной равнине туда, вдаль, к морю. Черт его знает, чего я боюсь! Может быть, слияния с морем, растворения в нем без остатка, а может быть, наоборот, я боюсь причинить боль любимой – ведь я разнежен и размягчен и часами готов издали любоваться ею – лишь бы только не подходить близко, ибо это страшно мне. Странная это вещь – любовь; редкая вещь, драгоценная – старинная вещь!

И вот обычно, поскольку я стараюсь не попадаться на глаза своей возлюбленной, она так ничего и не узнает о моем чувстве. И моя любовь кончается ничем. Она ничем не кончается. Она не кончается. То есть я, конечно, спокойно подхожу к женщине (какой-нибудь другой) – несколько ничего не значащих фраз, улыбка, кивок и так далее… Но та, которая поразила меня, – она уходит, – уходит, не оглядываясь, и остается камнем на сердце…

Впрочем, что об этом говорить! – это редкостный дар, и я каждый раз благодарен судьбе и женщине, посланной мне, за пережитое – за сам этот страх, который, несмотря на его ужасающую тяжесть, прекрасен. Ах! – «прекрасен», – жухлые слова – «блаженство», «сладость» – не стоит и говорить об этом!

Но вот что-то подобное испытывал я сейчас, подле этой черноволосой высокой женщины, разглядывающей бульвары сквозь заднее стекло троллейбуса. «Пушкинская», – надо выходить. Я взглянул на нее (она тоже выходит), я посторонился, пропуская ее вперед, и наступил на ногу какому-то человеку в шляпе.

– Выходите? – спросил он сердито.

Я извинился, пропустил и его. Вот уже они стоят передо мной у выхода – мы трое стоим у выхода! – открылась дверь: они выходят, я за ними – и тут мне под ноги падает черный складной японский зонт. Я поднимаю его, подаю сердитому шляпнику.

– Это не мой, – говорит он, – это вон у той девушки выпал.

– У какой?

– Ну вот же – одна была девушка. (Он показывает пальцем в спину уходящей и исчезает.)

Представьте теперь мое положение: подойти к ней? – да ни за что! – ноги не слушаются! Счесть это подарком на память? – тоже знаете… И я бросился вдогонку… Я как-то вдруг оказался перед ней, протянул задыхаясь зонтик:

– Простите, вот вы, кажется, обронили зонт… (швейная машинка, операционный стол, – добавил я мысленно и еще больше испугался).

Она задумчиво, не взглянув на меня, взяла зонтик в руки, повертела его, вернула мне:

– Это мужской, – сказала она, чиркнув по мне невнимательным глазом, потом потрогала замочек сумочки, поправила камешек на пальце, посмотрела на часы, повернулась и пошла в метро, оставив меня содрогаться у входа – с назойливым чувством, что все это уже было.

Я вбирал в себя воздух, в котором мы только что вместе стояли, я старался запомнить божественный запах его, – я поднес зонт к лицу – он пах! – пах ее духами, и что-то таинственное чудилось мне в этом запахе: что-то от ладана или индийских курений, тяжелое что-то – что-то слишком похожее на серу…

Внезапно моей руки коснулась чужая рука, я оглянулся и вздрогнул: передо мной стояла Лика, а я и забыл о ней, – позабыл, куда даже ехал. Кстати, читатель, чтоб уж разделаться с этим: не придавай какого-нибудь мистического значения экстазам предыдущего абзаца – это просто любовь. Ах, как это жаль! – подумалось мне при взгляде на Лику, – о чем же я с нею буду теперь говорить? Ведь хотел успокоить, сделать что-то хорошее (было так жалко ее), и вот совсем обессилен нечаянной встречей… Я совсем не продумал то, о чем должен теперь говорить, не готовился к этой встрече с Ликой. Когда ей позвонил, казалось найдутся слова, но вот – молчу… Как она изменилась! Она была бледна, и по лицу шли красные пятна, у нее были припухшие глаза с больным блеском – вообще, она сделалась похожа на тот портрет, который нарисовал Смирнов – как-будто рисовал он не ту Лику, что знал я раньше, но ту, что увидел теперь. Она вопросительно смотрела на меня. Надо было объяснить, зачем я позвал ее, – словом, надо было что-то сделать, как-то начать разговор – но что я мог сказать этому несчастному ребенку?! Особенно теперь. Я поднял руку и неловко коснулся ее головы:

– Что с вами? вы больны?

– Больна, – ответила она, увертываясь от моей ладони.

– А что такое?

– Не ваше дело.

