Девять кругов рая. Книга первая. Он и Я

Тут я вспомнил про Бабу -Ягу.

– Есть! – Сказал я, пожав ему руку. – Завтра приведу!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

РАСКОЛДОВАННАЯ БАБА-ЯГА

Через пару дней, отыскав на площади Бабу –Ягу, я рассказал ей про ресторан. Выслушав меня, она согласилась попробовать. Мы договорились встретиться утром на остановке.

Утром, когда я пришёл на остановку, я долго всматривался в людей, поджидающих автобуса, но её не было. Были только какие –то прилично одетые дамы и больше никого. «Передумала!», огорчился я. Походив туда –сюда, я решил идти домой. И вдруг ко мне подошла одна из приличных дам, стоящих на остановке и дёрнула меня за рукав. Едва взглянув на неё, у меня поползли вверх брови.

Это была баба Яга, но какая! Она была совсем не похожа на ту растрёпанную ведьму, которая сидела на вокзале. Это была очень прилично одетая женщина, хорошо причёсанная. Нос у неё был припудрен, глаза аккуратно подведены. От торчащего из -под губы зуба не осталось и следа. Вообще, если бы я не видел её раньше, я бы назвал пришедшую даму современной и даже немного симпатичной. Удивлённый до крайности этими переменами, я не удержался и спросил её:

– А где этот? – Я показал на губу.

– Зуб?

– Да.

– Ха-ха! Вот. – Она вытащила из кармана и показала накладной зуб. – У дочки брала, пока мороженщицей работала. Она у меня в театральном кружке занимается.

– Но зачем? – Удивился я.

– Зачем внешность меняла? Не буду же я сидеть на глазах у всех и продавать мороженое. Что обо мне потом скажут? Что начнут говорить про меня. Что я скатилась? Нет уж, дудки, это я уже проходила. Поработаешь месяц, а разговоров на годы!

Коле Пшеницыну Баба –Яга понравилась. Поговорив с ней немного, он подписал с ней договор, а потом отправил её принимать у меня дела.

Приняв от меня печать, главный символ начальственного положения, Баба-Яга забрала у меня после этого ключи и начала снимать остатки. Она это делала не так, как я, приблизительно, а тщательно и скрупулёзно. Пересчитала даже все тубы с сахаром и пакетики с перцем, хотя это заняло кучу времени. Затем, она перевесила все продукты, включая худенький мешочек с сухофруктами, и стала считать всё штучное, включая крошечные бумажные упаковки с зубочистками, чем едва не довела меня до тихого исступления. Лишь после этого она кивком дала согласие подняться в зал, чтобы пересчитать дневную выручку.

Беридаров как раз стоял на кассе и что –то пробивал. Оглядев многочисленных посетителей, сидящих у телевизоров, Баба – Яга подошла к нему и вдруг, оттеснив его в сторону своим могучим телом, сказала: «Вы на сегодня свободны. Можете идти домой».

– Это почему? – Удивился Беридаров.

– Потому что я так сказала. – Не стала вдаваться в подробности Баба Яга. – И завтра можете не приходить.

Пока Беридаров оглядывал бар в поисках своих вещей, которые он обычно разбрасывал по всей кухне, Баба –Яга подошла к кассе и, открыв денежный ящик, заглянула в него. Потом нажала одну из кнопок и выбила промежуточный чек с итоговой суммой. Взглянув на цифры, она с удивлением посмотрела на Беридарова:

– Это всё, что вы сегодня пробили? – Спросила она.

– Да, – густо покраснел Гриша

– Странно, – пробормотала Баба –Яга, бегло осматривая столики в зале. – И народ сидит. И у всех на столах напитки и еда, а у вас тут всего пара соков, да несколько порций мороженого… Вы уверены, что всё провели через кассу? – Устремила она на Гришу пристальный взгляд. Наличные есть? Может, в карманах или сумке у вас?

Гриша дёрнул сумку, которую успела цепко схватить Баба –Яга:

– Не имеете права, -сказал он. Он дёрнул сумку посильней и, выдернув её из пальцев Бабы-Яги, спрятал за спину.

– Почему это не имею? – Удивилась Баба-Яга. – У меня есть подозрение, что вы присвоили деньги предприятия, которое вам не принадлежат.

– А доказательства? – Язвительно спросил Гриша.

– Доказательства? Вот же люди сидят за столами. У них у всех еда, напитки. Я даже приблизительно вижу, что тут товара рублей на сто, не меньше. А в кассе…– тут она снова открыла кассу. – Двенадцать рублей с мелочью. Где же остальное?

