Хоккенхаймская ведьма

– Говорила ли ты проклятья, сулила ли беды, призывала ли болезни для скота и для детей, чьих-либо? Или для людей?

–Нет, нет, нет. Никогда.

– А приходил ли к тебе во снах человек с лицом чёрным, или о рогах, или о копытах, или о языке длинном. – Спрашивал Брат Иоганн. – Говорил ли тебе добрые слова, трогал груди твои, целовал уста твои, живот и лоно твоё? Сулил злато? Приглашал с ним идти? Обещал ли любовь?

– Нет-нет, никогда такого не было. Никогда.

– Ну, хорошо, – продолжал отец Иоганн, – а слушала ты проповеди лжеправедных отцов, что воздвигали хулу на папу, и на Матерь Церковь, и говорили от лица, сына Сатаны, Лютера?

– Нет, да что вы! – Вдова старалась говорить искренне. Складывала молитвенно руки. – Да разве это не грех? Да и нет у нас в городе еретиков.

– Не плевала ли ты на иконы, не читала ли молитвы на простом, грешном языке, не ругала отцов святых Церкви дурными словами, и не требовала от них покаяния сатанинского и реформации?

– Никогда, никогда.

– Палач, добрый человек, выйди. – Сказал отец Иона.

Вдова, услышав это заплакала. Оглядывалась.

Сыч и с ним два солдата из людей Брюнхвальда, что подвязались помогать палачу за серебро, вышли и низко кланялись Трибуналу.

Сыч был чист, выбрит и горд своей миссией. Кланялся ниже всех.

– Сын мой, встань рядом с этой несчастной. И люди пусть твои встанут.

Сыч исполнил приказ незамедлительно.

– Господи, Господи, – запричитала вдова, – зачем это? Святой отец, зачем вы позвали этих страшных людей?

– Дочь моя, – заговорил отец Иона, – по протоколу мы должны тебя осмотреть, надобно, чтобы ты сняла свою одежду.

– Что, всю одежду? – Не верила вдова. Она оглядела дюжину мужчин, что были в зале.

– Дочь моя, пред Святым Трибуналом ты должна стоять, как и перед Господом нашим будешь стоять, ничем не прикрыта. В том не будет тебе укора, коли ты станешь нага здесь.

– Надобно всё снять? – Всё ещё сомневалась женщина.

– Да, – говорил отец Иоганн с суровым лицом, – иначе палач снимет с тебя платье неласково.

Гертруда Вайс стала медленно раздеваться. Рыдая при этом.

– Женщина, не трать время наше, разоблачайся быстрее, – крикнул отец Иоганн, – палач, помоги ей.

Сыч подошел, стал раздевать её. Кидать её одежду на лавку. Волков услышал, как за ним кто-то пошевелился. Он повернулся и увидел монаха брата Ипполита, тот отвернулся, смотрел в жаровню с углями, чтобы не видеть женского тела. Шептал что-то.

А Сыч раздел женщину догола, стянул чепец с головы и снял с неё обувь, всё это он делал с серьёзным, даже злым лицом.

– Распусти волосы ей, – командовал отец Иоганн.

Сыч повиновался.

Волков глядел на вполне себе хорошее женское тело. Несмотря на возраст, женщина была аппетитна, только вот атмосфера, что царила в зале, никак не располагала к любовному настроению.

Женщина выла, ни на секунду не умолкала, пыталась руками прикрыть срам, да Сыч не давал, одёргивал её, чтобы руки не поднимала.

– Вдова Гертруда Вайс, сейчас тебя осмотрят честные люди, один из них монах, что не принадлежит к Святому Трибуналу, брат Ипполит, и добрый человек славный своими подвигами божий рыцарь Фолькоф. Не против ли ты, что они будут свидетелями по твоему делу? – Заговорил отец Иона.

– Нет, не против, – подвывала женщина.

– Брат Иона, – заговорил отец Николас, – надобно ли брату Ипполиту тут свидетельствовать в таком деле, молод он, нужно ли ему видеть женское тело? К чему соблазны такие.