– Вы меня извините, Лика, – сказал я, – я не думал, что вы так не в духе сегодня… но, если что-нибудь случилось…

– Вы мне не можете помочь!

И только тут сквозь пелену моей рассеянности (я ведь все равно думал в тот момент о черноволосой незнакомке), – только тут до меня как-то стал доходить весь ужас и мрак происшедшего – то, что отодвинулось на задний план кутерьмой и суматохой моих метаморфоз; то, о чем мне некогда и страшно было подумать, осознать как следует, – то, что случилось с Ликой. Ибо что здесь сказать, что поделать? – только выть и заламывать руки, и удивляться только, как эта девочка еще смогла такое пережить.

У меня даже (да простит мне это Лика) невольно навернулось нечто вроде слезы. Господи, какая фальшь – думал я, все проклиная, барахтаясь в своей неуместно нахлынувшей чувствительности, – господи. Но Лика, заметив мое волнение, по-детски прониклась им и взглянула доверчиво. Она даже попыталась прийти мне на помощь в этом затянувшемся молчании:

– Ну а вы? – куда вы исчезли, что делали это время?

Что я делал, читатель! – невинный младенец! – что я делал? – мне, право, хочется плакать.

– У меня были дела.

– Дела? Все дела! – ну какие у вас могут быть дела? – сказала лика. Она чувствовала сейчас превосходство надо мной, ибо пережитый ужас возвышает человека. Я же себя почувствовал, вдруг, каким-то артистом (амплуа: благородный отец) и ответил ей, тяжко вздохнув:

– Важные дела, деточка.

Что и говорить – я переиграл, и Лика, улыбнувшись, возразила:

– Ну какая же я вам деточка?

– Конечно, маленькая девочка расстроена из-за каких-нибудь пустяков.

А вот этого не надо было говорить: Лика опять сразу сникла, погрустнела, но сказала, что со мной ей спокойней, и что от меня исходит какая-то (не знаю уж какая) теплота – я бы вам все рассказала, что со мной приключилось, да вы не поверите. И правильно сделаете – дурной сон.

– Может, и вправду, ничего не было? – добавила она, вопросительно заглядывая мне в глаза.

– Во всяком случае, если это сон, его можно истолковать, встрепенулся я, – у меня неплохо иногда получается.

– Да? вы умеете? А как вы будете толковать?

– Это смотря какой сон – каждый раз по-разному. Посмотрим.

Мне пришла счастливая мысль – убедить Лику в том, что это был сон, раз уж она и сама, очевидно, этого хочет. Действительно, что может быть проще? – ведь сновидение – это призрак, и все переживания в этом призраке – призрачны, они отлетают вместе с кошмаром, и мы только рады тому, что все происшедшее приснилось нам, а не произошло наяву. Сон – только сон, читатели, иначе мы к нему и не относимся, если даже видим вещие сны – вещий сон тоже не вещественен, а лишь мним. Именно такого мнения придерживаемся мы, не так ли? – ну и Лика, конечно, тоже. Поэтому я решил облегчить ее страдания, превратив их в сонную грезу.

– Ну так что вам приснилось? – спросил я, закуривая. Мне, кстати, уж стало интересно: что же решится рассказать Лика из того, что с нами произошло?

– Видите ли, у меня есть один знакомый – и вот я с ним иду под землей в таком, знаете, туннеле, как в фильме «Сталкер» – смотрели?

– Да.

– Только там по колено воды, темно (у меня фонарик), и вот мы идем – долго, пока не натыкаемся на железную дверь. Она очень странная – не знаю, как объяснить, – когда я пыталась ее открыть, она закрывалась, а когда этот мой приятель пытался ее закрыть – открывалась. А потом, я как-то попала за дверь, и там ужас, холод, мрак, темнота, какой-то полет, и я потеряла сознание – во сне! И там кого-то убивали из пистолета, а потом я пришла в себя, и – уже дома.

– Ну, естественно, дома, – сказал я, но странно, не правда ли, читатель, что Лика начинает сон не сначала и многое перевирает. – А ваш спутник был все время с вами?

– Не знаю – знаете, как во сне бывает?

К моему облегчению она уже и раньше, самостоятельно, без моей помощи успела убедить себя в том, что это, все-таки, сон, – убедить себя в этом, да еще сместить акценты (уж таковы мы – люди). Впрочем, чем еще может быть такое? – только лишь сном.

– Только, кажется, то был не сон, – сказала Лика.

– Как не сон? – чем еще это может быть? – галлюцинация, что ли?