– Где? – Повторил за ней Гриша.

– Вот именно. Давайте, открывайте вашу сумку и посмотрим, нет ли там остального. Или милицию вызвать? Ну?…

Гриша замешкался, потом вдруг, вытащив сумку из –за спины, дёрнул молнию, сунул внутрь руку и вытащив целый ворох купюр, бросил их на стол со словами:

– На, подавись!

После этого он с видом крайней обиды на лице выскочил из буфета и быстро пошёл к чёрному выходу.

– Догнать его? – Спросил я.

– Чего вы переживаете? Куда он денется? – Спокойно сказала Баба-Яга. – Трудовая у него здесь. Расчёт он не получил. Придёт, куда денется. Если ваше начальство решит, что есть повод для уголовного преследования, они заявят. Нам-то с вами чего переживать?

Она пересчитала брошенные Беридаровым деньги и покачала головой:

– Мало всё равно. Надо было ещё карманы у него обшарить. Потом, сложив все деньги стопкой, Баба –Яга убрала их в карман и, добавила:

– Принесите чехол от кассы, и накройте её. После уберите весь скоропортящийся товар в холодильник, и можете тоже идти.

– А за баром кто присмотрит? – Спросил я..

– Никто. Бар я пока закрываю. – И, бросив строгий взгляд на клиентов в зале, добавила:

– Ничего не похудеют до завтра.

Так навсегда закончилась моя работа в первом в нашем городе хозрасчётном кафе.

Написав Пшеницыну заявление об уходе, я долго стоял перед входом в кафе, размышляя над тем, что делать дальше. Мне не хотелось возвращаться домой, где мама каждое утро будет снова и снова задавать вопрос: "когда ты найдёшь работу?". А я, может, не хотел больше её искать! Надо было разобраться в начале себе, понять, почему меня отовсюду увольняют! Я вдруг снова подумал о своём Первом и Втором «Я». Какое из них меня подвело? Ведь когда я шёл на эту работу, мне казалось, я со всем справлюсь. А вот оказалось, что не смог. Почему так вышло? Почему моя уверенность, что я всё смогу, дайте только шанс, натолкнулась на мою неспособность всё правильно сделать. Я ведь всю жизнь могу вот так спотыкаться и падать, а потом, в очередной раз, упав, снова и снова проклинать себя. Этак можно было и в самом деле накликать на себя проклятие! Нет, это был непраздный вопрос. Мне следовало во всём разобраться.

Легко сказать – разобраться. А как? Может, всё дело в том объёме работы, которую я на себя взвалил, думал я. Я оглянулся на кафе. Прямо каменоломни Англии, куда попадают преступники. С чем придёшь, с тем и уйдёшь, минус здоровье. Мотылёк, как в фильме… Крутишься весь день, как белка в колесе и о душе подумать некогда. Нет, мне нужно расти. Нужно, чтобы хорошее во мне затмило всё плохое. Где это можно сделать? Куда мне дальше направить свои стопы? Знать бы…

– Ну, что, уволили? – Услышал я за спиной знакомый с придыханием голос. Я обернулся и увидел Лилю, которая стояла, подперев спиной колонну кафе, засунув руки в карманы и с насмешливым видом глядя на меня.

Странно, но я вдруг увидел Лилю совершенно по-новому. Мы ведь не очень задумываемся, как меняется наш взгляд на людей, когда они перестают от нас зависеть, правда? Раньше я думал о Лиле, как о проходном составе. Появилась, помелькала и исчезла. И вот теперь в её облике было что –то абсолютно новое и спасительное. Раньше я тогда не задумывался, какие ассоциации она у меня вызывала, но теперь, когда мне много лет, попробую.

Забавно, но сейчас она ассоциируется у меня с предметами, на первый взгляд вроде бы второстепенными, но в то же время очень необходимыми и очень редкими, такими, как страховочный стопор буфера трамвая, например, или противомоскитной сеткой (непременно в тех краях, где полно гнуса). Или с задним тормозом велосипеда. Ведь не обойдёшься же без него, когда едешь на двухколёсной машине! Или изолированной тростью зонтика от удара молнией. Или смазкой для дверных петель (такой, которая нужна до зарезу именно сейчас, чтобы смазать дверь), Или, к примеру, пластмассовым мундштуком для игры на горне, резиновым колпачком на трости в день гололёда и так далее. То есть, с такими вещами, без которых, ну, совершенно не обойтись в определённых условиях!