– Ничего-ничего, пусть укрепляет себя и дух свой. – Не согласился брат Иона, и добавил тихо, – да и некогда искать другого, обед скоро.

Брат Николас вздохнул только в ответ.

– Брат монах, и вы господин рыцарь. Подойдите к женщине, поглядите, есть ли на коже у неё родимые пятна, что напоминают рогатую голову, голову пса с пастью, голову козлища с рогами, голову кота?

Волков и краснеющий как пламя брат Ипполит стали оглядывать голую женщину со всех сторон. Никаких родимых пятен у неё не было.

– И под грудями её смотрите. – Настаивал брат Иоганн.

Посмотрели под грудями:

– Нет, святой отец, – произнёс Волков, – ни одного родимого пятна нет. Только родинка большая подмышкой, под левой рукой.

– Палач, добрый человек, посади женщину на лавку, пусть свидетели поглядят, нет ли у неё под волосами на голове таких пятен?

Сыч усадил женщину на лавку, а Волков и брат Ипполит оглядели её голову сквозь волосы:

– Нет, святые отцы, на голове тоже нет таких пятен. – Сказал кавалер.

– Нет, так нет. Хорошо, – начал было отец Иона, но его остановил отец Иоганн, он что-то шепнул Ионе и тот вспомнил и начал кивать головой. – Ах, да, ведьмы бывают очень хитры. Палач, пусть свидетели посмотрят родимые пятна в волосах у женщины под мышками, в волосах у лона её, и в заднем проходе, ведьма и там может прятать образ господина своего. Такие случаи известны.

–Известны, – кивал отец Николас.

Вдова, подвывая, делала то, что ей говорили, а кавалер и залитый краской монах, осмотрели все, что было необходимо, и первый раз, за всю свою жизнь, созерцание красивого женского тела не принесло Волкову никакого удовольствия.

– Мы не нашли у неё никаких пятен, святые отцы, – сказал кавалер.

– Так, что ж, нет пятен, ясно, – произнёс отец Иона.

– Мне можно одеться, господин? – Всхлипывала вдова?

– Зови меня святой отец, а не господин, – терпеливо говорил отец Иона, – а одеваться я тебе ещё не разрешаю. Палач, сын мой, поставь эту женщину на колени, на лавку, и наклони её, чтобы свет падал ей на спину в избытке.

Сыч поставил женщину на колени на лавку как просил глава Трибунала, а тот продолжил:

– Добрый рыцарь и ты брат монах, посмотрите, как следует, есть ли у неё на крестце и промеж ягодиц, над задним проходом, шрам как от усечения или как от прижигания?

Волков и монах опять смотрели на вдову, разглядывали на совесть.

Кавалер глянул на монаха, тот только головой помотал, и кавалер сказал:

– Нет, шрамов мы не видим.

– Палач, сын мой, а знаешь ли ты как проверять родинку, что на боку у неё? – Спросил отец Иона у Сыча.

Волков был удивлён, но его Сыч это знал.

– Да, святой отец, – отвечал Сыч. Тут же достал из шва рубахи на рукаве большую иглу, показал её монахам. – Могу проверить.

– Так делай, добрый человек. – Благословил монах.

Сыч подошёл к женщине, деловито поднял её руку и сказал:

–Держи, не опускай.

Вдова тонко завыла, а потом и громко ойкнула, когда большая игла вошла ей в родинку на пол фаланги пальца. Затем Сыч вытащил иглу и стал давить родинку, и когда выдавил каплю крови взял её на палец и показал Трибуналу:

– То не отметина нечистого, тут кровь есть.

– Ну, что ж, – отец Иона сложил руки молитвенно, а писари стали складывать свои бумаги и перья, – на сегодня всё. Одевайся, дочь моя. Господин рыцарь, пусть люди ваши проводят её в крепкий дом, до завтра.

– Держат пусть милостиво, без железа, – добавил отец Николас. – Угрозы мы в ней пока не видим.

