Главное управление

– Не нравится мне твое настроение…

– Да и у муженька, кстати, дела не блеск, – поведала она. – Мне тут его один бывший соратник поведал, что не поделили они в своей итальянской шарашке не то бизнес, не то деньги. Что, впрочем, одно и то же. Все дерьмо в мире из-за денег образуется. И какую несообразность ни копни, всегда в них все упрется. А мой прошлый хоть и хорохорится, но, чувствую, неуверенно как-то, а значит, жди чего угодно.

– И чего ждать? Пристрелить могут?

– Да это вообще не проблема, – сказала она. – Кино про мафию видел? Только воспринимал его как кино. А в жизни-то нашей кондовой так все на самом деле и есть, только без художественных изысков. Так что детектив, возможно, и низкий жанр, но только в глазах литературных эстетов. В реальном мире он сродни прозе быта. В общем, не будь дурой, пошла я и застраховала супруга на пару миллионов.

– А он знает?

– Естественно. Я ему в лоб сказала: случись чего, детей мне тянуть. А страховку плачу из своего кармана, с тебя не убудет. Кстати, – хихикнула стеснительно, – бумаги он на автопилоте подписал, а после на встречу со мной уже с охраной прикатил, весь на измене, ты понял? В общем, ужас! – оптимистически заключила она.

– Насыщенно вы живете, – сказал я. – Действительно, прямо внутри детектива.

– А ты? – подмигнула она. – Уж кто бы вякал.

– Да ладно, – отмахнулся я. – Влачу растительное существование. Вся моя романтическая ментовка – стол да компьютер. В жилконторе и то интереснее, наверное.

– А как же преступники, погони и расследования?

– Да мы же теоретики, – сказал я. – Нам об этих погонях телевизор в приемной рассказывает. Это где-то там, внизу происходит. А на нашем олимпе сквозняк из форточки – уже событие. В болоте штормов не бывает. Но, с другой стороны, потонуть в трясине легче, чем в океане.

– Зато у вас генералы произрастают за столами и креслами, а в погонях да перестрелках и до майора не дорасти. Так что скучай до генерала!

– Слишком много таких конкурентов за столами, – сказал я. – Но вот насчет того, чтобы до полкана доскучаться – это у нас с гарантией. Самое популярное звание. Иди по коридору, каждый второй встречный – потенциальный командир полка. Но и со взводом не управится, навыков нет. Так что по справедливости и по сути наш милицейский полковник – средненький лейтенант. А уж генерал паркетный если и достоин полковничьих погон, то с натяжкой. Но в России любят раздавать громкие звания. Да и проще полковника дать, чем зарплату повысить. Тщеславие в русском человеке куда сильнее практичности. Я, знаешь, какой тут разговор краем уха слышал из кабинета шефа? «Дадим, мол, ему генерала, но далеко от Москвы…» – «А поедет?» – «За погонами? Хоть в тундру, хоть в прерии».

– Видишь, ты уже набираешься знаний…

– Пока я набираюсь безрадостной информации.

Вскоре Лена убыла за своими криминальными таблетками, а я продолжил пустую трату однообразных дней, удручаясь их серостью и своим ленивым привыканием к той клетке, в которую себя загнал.

Я чувствовал себя как в самолете: тошнит, а выйти некуда. И теперь понимал подвижного и неуемного Юру, наверняка не вылезавшего из афер и приключений в устройстве своей новой жизни в чужедальней экзотике далекой страны. Да, Юра знал, что ожидало его в министерской затхлости, и не зря, видимо, поменял на шальной воздух свободы унылость теплых казенных стен. А вот я повелся, дурак… И теперь подумывал всерьез о том самом рапорте, способном выкинуть меня, уставшего от рутины и безделья, в океан настоящей жизни… Только какой? Ее надо было придумать хотя бы в общих чертах. А что придумаешь, если в голове – пустыня идей?

Устроиться на какую-нибудь службу? А чем иная лучше нынешней? Заняться бизнесом? Но весь мой опыт в бизнесе – сдача порожней посуды, предтече нынешнего кешбэка, да и тут меня умудрялись надуть. Полиграфический подвал – исключение, там бизнес держался исключительно на моем азербайджанском партнере, на чьем энтузиазме я паразитировал.