Чисто внешне, если кому –то интересно: она была похожа на актрису Людмилу Шагалову в фильме «Дело №306», но как бы в её более приземлённом виде. В окрашенных хной Лилиных глазах то и дело мелькали озорные искорки. Она всегда что –то придумывала и никогда не отказывалась прийти, если её звали.

На первый взгляд Лилю ничего не заботило, кроме экспресс-секса, но это было обманчивое впечатление. Чем больше я её узнавал, тем большее убеждался, что её увлекают многие вещи, и что она не по годам развита и умна. Забегая вперёд, я хочу рассказать, какое впечатление она на меня производила, когда мы уже стали жить вместе.

Так вот, оказалось, что от матери – архитектора по специальности, ей досталась способность к проектированию, а от отца любовь к прекрасному. Ещё она писала стихи. Ну, или говорила, что их пишет. До сих пор помню две строчки из её стихотворения, посвящённого их несостоявшемуся браку с мужем: «Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник, что удивлённо поднятая бровь, как со стекла автомобиля –дворник…». (Я тогда ещё не был знаком с творчеством Бродского).

То, что она пишет стихи, возвышало её надо мной, как останкинский шпиль над Шереметьевским замком. Тогда было очень модно цитировать поэзию. Особенно такие стихи, которые трудно было найти в магазине – Мандельштама, Вознесенского, Евтушенко, Ахмадуллину, Рождественского… Я, как многие люди того времени, талантами отдельных стихотворцев восхищался, но сам стихи не писал, считая их уделом людей возвышенных, к коим себя не причислял. Из –за этого любой, кто писал хоть мало –мальски приличные стихи, казался мне небожителем.

То обстоятельство, что Лиля сама пишет такие прекрасные стихи, дополнительно кардинально изменило моё отношение к ней. С этого момента всё, что она не делала или не говорила, было для меня свято.

Я стал прощать ей многие выходки и слова, поскольку понимал, что это – для поэзии. Нащупав во мне эту слабину, она стала потихоньку меня подчинять. Теперь она могла запросто отказать мне, чего не делала раньше, под предлогом того, что в голове у неё сочиняется новая поэма. Если я подходил к ней, и у неё в глазах было такое мечтательное выражение, это означало, что – тппру! – к ней подходить нельзя, она в процессе.

Вечерами, она мне непременно что –нибудь читала и надо сказать, это всегда было замечательно. Поскольку времени на книги, литературные журналы и газеты у меня не было, она могла мне вешать на уши лапшу сколько угодно. Признаться, в выборе стихов она была очень изобретательной и, если надо, могла сходить за ними далеко. В 15 –й век, например. Но, впрочем, не гнушалась и современностью.

Что меня удивляло, так это разнообразие образов, мест и событий в её сочинениях. Её поэтическая мысль могла блуждать во льдах Арктики, путаться в водорослях Саргассового моря и лакать, стоя на лапах, Подмосковную лужу. Она всегда цитировала каких –то авторов, которые я, будучи не специалистом, принимал за её творчество и мысленно ей за это аплодировал.

Потом стихи закончились, и начались классическая философия и проза, причём как литературная, так и документальная.

Оказалось, что её привлекают не только стихосложение и литература, но классическая живопись, модернистская скульптура, граффити, боди-арт, философия, а также всякие направления доктрины и учения, столь же разнонаправленные, как пацифизм или даже фашизм. Да, да, эта Лиля запросто могла процитировать Гитлера! Особенно, если чему –то категорически противилась. Или просто так. Лишь позже я стал понимать, что в голове у неё был полный компот. Но тогда я слушал её, открыв рот.

По правде говоря, мне не хватало тогда образования, чтобы возразить ей или поддакнуть. Она стала для меня чем –то вроде гуру. Её похоже не страшило, что однажды я могу прозреть и уличить её, так она в себя верила. То, как она себя видела, было похоже на гуляние по минному полю с плетёной корзинкой в руке, из которой высовывается милая морденция котёнка. Лишь теперь я понимаю, что она нисколько не обманывала меня, заявляя, что сочиняет. Просто она сочиняла не в литературном, а в повседневном что-ли смысле этого слова.

Я пытался у неё учиться, но это было невозможно. Надо сказать, что она не отдавала предпочтение ни одному из известных поэтических направлений, и в то же время использовала все их, не вникая в них глубоко, как это делают многие женщины.