– Куда, куда меня? – Не понимала женщина, торопливо одеваясь.

– В тюрьму, – коротко отвечал ей Сыч и помогал ей одеться. – Не бойся, велели тебя в кандалы не ковать.

– Так за что же? Разве не убедились, что я не ведьма?

– Святые отцы завтра продолжат Инквизицию, – сказал Волков, – Сыч, проследи, чтобы у вдовы была хорошая солома, и хлеб был.

– Я соломы дам ей из телеги, и рогожу тоже, чтоб не замёрзла за ночь. – Обещал Фриц Ламме по прозвищу Сыч.

– Ну, что ж, братия, – выволакивал своё грузное тело из-за стола брат Иона, – раз хорошо сегодня поработали, будем и есть хорошо.

Брат Иоганн и брат Николас согласно кивали, а монахи-писари и вовсе похватали вещи свои и чуть не бегом кинулись прочь из склада, побежали к телеге, удобные места занимать, а то последнему пришлось бы ногами до трактира идти.

Кавалер был удивлён, день только к середине шёл, а члены комиссии уже закончили дела, но ни поучать попов, ни спрашивать о том не стал. Он охрана Трибунала, а как вести Инквизицию попы и сами знали. Сел на коня и поехал в трактир с Максимилианом и Ёганом. А Брюнхвальд с Сычом повезли вдову в тюрьму.

В трактире монахи позвали его к себе за стол, он согласился. И трактирщик сам стал носить им еду. Горох с толчёным салом и чесноком, кислую капусту, жареную на сале, с кусками колбас и вымени, и рубец со свежим луком, бобы тушёные с говядиной и много пива чёрного, хлеба. Кавалер смотрел и удивлялся тому, как много могут эти монахи сожрать, уж больше, чем солдаты. Тем более, когда еда такая вкусная. А уж сколько ел отец Иона, так троим солдатам хватило бы. Он с хрустом корки ломал свежайшего хлеба, и этим куском загребал из большой миски с бобами жижу и отправлял себе в рот, и ложкой закидывал бобы, и тут же выпив пива, брал пальцами кусок рубца, пальцем же мазал его горчицей с мёдом и кидал вслед пиву. Если монахи о чём-то говорили, то отец Иона на слова времени не тратил, он молча придвигал себе блюдо с капустой, и начинал есть её прямо с общего блюда. И никто ему не возражал.

Кавалеру долго любоваться на всё это не хотелось, как следует поев, он откланялся. Но к себе не пошёл, велел трактирщику греть ванну, хотя нога в этот день его почти не донимала.

Глава 4

Ни рогожа, ни солома вдове не помогли. Утром следующего дня привезли её к месту, так она зубами стучала, и синей была. Только тут в зале и согрелась, когда Сыч поставил рядом с ней жаровню. И сидела она там с палачом и его двумя помощниками из солдат. А день уже шёл во всю, петухи отпели давно, и позавтракали все давно, а Инквизиция не начиналась, Трибунал не ехал к месту, потому, как отец Иона опять сидел в нужнике.

Наконец, он вышел, вздыхал и кряхтел, и молился тихонько, с трудом пошёл к телеге и как обычно со скамейки полез в неё, а братья монахи ему помогали.

Вдову опять раздели, но осматривать на сей раз не стали. В потолке был крюк, там, в обычные дни весы висели, так Сыч с помощниками туда вставили блок, в него верёвку продели. И по приказу брата Николаса, вдове выкрутили руки назад, и привязали к концу верёвки и теперь, когда брат Николас делал знак, помощники Сыча тянули верёвку, но не сильно, не сильно. Так чтобы рук бабе не выламывать, но, чтобы она говорила без лукавства.

– Говори, – бубнил монотонно брат Николас, читая по бумаге, – наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их. Огня имуществу их?

– Нет, нет, никогда. – Лепетала женщина.

Брат Николас делал знак палачам, и те тянули верёвку вверх, и женщине приходилось вставать на цыпочки, чтобы руки её не вылетели из суставов. А брат Николас повторял вопрос:

– Говори, наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их, огня имуществу их?