К тому же в сегодняшнем своем положении мною испытывалась несомненная защищенность от множества неурядиц, которые, в чем я не сомневался, с нетерпением поджидали меня на гражданской свободе и грозили новым сроком. Тюрьма определенно скучала по мне. И ведь как странно: я всегда воспринимал уголовный мир с неприятием и настороженностью, но постоянно влипал в передряги, вольно или невольно меня в этот мир втягивающие и отождествляющие в глазах законопослушных граждан как, несомненно, криминальный элемент.

Армия была ничуть, наверное, не лучше тюрьмы в своем жесточайшем распорядке дня, кормежке из помоев и тухлой селедки и, конечно же, диктате наглых отмороженных сержантов. До знакомства с издевательствами старослужащих дело у меня попросту не дошло.

А случилось так.

Как и полагается, до принятия присяги мы, салажата, обретались в подготовительной роте артиллерийского полка, где изучали строевые движения, устав и общее устройство всяких снарядов и пушек. Я не выпендривался, держался замкнуто и молчаливо, с крикливыми сержантами не конфликтовал, но, когда один из них предложил мне постирать его портянки, улыбнулся ему задушевно и объяснил, что его вонючую мануфактуру я простирну только для того, чтобы распустить ее на удавку. А вот кого поутру на удавке, прикрученной к койке, найдут, угадай, сержант?

Сержант угадал. А я – нет. В частности, не угадал, что между мелкими командирами и офицерами учебной роты царит полное взаимопонимание и круговая порука. И – попал под могучий пресс армейского начальственного беспредела: придиркам не было числа, из нарядов вне очереди я не вылезал, но, когда за отказ чистить сортир лейтенант вмазал мне в челюсть, я снова припомнил навыки самообороны без оружия и в полной мере их применил. Подбитый глаз и сломанный нос парадоксально трансформировали плоскую наглую морду выпускника военного училища, придав ей скорбные черты невинно пострадавшей жертвы. Эта перемена была довольно смехотворна, и даже ротный ржал в кулак и блестел глазами глумливо, но спускать дело на тормозах не стал.

С одной стороны, мне повезло: присяги я еще не принял, трибуналу был не по зубам и таким образом избег мук дисциплинарного батальона, заточение в котором в срок службы не входило. Повезло и с другой стороны: находясь на гауптвахте в ожидании дальнейших тюремных перспектив, я посвятил двух сидевших со мной товарищей по заключению в содержание самиздатовских книг Солженицына и Шаламова, поверхностно изученных мною еще в школьную пору. Пересказ содержания запрещенной литературы я сопроводил комментариями в адрес советской власти, к которой, кстати, не питал никогда ни малейшего пиетета. Еще с детства я органически противился всей этой лживой пионерско-комсомольской шелухе, повседневно навязываемой любого рода начальством, а память о моих репрессированных и сгинувших в лагерях дедах и бабках преклонению перед коммунистическим режимом не способствовала ни в малейшей мере. Прадеда моего, кстати, раскулачили и отправили на Соловки тогдашние совдеповские хунвэнбины за роскошь: двенадцать венских стульев и граммофон.

Слушатели мои оказались благодарными и памятливыми, быстро сообразив: сдав меня как идеологического врага, можно получить снисхождение. Что и исполнили в совместном подлом сговоре, одухотворенном идеей патриотизма. Но в этом-то и заключалось мое поразительное везение! Уже готовый сменить зеленую форму новобранца на черную спецовку с биркой ЗК, я благодаря доносу переместился в особую категорию преступного элемента, ибо теперь на побитой морде взводного опытный взор особиста различил признаки идеологически враждебного рукоприкладства. Тут-то и нарисовался для начальства великолепный выход из создавшегося казуса, а именно: сложность юридических проволочек в оценке конфликта между лицом гражданским и армейским, определение всякого рода юрисдикций элементарно закрывались процедурой психиатрической экспертизы невменяемого лица, то есть – меня. Экспертиза предполагала дальнейший срок принудительного лечения в психушке, так что армия избавлялась от смутьяна, а порок подвергался наказанию.

Мудрейшее, надо заметить, решение!

Армейская психушка, ассоциирующаяся в моем сознании с одним из кругов ада земного, оказалась достаточно безобидным учреждением, где лояльное поведение пациентов прямо и справедливо влияло на степень их свободы и даже привилегий – таких как прогулки по территории и посиделки у телевизора в холле после ужина. Кормежка – стандартная армейская баланда, душ – без ограничений, в палатах – чистота и порядок, только койки и тумбочки привинчены к полу.