– Ну, может быть. Я сидела на улице, на скамейке…

– И заснула – это часто бывает – а потом проснулась, может быть даже, в другом месте. На ходу спала, отключилась – это сплошь и рядом… Со мной такое часто бывает. Нет ничего страшного, успокойтесь…

– Я и не беспокоюсь. А что значит этот сон?

– Да, ничего особенного…

Читатель, я раздумывал, что ей сказать, чтобы все это сразу стало похожим на сон и его толкование. И я сказал:

– У вас в скором времени может кто-нибудь умереть, но – совсем не обязательно…

– Это потому, что там убивают кого-то?

– Ну да, – ведь тебя это, сколько я понимаю, больше всего и обеспокоило, ведь именно поэтому ты и пришла сюда мрачнее тучи. Но может быть – скорей всего! – ничего такого не будет, здесь весь фокус в другом. Ты же ведь оговорилась, что это больше всего похоже на кинофильм…

– Да нет, там не то чтоб похоже, но вот трубы…

– Конечно, не похоже, но ты, ведь, вспомнила этот фильм, а не какой-нибудь другой.

– Я его недавно смотрела…

– Это неважно! То есть важно, но сейчас я другое имею в виду: помнишь, там были такие трюки с обратным ходом времени (читатель, я не припомню – может и не было таких трюков), и даже весь фильм построен на этом. Так вот это и отразилось в твоем болезненном сне, напугало тебя – там ведь действительно есть вещи ужасные, если правильно понять их. В твоем сне ходы времени даны в образе странной двери…

– Да, действительно, – перебила она, – мой приятель еще спросил меня у той двери, в какую сторону текла вода?

– Вот видишь?! – вскричал я и подумал: знала бы только она, как красиво можно истолковать эту дверь по Фрейду, – подумал и продолжал: – собственно, никто конечно не умрет, а ты просто в этом сне испугалась своей собственной смерти – пустяки, успокойся.

Очень хотелось бы мне знать, дорогой мой читатель, как это так получается, что события в нашей жизни пригнаны одно к другому, будто их нарочно кто-то подбирает и ставит рядом с таким расчетом, чтобы они (совсем как в каком-нибудь романе), отбрасывая друг на друга тени, создавали диковинные узоры. Смотрите: после фильма, где люди спят на собственных трупах; ходят по каким-то трубам, кончающимся железными дверями; где вообще полно всяких чудес; где есть чудесная комната, в которой исполняются сокровенные желания, и все это – результат деятельности каких-то пришельцев; так вот, насмотревшись этого в кино, девушка вдруг наяву оказывается в таком месте, где воды подземной реки текут одновременно вперед и назад, где есть и туннель, и странная железная дверь, и неземная цивилизация, насилующая девушку в темной каморке. «Очень странное место», – сказала бы Алиса (в стране чудес). И действительно, очень странное место, но еще более странным покажется вам то, что приключится со мной и этой девушкой в дальнейшем.

Расставшись с Ликой и (откровенно сказать) тут же и позабыв о ней, до вечера я прошатался по улицам, вспоминая лицо своей незнакомки. Она мне теперь представлялась почему-то не иначе как улыбающейся, и теплое лицо ее куда-то вело меня, – мне ведь ничего от нее и не было нужно, только, забыв обо всем, глядеть и лучше ничего не говорить – молчать и только глядеть, – глядеть и забываться.

И я уже забыл, – я окончательно забыл все ужасы моих метаморфоз, моего звездного поклонника, его противоестественные страсти, мою божественность, Лику.

Впрочем, мысли о Лике иногда залетали мне в голову:

Я ее слишком быстро убедил, это подозрительно, а вдруг она не поверила? Э, да пустяки – сделал все, что мог, – думал я. Но эти ужасные крики в подземелье – они все же даже сейчас иногда прорезали мой слух, заставляя вдруг вздрогнуть. Ведь это дикость, там ведь были и крики сладострастия? – неужто же ей было так приятно!? – нет, ну этого просто не может быть, наверно, эта проклятая небесная цивилизация напустила на меня свой туман. Ведь заставила же она меня стоять и думать о всякой ерунде, когда надо было действовать, – все это ее гипноз, внушение, туман, которым она меня одурманила, и Лику тоже, раз она так кричала? – или, может быть, ее одну? – околдовала ее, не иначе. А может быть цивилизация же и помогла мне убедить Лику в том, что это был сон? – может она вложила мне в голову эту счастливую мысль, свести все на сон? – черт его знает! как тут быть?!. А, в конце концов, какая разница?! – результат-то ведь налицо… ужасный результат и, может быть, счастливый исход – кто это знает?