– Нет, Господи, нет, – стонала вдова. – Никогда такого не делала.

Брат Николас делал знак, и палачи чуть отпускали верёвку, но не так, чтобы несчастная могла разогнуться, и дать облечения рукам своим. Она так и стояла, согбенна, смотрела в пол, а руки её были выше её головы.

– Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени, спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?

– Нет, никогда. – Шептала женщина.

– Громче говори, громче, – настаивал брат Иоганн. – Господь и мы слышать тебя должны.

– Нет, нет. – Кричала вдова, срываясь на визг.

И тут снова брат Николас делал знак, и палачи снова тянули веревку, почти отрывая вдову от пола. И брат Николас снова читал тот же вопрос:

– Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени, спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?

Каждый вопрос он повторял дважды. И все они были об одном и том же. Волков перестал слушать вопросы, и стал думать о своих делах. Он хотел написать банкиру в Ланн, чтобы тот узнал, всё ещё настаивает ли на его поимке папский нунций. Так же ему хотелось знать, как там живёт его Брунхильда, расстались они с ней не очень ласково. Как она себя ведёт без него. И не стал ли кто к ней ходить. Но об этом он у банкира справиться не мог. Сколько он так размышлял, кавалер не знал. Время потерял.

Да тут палачи, кажется, переборщили, женщина пронзительно закричала, и Волков стал опять прислушиваться к вопросам и приглядываться к происходящему. И он понял, что отец Николас задаёт одни и те же вопросы по кругу. Сначала это его удивило, а потом он понял, что так будет продолжаться и дальше, может и несколько дней подряд, пока силы у того, кто пытается скрыть истину, не кончатся и он начнёт говорить правду, или даже то, что от него хотят услышать. Женщина отвечала всё тише, и невразумительнее, её ответы всё больше походили на долгие всхлипы. Кавалер стал ждать, когда отец Иона об обеде уже вспомнит.

И отец Иона жестом прекратил дознание, да и дознаться уже было невозможно, вдова только выла и всхлипывала, казалось, что она уже и вопросов не слышит, да и обмочилась под конец. Палачи отпустили верёвку, развязали ей руки, положили на лавку, а женщина даже и не попыталась одеться, так и лежала на лавке нагая, с полузакрытыми глазами, и дышала тяжко, вздрагивала всем телом.

– Ну, что ж, – подвёл итог отец Иона, – пока умысла мы не выявили. Оденьте её и проводите в крепкий дом, и пусть покормят её.

Он стал вылезать из-за стола, так, что тяжеленная лавка упала, спешил обедать.

Они вернулись в таверну, и монахи снова позвали кавалера за стол.

Он сидел с ними, и есть ему пока не хотелось, а вот они были голодны. Волков подумал о том, что люди эти крепки духом: бабу замордовали до беспамятства, дело для них привычное, и теперь с нетерпением ждут обеда.

И то ли взгляд его поймал отец Николас, то ли мысли слышал его, в общем, он вдруг заговорил с ним:

– А что печалится наш добрый человек, устали вы, хвораете или никак ведьму жалко?

Волков замялся с ответом. За него заговорил другой.

– Тут любой бы пожалел такую, миловидна она, – сказал отец Иоганна.

– Да, – изрёк отец Иона, – всеми чертами соблазнительна жена сия.

Волков косился на монахов, молчал думая, чтобы ответить, жалеть ведьм ему вроде не пристало, врать он не хотел, но и правильного ответа не находил. А худой отец Николас, полная противоположность отцу Ионе, смотрел на него водянистыми, серыми, проницательными глазами и говорил вопросы ему, как гвозди вбивал:

– А слышал я как вы, друг мой, ведьму до смерти, где-то запытали? Как ещё одну сожгли где-то в землях какого-то барона на западе? А чернокнижника не жалко было в Фёренбурге?