В палате нас было пятеро. Мое представление публике прошло корректно и отчужденно. Парочка, сидевшая на угловой кровати, похоже, вовсе не обратила на меня никакого внимания, занятая тихим, вдумчивым разговором. Один из собеседников был тучен, толстогуб, длинные седые космы свисали к его покатым плечам, взор был туманно-тускл и то и дело скользил по потолку, неизменно, впрочем, останавливаясь в итоге на своем визави – худеньком, со впалыми щеками человечке. Тот взирал на своего собрата по несчастью почтительно и тревожно, словно в опасении пропустить хотя бы одно из роняемых им невнятных слов. Время от времени он вздергивал вверх палец, как бы обозначая паузу в монологе старшего товарища, лез в карман облезлого больничного халата, доставал из него блокнотик с ручкой и судорожно что-то записывал, мелко и часто кивая остреньким подбородком.

За этим неясным мне по своей сути тандемом искоса и мрачно наблюдал лысый сутулый тип с презрительным взглядом, почитывающий, лежа на койке, газету. Молодой розовощекий крепыш с открытым лицом и смеющимися глазами, представившийся мне как Гога, просто и спокойно пояснил:

– Ты не бойся, у нас здесь тихо. Это, – прибавил с самым серьезным видом, указав на тучного человека, – Бог. С ним Ангел, он записывает, значит, изреченные мудрости. А это, – перевел жест на унылого лысого, – Семен Петрович Подвидов, заслуженный военный разведчик.

– И лежу тут с дураками, – подал голос разведчик, если, конечно, он и в самом деле был таковым.

Гога, лейтенант военной юстиции, призванный в армию после института, пытался от службы откосить, симулируя какой-то сложный тип шизофрении: дескать, как надеваю шинель, сразу же падаю, отказывают ноги из-за ощущения невероятной тяжести верхней армейской одежды.

В отличие от него, которому шизофрению следовало доказать, мне таковую шили по заданию сверху, и главное тут было не отнекиваться, а вот остальные персонажи обретались в больничных покоях, вероятно, по праву и объективным показателям. Бог и Ангел были очевидными подарками для психиатрии как науки, а внешне корректный и ироничный Подвидов в редких припадках конспиративной откровенности утверждал, что является секретнейшим агентом Политбюро партии и сюда его упекли враги, жаждущие, как он утверждал, развалить Советский Союз, насадить капитализм, разрушить армию и КГБ, капитулировав перед Америкой. В те времена звучало это, мягко говоря, диковато, а вот впоследствии я немало озадачивался как его пророчествами, так и загадочностью его водворения в психушку. Впрочем, дар ясновидения данного персонажа ничуть не противоречил его медицинскому диагнозу, в чем я убедился в ближайшие дни.

Однако на пребывание в среде душевнобольных я не сетовал.

С вердиктом в отношении моей персоны никто не спешил, меня навещала мама с гостинцами, а Гога, раздобывший дубликаты ключей у одной из медсестер, с которой временно сожительствовал по ночам в ординаторской, таскал из ближайшего магазина портвейн, покидая территорию через прореху в заборе. В библиотеке была уйма интересных книг, уколами меня не пичкали, так что чем не санаторий? Скучновато, конечно… Но больничную скуку я с новым товарищем всячески пытался преодолеть. В частности, Гога усердствовал в разнообразных невинных розыгрышах, демонстрируя в их организации изощренную сатирическую фантазию и верно угадывая реакцию своих жертв, идущих у него на поводу по продуманному до мелочей сценарию.

Очередной жертвой оказался разведчик Подвидов. С воли Гога получил настоящий конверт правительственной почты, а после, пробравшись в ординаторскую, отпечатал на машинке письмо. Содержание его заключало в себе благодарность от Политбюро партии пламенному коммунисту Подвидову С. П., выражение поддержки в его нелегкой участи борца с тайными силами империализма, обещание скорого, на днях, вызволения из медицинского учреждения и сообщение о секретном указе Президиума Верховного Совета СССР о награждении разведчика Звездой Героя, соответственно, орденом Ленина и присвоением ему звания генерал-майора госбезопасности. Ну и в качестве премии – приятная мелочишка: автомобиль «Волга». Венчала письмо подпись генерального секретаря коммунистической партии.