Зато в том, что касалось поэзии жизни – тут она была универсалом! Придётся мне её немного классифицировать, чтобы вы поняли. Как имажинист она с увлечением плела макраме из мужских нервов. Как акмеист тратила всю себя без остатка в пору цветения, как реалист носила такую одежду, про которую любой бы сказал, что это тряпки, как футурист, она была запятой, которой выделяют мужские члены. Как символист, она вытаскивала нужное из тебя с помощью подтекста и оговорок, то есть, была ковшом экскаватора, который зарываясь в грунт незнакомой ей мужской души, тащит его наверх с целью найти в ней хоть какое –то золото. Наконец, как модернист она отдавала предпочтение всему новому, невзирая на последствия, то есть, пыталась забить гвоздь там, где этого совсем не требовалось. Наконец, вся эта история с любовью к поэзии работала у неё так же, как изобретённые неким парикмахером гибкие бигуди, с той лишь разницей, что она использовала их для завивки мужских мозгов.

В те моменты, когда Лиля не была поэтом, она была для меня добрым ангелом Перестройки, но только ангелом наоборот. Не ты перед ним, а он должен был встать перед тобой на колени, чтобы ты смог отпустить ему свои смертные грехи!

По правде говоря, в ней не было ничего, что при взгляде на неё дало бы тебе право воскликнуть: «о, какое чудо передо мной!». Но вместе с тем Лиля была той крохотной миниатюрой, в которой при известной доле усилий можно было рассмотреть всю необъятную и многоликую картину женской души. Короче говоря, Лиля была первой, в ком я серьёзно попытался разглядеть спутницу жизни.

Одевалась Лиля, как я уже сказал, заурядно. Сколько я её помню, она постоянно ходила в рубашке и штанах, засунув руки в задние карманы. Про таких девушек моя мама бы сказала – «шпана»! Выражение глаз у Лили было чуть насмешливым и, глядя на неё, мои губы инстинктивно тоже начинали раздвигаться в улыбке. Главным достоинством Лили лично я считал её необыкновенный, не в поэтическом смысле, а в физическом, язык – шершавый, с канавками, доставлявший мужскому органу невероятное удовольствие! Когда Лиля просто стояла вот так, как сейчас, засунув руки в карманы брюк, её колени слегка отгибались, как я уже говорил, назад, а стопы глядели чуть внутрь, что делало её немного косолапой, но всё –таки ужасно милой!

–Тебя уволили? –Повторила она свой вопрос.

– Вроде того, -кивнул я, глядя одновременно на неё и мимо неё, как это делал в фильмах американский актёр Чарльз Бронсон.

– Брось, не горюй, на этом кафе свет клином на сошёлся. – Заметила Лиля, и тоже, то ли пародируя меня, то ли издеваясь, направив взгляд куда –то в сторону. Как все сметливые женщины она умела мгновенно подстраиваться:

– Найдёшь себе другую работу.

– Это да, -кивнул я.– Но сейчас- то что делать?

Мы постояли, глядя перед собой, как двое накуренных в Нидерландах туристов, рассматривающих проезжающие мимо них рейсовые автобусы.

– Послушай, – нарушила молчание Лиля. – у моей мамы сегодня юбилей, она мне только что звонила. Вечером придут гости. Говорит, хочет утку на стол подать, а как её готовить – не знает.

– Чего там готовить, – хмыкнул я.

–Ну, да, это тебе повару, а она -то у меня архитектор, причём промышленных конструкций! Поможешь ей приготовить всё?

– Конечно. Почему нет? – Сказал я.

– Вот и хорошо. А то она спрашивает меня, у тебя повар есть знакомый? Я говорю -есть! Она как закричит: ура -а!

– Куда едем?

– На Разгуляй.

– Что?!

– На Раз –гу –ляй, -повторила она по слогам.

– Ничего себе. –Только и сказал я.

Тут, как видно, надо пояснить. Дело в том, что площадь Разгуляй была легендарным в Москве местом. Он находился рядом с тремя вокзалами, Ленинградским, Ярославским и Казанским, и считался едва ли не самым элитарным районом для проживания. В шаговой доступности от дома здесь были рестораны, музеи, исторические здания и, как я уже говорил, три вокзала, с которых можно было уехать сразу в три противоположных направлений. Кроме этого, здесь было два стадиона, куча разных магазинов, несколько станций метро, институты, чудесные скверы для прогулок, парки, храмы, клиники, театры и много чего ещё! И здесь у Лили были родительские хоромы? Ничего себе! Вот мама обрадуется! Моя, в смысле. Так Лиля завидная невеста? Это полностью меняет дело!