Всё знал о нём отец Николас. И Волков молчал. Боялся он, что этот поп с рыбьими глазами и про Агнес знает. Да поп, видно, не знал про девочку. Он вдруг изобразил подобие улыбки и сказал:

– Не грустите, рыцарь, вдова не ведьма. Жечь её не придётся.

Волков и представить не мог, какой груз лежал на нём, а как услышал он эти слова, так груз тот исчез, растаял. Он выпрямился, удивлённо и обрадованно переспросил, глядя на отца Иону:

– Не ведьма?

– Раз брат Николас говорит, что не ведьма – значит не ведьма, – заверил тот, – нет в наших землях лучшего знатока. Он со взгляда одного их видит.

Волков ещё раз взглянул на отца Николаса, на его худое лицо, лысеющую голову, рыбьи холодные глаза. И подумал, что плохо себя почувствует любой, на кого своими внимательными глазами в Трибунале будет смотреть этот человек. А отец Николас произнёс:

– Не волнуйтесь, рыцарь, вдова не виновата, а бумага, что её обвиняет, так то навет.

Волков чуть подумал и спросил:

– Так, значит, вдову отпустим?

– Да как же так, господин сердца моего, – искренне удивился отец Иона, – сами же меня иссушали вопросами своими о содержании для людей ваших, волновались, кто им заплатит, а тут хотите вдову отпустить?

– Так вроде она ж не виновата, неужто мы её имущества лишим? – Удивлялся кавалер.

– Её, нет, коли не выясним какого греха за ней, а вот с того, кто навет писал, с того возьмём, милостивы к нему не будем. – Заверил отец Иоганн. – Навет то грех большой, коли муж писал, так много возьмём, но тут жена навет писала, от ревности бабьей, думаю, так и с мужа её возьмём, хотя и меньше.

– Завтра розыск начнём, и тут уж вам нужно будет расстараться. Нужно найти клеветника. Не может Трибунал без серебра, – подвёл итог отец Николас. – Вы и сами то знаете.

И с этим кавалер был согласен, ему нужно было почти сто монет в месяц, для солдат Брюнхвальда, да за трактир платить, да за богатый стол для отцов-инквизиторов. Тут им стали носить еду: зайцев в кувшинах печёных с молоком и чесноком и пряными травами, буженину свежайшую в горчице и соли. Хлеба, доброе пиво. Такое доброе, что пролив его на стол, так к столу кружка прилипала – не оторвать.

Вечером за окном выл ветер, вроде как с юга шло тепло. Кавалер валялся на кровати, а брат Ипполит, Сыч, Ёган и Максимилиан сидели у жаровни под свечой, и монах читал всем, в какой уже раз, книгу про разных злых существ. Читал про ведьм. Волков знал этот отрывок уже наизусть, слушать ему было лень, да и тоска какая-то на сердце была, всё Брунхильда вспоминалась ему, и он сказал:

– Ёган, иди, запряги телегу, возьми Сыча и езжайте в магистратуру, туда, где эту вдову держат.

Все уставились на кавалера удивлённо, а он продолжал:

– Привезите мне её сюда.

– Ведьму сюда? – Удивился Сыч. – К вам?

– Не ко мне, скажи, что святые отцы поговорить с ней хотят.

– Отпустят ли? – Сомневался Еган, которому вовсе не хотелось, по ночи и по холоду, таскаться за ведьмой.

– Не отпустят, так не отпустят, идите. – Настоял Волков. И кинул им свой плащ. – Накиньте на неё, когда повезёте, что б никто не видел её тут.

Сыч и Ёган ушли, забрав плащ, нехотя и недовольные, а Максимилиан просил монаха:

– Брат Ипполит, почитай ещё.

– Поздно уже, – отнекивался монах.

– Почитай, уж больно интересно про ведьм, или научи меня читать на языке пращуров, – не отставал молодой человек.

Брат Ипполит покосился на кавалера, и, не услышав его возражений, начал читать дальше.