Письмо разведчику Гога принес из очередного своего похода за портвейном, поведав ему на ухо, что конверт вручен неизвестными лицами, подловившими самовольщика на улице.

Аккуратно конверт вскрыв, Подвидов ознакомился с текстом. По прочтении документа лицо его исказилось безумной гримасой восторга, а глаза завороженно остекленели от торжества высоких мыслей.

– Ну, теперь я покажу им… – произнес он, вставая с кровати и убирая конверт за пазуху.

Мы не успели и слова сказать, как Подвидов покинул палату, в которую вернулся только через неделю – исхудавший и бледный, как наши больничные застиранные простыни.

Шутка вышла жестокой: распаленный разведчик отправился к главврачу, вылил на его голову чернильницу, а затем ткнул в живот доктора горшок с кактусом. Безобразие пресекли шкафообразные санитары, уволокшие несостоявшегося орденоносца в ватный карцер.

– Ну, как дела? – осторожно поинтересовался Гога у вернувшегося страдальца.

– И ты меня спрашиваешь, сука? – со зловещей улыбочкой ответил тот. И вдруг вытащил из-за пазухи длинный кухонный нож.

Откуда он взял-то его?

Между тем Подвидов, по-прежнему нехорошо усмехаясь, повертел нож перед нашими носами. И – пожелал всем спокойной ночи.

Дверь в нашу палату уже была закрыта изнутри, и предстояло выбирать: или стучаться, вызывая дежурных санитаров, или рискнуть молодыми жизнями, оставшись в ночной темени с вооруженным, горящим жаждой мести сумасшедшим.

Пришлось колотить в дверь, что вызвало переполох в нашей палате.

– Так вы еще, сволочи, и спать не даете?! – подскочил на кровати Подвидов и, выхватив страшный тесак, ринулся на нас, отчаянно отбивающихся от него подушками.

Узрев оружие в руках безумца, Ангел завопил, как сирена при воздушном налете, и взвился на тумбочку, разбудив Бога, вцепившегося зубами в лодыжку Подвидова.

SOS из больничной ночи был услышан всей дежурной сменой, и санкции последовали незамедлительно: утро застало нас, обколотых и благостных, привязанными за ноги и за руки к рамам кроватей.

Собрался высокий врачебный консилиум.

Мы с Гогой лежали и помалкивали, Подвидов грязно, хотя и вяло, агонизирующе материл весь белый свет, а наш вседержитель интеллигентно и сонно отвечал на вопросы врача.

– И когда, собственно, вы почувствовали себя Богом? – вопрошал врач.

– Когда я стал молиться и вдруг понял, что разговариваю сам с собой… – последовал вдумчивый ответ. – И с тех пор душа моя непрерывно скорбит о слепоте человечества, погрязшего в кромешности своего зла, в его несокрушимом капкане…

– Вот и у меня тоже… – внезапно откликнулся Ангел.

– А у вас-то с чего? – неприязненно озаботился врач, покосившись в его сторону.

– Так… ведь это я – Бог!

Видимо, события прошедшей ночи каким-то образом повлияли на личностную самооценку нашего сотоварища.

Бог-старожил недоуменно обернулся в сторону своего бывшего евангелиста. Вопросил с оторопью:

– Как?.. И ты?..

Выносивший за нами утки волонтер, смиренный косарь от армейской повинности, обыкновенно не произносящий ни слова, с каменным лицом целиком погруженного в себя страстотерпца, не удержавшись, прыснул крысиным смешком, разрушив таким образом всю суть своей легенды.

– Этого говноносца – в часть! – рявкнул глава консилиума, злобно шевеля кустистыми бровями. – Раскололся, симулянт! Разведчика – в карцер! А с этими антисоветчиками… Волчий билет в зубы, и чтоб дух их растаял!

На этом моя армейская эпопея крайне благополучно и скоропостижно завершилась. Чему я был несказанно рад. Ведь если сравнить жизнь с книгой, то армия – это две страницы, вырванные на развороте интереснейшего сюжета!

Я попал на учет в психдиспансер и в анналы районного КГБ, при этом давно и прочно числясь на контроле местной милиции и вышестоящих над ней инстанций. Что, в общем-то, не огорчало. Ущемление в части некоторых прав не ограничивало основную свободу действий.