Сев на автобус-экспресс, который вёз пассажиров до одной из крайних станций метро Москвы, мы поехали к Лиле. Всю дорогу она рассказывала о своей несостоявшейся семейной жизни. Потом, внезапно запнувшись, вдруг спросила:

– Извини, а что у тебя за фамилия Кононов? Ты не родственник того актёра, который играл Нестора Петровича в «Большой перемене»?

– Понятия не имею, – признался я. – Всё может быть. Отца я не знаю. Мама вышла замуж за него и примерно через год с ним развелась. Мы жили в военной части в Сибири. Отец служил в лётной части. Всё было хорошо, пока вдруг не выяснилось, что он женился на матери, будучи не разведённым. И, хотя он не общался с бывшей женой, от которой ушёл, формально он оказался двоеженцем. Вскоре об этом стало известно командованию части. Поступок отца стал предметом обсуждения на офицерском собрании. Сослуживцы его осудили. Он был разжалован. Через пару месяцев ему пришлось уволиться из армии. Мы с мамой вернулись в Москву. Кто были его родственники, я до сих не знаю. А что, это имеет для тебя значение?

Лиля пожала плечами, не сказав ни слова, что мне вообще –то не очень понравилось:

– Так ты рассказывала мне про своего мужа, -напомнил я ей.

– Да-а…-протянула она и стала рассказывать.

Из её слов выходило, что с мужем ей не повезло. Муж, электротехник по образованию (тот, который спрашивал обо мне Пшеницына!) был по её словам технарём до мозга костей, эгоистом и не любил её.

Лилин супруг закончил МГИЭТ, так назывался единственный институт в нашем городе и работал затем инженером в одном из НИИ. (у нас в подмосковном городке это была распространённая профессия).

Вся их квартира, по словам Лили, была завалена наполовину собранными приборами, которые били током, либо начинали искриться, стоило к ним прикоснуться. Лиля ходила по квартире мужа, как по минному полю. Она не могла, как все нормальные жёны опуститься на стул, упасть на кровать или плюхнуться на кресло, не сделав прежде минимальную сапёрную проверку. Она ругалась с мужем чуть ли не каждый день, требуя, чтобы он вынес куда -нибудь ужасные девайсы. Но всё было напрасно. Тогда она поставила условие: или я или техника. Муж выбрал её, но техника при этом осталась на своём месте. Лилю это возмутило. Она топнула ногой и заявила, что хочет уйти. Муж не захотел её останавливать. В этом была его ошибка.

С каждым днём в Лиле росло убеждение, что муж её не любит, что он пренебрегает её законным желанием сделать дом уютным. Любовь к мужу таяла в ней, как мороженое на солнцепёке. Наконец, в ней созрело настоящее желание уйти. Она не стала говорить об этом мужу, поскольку он бы всё равно ей не поверил. Он бы лишь посмотрел на неё усталыми глазами и сказал: «делай то, как считаешь нужным». Она уже видела это много раз. Поэтому ничего не сказав, Лиля, после очередного отказа супруга менять что-то, собралась и ушла.

В тот вечер Лиля набрела на наше сверкающее во мраке огнями молодёжное кафе. Что было дальше вы знаете. Там мы определили её на престижную должность посудомойки. Естественно, как всякий нормальный человек она тоже задавала себе вопрос: ну, вот, поработаю я посудомойкой и что дальше? Но так же, как и во мне, в ней некто отвечал на этот вопрос: а там видно будет! Надо сказать, что с этим девизом жили тогда многие.

– Я, конечно, думала, уезжая к мужу, что если что, всегда смогу вернуться домой. –Рассказывала Лиля. – Только не думала, что вернусь не одна, а с тобой. Ты главное не волнуйся. У меня предки добрые. Они будут тебе рады.

– Что, правда? – Засомневался я. – Прямо рады? Ты уверена?

– Не выгонят, это точно, – Махнула рукой Лиля.

И вот мы приехали. Москва привокзальная встретила нас эффектным салютом электрического света, сияющего из множества крошечных лампочек на металлических крыльях, привинченных к фонарным столбам, лязганьем трамвайных колёс, бешеной суетой пешеходов возле метро, шумом таксомоторов и другого наземного транспорта.