Кто ж не отпустит ведьму, когда святые отцы из Трибунала просят. Вскоре на пороге комнаты стояла трясущаяся от холода вдова. Сыч стянул с неё плащ. Монах и Максимилиан пошли из комнаты, Волков сказал Ёгану:

– Ступай на кухню, там буженина от ужина осталась, кусок принеси и хлеба, и пива.

Когда все ушли, кавалер сказал женщине:

– Подойди к жаровне, согрейся.

Женщина поклонилась, подошла к жаровне и стала греть руки.

– Знаешь, зачем тебя привезли? – Спросил Волков.

– Да, господин, не девица малая, знаю. – Покорно говорила она, не поднимая глаз на него.

– Так раздевайся.

Она послушно стала снимать платье, осталась в рубахе нижней и спросила:

– Рубаху снимать?

– А чего же не снимать, стесняться тебе нечего, изъянов в тебе нет, всё ладно у тебя. Ты красивая. Да и рассмотрел я тебя всю. Ни одну из баб своих я так не рассматривал, как тебя.

Она сняла рубаху, бросила её на пол рядом с жаровней. Тут Ёган еду принёс.

Волков дал вдове поднос:

– Ешь.

– Это мне всё?

– Да, садись на кровать и ешь.

Она ела быстро и жадно, видать не очень кормили её в тюрьме магистрата.

Грязная, волосы растрёпаны, а всё одно красивая, нечета, конечно Брунхильде, та молодая, здоровая, от той бабья сила так и льётся наружу, но и эта тоже красива. Волкову захотелось её немного успокоить, и он сказал:

– Ты не волнуйся, я святых отцов уговорю, чтоб тебя отпустили.

Она перестала жевать, хоть и рот был полон еды, уставилась на него, помолчала, осознавая слова его, а потом даже прослезилась.

– Что? – Он усмехнулся. – Не бойся, не дам тебя в обиду. Если, конечно, ласкова будешь.

Она быстро проглотила еду, молитвенно сложила руки:

– Господин мой, избавьте меня от этого всего, уж буду ласкова с вами, как ни с кем не бывала. Прошу вас, – она схватила его руку, стала целовать и целовать, – Господи, я за вас молиться буду до смерти, и сыновьям своим накажу.

– Ладно, ладно, доедай, – он отнял у неё руку и погладил её по голове и по спине нежно, и по заду. – Доедай. И посмотрим, как ты ласкова можешь быть.

Глава 5

– Сударь мой, недопустимо сие! – Тряс подбородками и щеками отец Иона. – Недопустимо! Разве ж это можно? Разве ж так подобает?

Волков не мог понять: это монах так злится или так напуган. Он стоял, молчал, слов оправданий не находил.

– Нет, друг сердца моего, нельзя, возбраняется это. – Продолжал монах. – Вы ж рыцарь божий, сила ваша не в крепости рук, а в крепости духа. Как же не устояли вы перед грехом прелюбодеяния. Ничтожна сила духа вашего пред лоном смазливой вдовы. И какой же вы тогда рыцарь?

Они стояли на улице, слава Богу, никто к ним не подходил, и никто не мог слышать их разговора, иначе кавалер сгорел бы со стыда. Волков уже и забыл, когда его вот так отчитывали. Обиднее всего, что монах имел право ему это высказывать, но уж больно хороша вдова оказалась. Впрочем, он за три недели изголодался по женскому телу так, что и менее привлекательная женщина могла его соблазнить.

– Вы уж, друг мой, не взыщите, но наложу я на вас епитимью немилосердную, – продолжал отец Иона, – немилосердную, уж не взыщите: неделю поста, чтобы кровь при виде женщин не кипела. Три дня к заутрене ходить, ждать причастия, по сто поклонов делать, до пола, «отче наш», – отец Иона сделал паузу, чтобы рыцарь прочувствовал, – двести раз читать. Тяжко сие? Зато дух ваш укрепим, да и не тяжко это. Я девицам, что блудят до замужества, и больше поклонов велю класть. Хотя им-то я должен прощать больше вашего, и Господь им прощает больше, женщины как ослицы, естеством живут, а вы муж, вам Господь и силу, и дух дал, так пусть дух ваш страсти ваши сдерживает. Иначе и беде быть.