Да… было о чем мне вспомнить, сидя за чиновным столом в Министерстве внутренних дел, ох было!

Генерал вызвал меня к себе под вечер, когда все шестерки из его своры, куда, впрочем, на щенячьих правах входил и я, посматривали на часы, не чая, когда сиятельный начальник наконец-таки свалит и можно будет разойтись по домам, к женам и к телевизорам.

Подобного рода вызов породил в стае немало разного рода версий и недоумений, ибо с чего большому шефу понадобился какой-то мелкий майор? Но когда генерал-полковник распорядился принести чай для двоих, а затем еще печенье и конфеты, в головах челяди бесповоротно утвердилось: неспроста! И даст нам еще этот племянник вице-премьера жару, проявит свою сущность, маскируемую ролью безропотного простака!

Все это я без труда прочел на бесстрастных мордах стражей приемной, когда в пугливом образе покорного пса, не ведающего, каков будет каприз хозяина, посеменил к высоким двойным дверям его покоев.

Тучный лысоватый шеф, одетый в гражданский костюм, крутился в своем кресле, беспечно разговаривая с кем-то по телефону – одному из десятка, подобно боевым машинам в походе, расставленных на приставном столике. Небрежно махнул мне рукой, затем матюгнулся в сторону своего собеседника, мол, занят, отстань, и указал мне на кресло – ближайшее к нему за столом заседаний.

– Ну, Юра, как служится?

– Замечательно, товарищ генерал…

– Не скучно у нас после «земли»?

– Это – есть… – произнес я осторожно.

– Ну, в принципе, да… – внезапно озаботился он, надув щеки. И, выждав, когда секретарша установит поднос с чаем и затворит за собой дверь, продолжил, усаживаясь напротив: – Отзывы о тебе положительные, работник ты дисциплинированный, коллективом принят… Но, если скучно, давай подыщем тебе местечко погорячее, тем более есть тут перспективы развития, будем некоторые службы укреплять…

– Как скажете, – промямлил я.

– Ну, это я подумаю. – Крепкими волосатыми пальцами он разломал румяную баранку, прихлебнул чай, выдохнув горячий парок. – Может, коньячку? – предложил доверительно с подмигиванием.

– Да ну что вы… – Я искренне испугался. Выйди я с запахом в приемную, наживу десяток врагов.

Он усмешливо посмотрел на дверь. Качнул головой понятливо. Вновь взял бараночку – одноразовый эспандер.

– Ну, в общем-то, верно, – заметил с добродушием. – Чего на волков говядиной дышать? Если брюхо не порвут, то холку натреплют. Но ты, коли чего, не дрейфь, знаю я этих интриганов продуманных… Лично ко мне и без стеснений, я их всех рассужу… – И кулачком маленьким, но твердым пристукнул по столешнице, опасливо екнувшей.

Я вдумчиво кивнул, полагая, что разговаривать со старшим по званию лучше всего молча.

– Скажу прямо: помощь твоя нужна, – непринужденно продолжил он. – Ты чай-то пей, не брезгуй…

– Да что вы…

– А я вот что, остро необходима поддержка Николая Ивановича по деликатному вопросу.

До меня мгновенно дошло: я должен оказать протекцию кому-то или чему-то через своего якобы дядю. Кранты. Можно писать рапорт. Прямо сейчас. После чая с баранками. Дескать, принесите счет, все было вкусно.

– Какой вопрос? – спросил я недрогнувшим голосом.

– К нему в аппарат утверждают некоего Федяевского, – как по писаному продолжил он. – Николай Иванович в курсе, но… Есть, короче, доброжелатели, сеются сомнения всякие, а Федяевский – мужик стоящий и крепко в дальнейшем поможет. Нам поможет! – добавил глубокомысленно. И указал пальцем мне в грудь со значением, а после перевел его на себя. – Это я тебе отвечаю.

Такая его доверительность и прямолинейность, как я сразу же уяснил, предусматривала ответ, исключавший всякую обтекаемость формы и лукавство в содержании. И даже неверный тон ответа означал начальственное разочарование в моей персоне и дальнейший карьерный провал.

Я спокойно отхлебнул чай. Поставил чашку на место. Произнес сухо и веско:

– Сделаю, что смогу.