Лилиным домом оказалась добротная г-образная шестиэтажка с фасадом, цвета сухой горчицы, стоящая у самой проезжей части. Случайным прохожим она предоставляла любоваться крепкими стенами, для его же обитателей была сделана в конце дома особая калитка в металлической ограде, открыть которую можно было только особым ключом. Этот момент элитарности в годы, когда все двери в домах вокруг были нараспашку, произвёл на меня сильное впечатление. Подъезды дома находились во внутреннем дворе дома. Никто из посторонних с улицы не мог видеть, как ты входишь или выходишь. Впервые я подумал о Лиле с уважением, поскольку она была родом из этого дома –крепости, причём почти в английском смысле этого слова.

Лилины родители в самом деле встретили нас хорошо. Отец Лили Игорь Евгеньевич, приятный, пухлый, небольшого роста добрячок с редким пушком на голове, одетый в классическую рубашку под пиджак и свободные, даже чересчур, тренировочные штаны, открыв нам дверь, стоял теперь, потирая ладони и радостно улыбаясь при виде дочки. Лиля, сняв туфли, слегка поцеловала его в висок, приобняв за плечи и тут же перевела взгляд на мать, которая, выскочив из кухни с полотенцем через плечо, уже бежала к нам, радостно крича на ходу: «Слава Богу! Нашли дорогу, не заблудились»! После короткого знакомства со мной, мама Лили доверительно спросила:

– Илья, вы, правда, умеете готовить утку?

Я кивнул. Она ещё пуще заулыбалась, потом опять спросила:

– До пяти успеем? А то гости придут в пять.

Я посмотрел на часы. Было несколько минут второго. Я кивнул – уложимся.

Кухня произвела на меня самое благоприятное впечатление – просторная, современная. В духовке не то, что утку, барана можно было приготовить. Я надел фартук и приступил к делу. Подготовив тушку утки, я нафаршировал её яблоками и поместил в уже разогретую духовку. Дело было простым, но, по правде говоря, хлопотным. Утку следовало поливать каждые пять –десять минут. Чтобы не испортить о себе мнение в первый же день, я решил не отходить от утки и караулить её всё то время, пока она жарится. Так я и просидел два с лишним часа на кухне, поливая иногда утку и поглядывая для развлечения в окно.

Двор Лилиного дома мне в целом понравился. Люди тут ходили редко. Всего один раз каких -то двое столкнулись друг с другом в центре двора, причём один из них гулял с собакой, и сразу же, без предисловий, будто продолжая начатую когда –то беседу, начали общаться, вяло при этом жестикулируя и оглядываясь, будто боялись, что их подслушают. Поговорив так некоторое время, они разошлись. Тот, который был без собаки, пошёл к калитке в воротах, а тот, который гулял с собакой, не спеша побрёл навстречу своему псу, упитанному боксёру, тащившему в зубах палку.

Разглядеть лица людей, которые жили в доме Лилиных родителей, отсюда, с пятого этажа было невозможно. Но я помню, мне понравилось, что они выглядели трезвыми и вели себя спокойно. Не то, что у нас. Взять Гериного отца, чуть ли не каждый день напивается и ревёт, как медведь, стуча кулаком по столу.

Приготовив утку, я выложил её на блюдо, украсив салатом из краснокочанной капусты, овощами и петрушкой.

Увидев блюдо, Эвелина Павловна, так звали Лилину маму, всплеснула руками. Повернув голову она крикнула мужу и дочери, сидевших у телевизора в соседней комнате: «Лиля, папа, идите, полюбуйся на эту прелесть»! Зашла Лиля, держа руки, как обычно в задних карманах брюк, за ней следом Игорь Евгеньевич, на лице которого по-прежнему была улыбка, только теперь она мне показалась ещё более фальшивой. Зато Лиля, кажется, испытывала настоящий триумф от нашей с ней общей победы на кухне.

Весь вечера Эвелина Павловна только и говорила гостям про «чудесного мальчика, которого нашла Лиля». Поскольку мы с Лилей решили за общий стол не садиться, а скромно выпить вина за мамино здоровье на кухне, Эвелина Павловна, раскрасневшаяся и повеселевшая от горячительного, иногда забегая к нам с рассеянным видом, говорила в задумчивости: «где тот тут был хлеб, вы не видели?». И когда мы, как по команде показывая в одном направлении, говорили: «да вот же он!», она, как –то сжавшись, будто из неё выпустили воздух, с видом какого –то монашеского смирения, брала в руки розетку с хлебом и шла к гостям. На обратном пути, будто только что, увидев нас, она вдруг радостно восклицала: «Лиля, как тебе повезло с мужчиной"!