Волков только поклонился, спорить было бессмысленно.

Утром дурень Ёган не разбудил его, он так и спал до завтрака, а вдова пригрелась рядом с ним, ей-то куда спешить было, не в тюрьму же холодную. Проснувшись, кавалер ещё раз брал её, потом по нужде её повёл Сыч на двор, тут её попы и увидали.

И теперь выговор слушал Волков, смиренно, со всем соглашаясь, но ни о чём не жалея. А Отец Иона всё не унимался:

– И то не прихоть моя, не подумайте, то не заповедь сухая из Святой книги, то мой опыт вам говорит: с ведьмой ложа не дели. Коли душой своей бессмертной дорожишь: не дели, как бы прекрасна не была она, а бывают и такие, что прекрасней этой вдовы. Много прекрасней. Много соблазнительней. Видел я своими глазами, как выгнивают добрейшие и славнейшие мужи, и отцы церкви, и воины те, кто коснулись ведьм. Сначала речи их слушали, они начинают всегда с речей, а потом и ложе делили. И крепкие мужи становились сначала для ведьм возлюбленными, а потом и верными слугами злых женщин, а потом и крепостными холопами им, а дальше и рабами бессловесными, и кончали они зверьми цепными. И то не аллегорию я вам рассказываю, а истину! Своими очами видел: на цепи, ведьма, держала мужа. Некогда доброго и славного, аки зверя, голого и подлого, который гадит там, где ест. И плетью его била, и мочилась на него. А он радовался ей, как пёс хозяину. А когда взяли мы её и в крепкий дом посадили, она велела ему высвободить её. Так он ночью пришел и стражей жизни лишил, взял её и бежал с ней, насилу нашли их. И сожгли обоих.

– Но ведь вдова не ведьма, – возразил Волков, – отец Николас так сказал.

– Кто ж с отцом Николасом спорить станет? Никто. И я не стану, скажу я вам вот что: коли намёк, коли тень намёка есть, что жена зла, так бегите от неё, добра ей не делайте, на посулы не идите, обещаниям не верьте. И главное, еду у неё не берите, и крова, и ложа не делите. Не делает ведьма добра никому кроме как себе!

– Да, святой отец, я запомню это. – Сказал кавалер.

– Я прошу вас – поклянитесь. Нет, не прошу, я требую от вас, как от рыцаря божьего, клянитесь, что ни кров, ни еду, ни ложе не поделите с женою злою, что с Сатаной знаются. – Настаивал Брат Иона.

Волков молчал, не клялся. Смотрел на толстого и праведного монаха. Думал.

– Так, что ж вы медлите, друг мой? – Удивлялся отец Иона.

– Ах, да, да. Клянусь, что не разделю еды, крова и ложа со злой женой. Не буду слушать её посулов и верить её обещаниям.

– Аминь, вот и славно, – сказал монах, крестя его и давая руку для поцелуя, – пойдёмте завтракать, хотя для вас теперь завтрак будет постен. Да уж, не взыщите, постен.

Они, было, пошли уже в трактир, да тут во двор въехала роскошная карета и два верховых за ней. На карете был герб. Все в этих местах знали его. То был герб принца Карла. Карла Оттона Четвёртого, герцога и курфюрста земли Ребенрее. Конечно, это не мог быть сам герцог, уж слишком мала была свита, но, несомненно, это был кто-то из его ближайшего круга. Слуга слез с запяток и вытащил лесенку, открыл дверь и из кареты выскочил проворный       человек, и они со слугой и конюхом стали помогать выйти не старому ещё, но уже седеющему господину, который был видимо хвор. Господин глянул на монаха и Волкова, кавалер и монах поклонились ему, тот едва заметно ответил, и слуги под руки увели его внутрь. А Волков и монах пошли завтракать. И завтрак у кавалера теперь был постен.