– Когда? – Он смотрел на меня в упор, не отводя взгляда многоопытного, неотступного, как росомаха, хищника. Такие и выбиваются в милицейские генералы из самых жестких и сообразительных оперов, неутомимых и властных стратегов, без оглядки шагающих по трупам.

– Сегодня.

– Хмм… – Он озадаченно дернул бровью. – Ну, что же… Дерзай. Если какие вопросы, вот карточка, тут мой мобильный. И не стесняйся называть меня Владимиром Иосифовичем, имя у меня такое…

Это была уже высшая степень доверия. Номер мобильного телефона шефа знали единицы из непосредственно к нему приближенных.

Я вышел из кабинета со звоном в ушах. И, видимо, с таким мрачным выражением физиономии, что мыслишки шестерок мгновенно сбились с ориентации, растеклись в стороны слепым разбродом, как ручей, перегороженный брякнувшейся на него бетонной плитой. Но, конечно же, ни вопроса, ни намека. Маскообразные физиономии прожженных аппаратчиков. Должностные лики. Шкатулки с дутыми секретами. Говорящие статуи, часть декора приемной.

Из служебного сортира я незамедлительно позвонил Юре в Америку. Сортир, как мне говорили, прослушивался службой собственной безопасности, поскольку совмещал в себе курилку и, соответственно, место праздных бесед. Однако говорил я иносказательно, не обозначая ни имен, ни должностей фигурировавших в моей грядущей катастрофе лиц. Разве, на минуту отлучившись в коридор, назвал полушепотом фамилию соискателя Федяевского.

Юра отмежевываться от моих проблем не стал, хотя и всерьез озаботился весомостью поставленной передо мной задачи. А потом сказал:

– Хрен с ним, поговорю с дядей. Скажу, коли меня сюда благодаря ему занесло, пусть поможет, чтобы не вынесло. Край, скажу, выручи.

Я выслушивал его, тупо изучая висевший над писсуаром листок с отпечатанным текстом, озаглавленным как «Рекомендация по использованию писсуаров».

«Для тех… которые вышли из леса или спустились с гор» – так начинался текст, а дальше следовала приписка местных остряков:

«Или для тех, кто написал эту рекомендацию».

«Не рекомендуется бросать в писсуары окурки от сигарет и папирос».

Приписка:

«Косяков. Их потом чертовски трудно раскуривать».

«Обертки от конфет и жевательной резинки».

Рукописные добавления:

«Использованные кондомы и упаковки от них.

Агентурные сообщения и записки».

«Настоятельно рекомендуется справлять в писсуары только естественные надобности».

Стеб:

«А именно: мыть ноги, голову, подмываться и даже писать!»

Постскриптум шариковой ручкой:

«После отстоя пены нажать на белую кнопку. Ждать результата необязательно».

Ответный звонок Юры застал меня по дороге к дому.

– Обещал буквально сегодня… – запыхавшимся голосом сообщил Юра. – Еле прорвался к нему через помощника, гадюку непробиваемую… Так что надейся. И меня информируй. Я такие истории страсть как люблю.

Последняя его реплика сподобила меня на нервный смешок.

Рабочий день закончился, я нырнул в переполненное метро и покатил к дому. В вагоне уселся рядом с каким-то типом, от которого явственно тянуло алкоголем. Напротив веселилась компания молодых парней в распахнутых куртках и драных джинсах – весело гогоча и пихая друг друга в бока. Компания была вызывающе шумной, но явно беззлобной.

Поддатый гражданин взирал на попутчиков с консервативной неприязнью армейского старшины, хотя ребята никого не трогали и нецензурной лексикой не злоупотребляли. Однако их раскованная манера поведения и небрежность в одежде явно угнетали ретрограда, и в какой-то момент он рывком поднялся с места, предъявив на обозрение публике краснокожую ксиву.

– Документы! – произнес зловеще, напустив свинца во взор и вырастая до вагонного потолка перед смятенными весельчаками.

Я сразу же скучно уяснил себе суть этого пьяного куража тупого «земельного» мента, упивающегося своей начальственной спесью.

Находившаяся поблизости публика смиренно опустила глазки долу. Связываться с взъерепенившимся мусором никто не хотел. А мне к горлу подкатила веселая злоба. Ведь и я еще недавно не посмел бы и пикнуть, и вышел бы поникшей овцой из вагона, и мучился бы потом от сознания своего бессилия утихомирить вот такую сволочь с номерным документиком…